В здании штаба для учения пролили хлорпикрин. Мы все в противогазах.
В сводках. О гитлеризации Франции. Лаваль – премьер, американцы покидают Францию. Может быть, дело пахнет англо-американским десантом?
Показания фашистских пленных стереотипны: потери, усталость и т. д. Однако было бы правильно думать, что мечта, надежда достичь победного мира летом 1942 года может двинуть миллионы немцев еще на новое усилие. Аналогичную картину мы видели весной 1918 года на Западном фронте: немецкие волны шли с марта по июль, пока резервы Фоша, ярость Клемансо, английское сопротивление, приток американцев, а главное – пример русской революции не сломили Германию окончательно…
Город как выздоравливающий больной… Покачивается на зыбях болот и истории и доверчиво улыбается весне. Сколько в городе странных, трогательных и ужасных историй… Вот гражданка Матюшина – знала Горького, Маяковского, товарищей из старых большевистских и издательских кругов. Сейчас почти слепая, но бодрая старушка… Зимой к ней тянулись дети – она вела для них журнал, беседовала, придумывала игры… Многие дети, однако, умерли. Матюшина жила на сто двадцать пять граммов хлеба, дышала на свои замерзающие комнатные растения, и некоторые из них чудом уцелели. У нее была собака – овчарка, она тоже голодала, скулила, отощала, стала есть песок из пожарного ящика. Однажды Матюшина и ее приемная дочь отдали свои пайки собаке. Она на лету проглотила хлеб и удивилась: откуда это, почему же еще не дают? Женщины заплакали, заскулила собака… Она умерла бы, но пришла повестка из военкомата, собаку забрали – это ее спасло.
А рядом мелкие люди за вермишель выменивали для своей «квартирки» мебель у голодающих товарищей…
Вечер, сидим без света. Кровавый закат… Пока тихо… Крон, Штейн, Азаров рассказывают о своих осенних впечатлениях 1941 года…
Я вспомнил о том, как грустил Иоганн Зельцер, будто чуял свою гибель.
Работу по фильму продолжать отказался – на уступки и компромиссы не пойду.
Из морских бригад моряков списывают обратно на корабли. Признак как будто хороший.
19 апреля 1942 года.
Солнечно, совсем тихо…
Письмо из Красноярска, от Петра Попова[36], – такое родное, душевное. Сразу же написал ему ответ.
…В городе новые необходимые строгости с пропусками. Все документы визируются заново.
Читаю историю Ленинграда.
С 10 апреля не имеем центральных газет. Ждем, когда подсохнут аэродромы.
К шести часам поехал на радиоузел. Весенний малолюдный город. Против бывшего кадетского корпуса на Неве – прямо севастопольский бастион: мешки, ограждения, в середине – зенитная батарея. Невский – подсохший…
Прочел по радио свою статью «Балтийцы идут на Запад!». В радиоузле мне дали письма слушателей: просят меня опять вести политбеседы, «как в октябре – ноябре». Надо подготовить майскую беседу.
Пошел пешком по Невскому в «Асторию». Люди счастливы – весна, жмурятся на солнце. Видишь улыбки и в то же время видишь на лицах тяжелейшие следы зимы. Несколько новых плакатов-лубков, афиши о концерте Ленинградского ансамбля красноармейской песни и пляски, о весеннем цикле концертов; объявления магазинов… Признаки упорной жизни, быта и труда. Взгляды проходящих женщин веселые, потаенные, вызывающие и ни к чему не обязывающие. Кое-где уже блестят трамвайные рельсы, катят автомобили, иногда совсем «мирные». Бывают и «трофейные». Запахи бензина, асфальта, тепла – почти парижские дуновения. Еще немного ландышей и фиалок – и иллюзия будет законченной. В Париже я вспоминал свой Ленинград – в этих городах есть нечто неуловимо общее…
По радио передают концерт. Многие на улицах слушают его на ходу или по-южному, у подъездов. Прежней густой суеты, вечного бега толпы нет и в помине. Промчался грузовик с бойцами, они задорно, горласто поют. Этого я не слышал с августа – последнюю песню бойцов я слышал в Минной гавани Таллина, когда отряды с кораблей шли в бой. Осенью в Ленинграде не пели. Были картины такого утомления, что холодела душа.
Вспоминаю, как добровольцы отходили от больницы Форелля[37] – хмурые, растерянные… Что это было? Ведь почти мгновенно – те же части вновь бились, но уже насмерть, и первые остановили врага… Немцы испугались четырехмиллионного Ленинграда!
Иду и гляжу на старину города: Аничков, Пажеский корпус, костел Екатерины, почерневший деламотовский[38] Гостиный двор, Казанский собор… И Петербург поры капитализма: дом Мертенса, дома на Морской, немецкое посольство, «Астория»…
Из военных новостей. Противник как будто концентрирует силы в районе Пушкина… К штурму или для борьбы с ударными группами генералов Федюнинского и Мерецкова?
Наши готовятся. Части заняли исходные рубежи… Пришло пополнение. У одного бородача – четыре Георгиевских креста под шинелью (!). Объяснил:
– Я не царя защищал, а Россию…
Все жадно ждут вестей о событиях, перспективах, о втором фронте…
В армию прибыл уполномоченный Ставки товарищ Ворошилов. Смело, упрямо идет вперед. Прямым попаданием был разбит его блиндаж, бомбой – дом, где он останавливался. Но оба раза товарищ Ворошилов куда-то выезжал, и дело обошлось.
20 апреля 1942 года.
Солнечно. Читаю историю Ленинграда…
Днем к 3.30 еду в Ленинградское отделение ССП. На Неве местами промоины, у Троицкого моста Нева почти очистилась от льда. На подводных лодках оживленно… Весенние приготовления.
В ЛО ССП собрались в небольшой гостиной. Крошечная эстрада, старый потертый ковер, круглый столик, несколько обитых выцветшей материей кресел. Сегодня литературный вечер Веры Инбер. Она читала несколько стихотворений и три главы поэмы «Пулковский меридиан». Было человек двадцать пять. Я слушал ее чтение в третий раз, – меняется обстановка, меняется и отношение к вещи. Первая глава – с жалобами на бомбежку госпиталя – мелка; современная война идет выше этих «гаагских жалоб». Точка зрения врага нам ясна: в госпитале лежат кадровые военные – командиры и бойцы, целесообразно их уничтожать. Этому «тотальному» подходу фашистов надо противопоставлять не жалобы… Вообще хлипкий подход к грандиозной машине войны негоден…
У Инбер еще не решена политическая, историческая тема… Вещь идет по субъективным, бытово-лирическим путям. Но события потянут автора куда-то дальше, выше… Инбер ищет, сбивается, кое-чего побаивается. О сути войны она не говорит, тему России, славянства не затрагивает, а поэма о современном Ленинграде – это поэма о большой борьбе… После кратких прений я высказал свои соображения.
19 часов. Партийное бюро: план до 1 Мая…
Ждем первомайских лозунгов, материалов и парада 1 Мая…
После бюро сидели и говорили о войне.
Я рассказывал о Первой мировой войне, о кризисах лета 1918 года, о Версальском мире, о Европе. Очень внимательно слушали: у всех напряженный интерес к военно-политической проблематике.
Вечером – шквальный обстрел. Света не дали…
24 апреля 1942 года.
С утра в городе оживление… Майские продовольственные выдачи (вплоть до пол-литра водки).
В час дня поехал на Рузовскую, 12, в казармы, где находится пополнение для флота. Прохладно, солнечно. Воздушная тревога… Начался налет и артиллерийский обстрел. Близко рвались снаряды, стучали осколки… «Все в подвалы!» Я наблюдал из штабного помещения, как с воем упал подбитый фашистский самолет за Обводным каналом, – летчик спускался на парашюте. Парашют стал сморщиваться, видимо, его прострелили, и летчик быстро падал… Все это произошло в несколько секунд, потом – дым на месте упавшего самолета…
Обстрел и налет длились более часа. Близко от нас загорелся дом. После отбоя я сделал доклад – «Задачи балтийцев на 1942 год». Выступал прямо, минутами резко – против ряда отрицательных явлений в частях. Было человек четыреста моряков (кадровые и из запаса). Слушали очень внимательно, реагировали горячо. Все в армейском, разношерстные, еще нет собранности, есть отлынивающие от дела. Знакомая картина тыловых казарм… Но в массе все стремятся на фронт.
Еду обратно. На 11-й линии – груды стекла, воронки на мостовой, выбоины в стене. Почти все стекла в нашем здании вылетели. Разбомбили штаб и Политуправление КБФ. Стоят часовые. Краснофлотцы сгребают груды штукатурки и битого стекла… Некоторая нервозность… Есть жертвы. В трех-четырех этажах – разрушения. У нас в комнатах выбиты все окна и вырваны оконные рамы. Идет уборка. В суматохе украли продукты из сумки Пронина[39]. На полу валяется штукатурка и осколки стекол. Зашел Н. Браун. Я сказал ему: «Весна, выставляется первая рама…» Тянет прохладой. С. К. успела собрать и вынести документы и рукописи – держалась молодцом, хотя все ходуном ходило, здание было полно дыма; всех налет застал врасплох – сигнал «Под укрытие» вовремя не дали (?!). Со двора доносится стук: уже чинят, штопают, забивают чем попало окна.
Зашел к заместителю начальника Пубалта Карякину.
«В налете участвовало ПО немецких самолетов, сбито 18… Попадание без пикировки, то есть по данным фашистской разведки, по ориентирам. В здании штаба – четверо убитых и пятнадцать раненых. Видимо, был прицельный удар. Одна бомба рванула в четвертом этаже, ударив по карнизу, в комнате лекторов. Все перевернуто, все в кирпичной пыли».
Ждут, как и в прошлый раз, ночного налета. Наша авиация готовит ответный удар. Но где штаб немецкого флота? Туда надо направить ответный удар!
…Ночью «Киров» переменил место.
Сплю не раздеваясь, холодно! Отдаленные свистки, гудки. Товарищи разбрелись кто куда; мы с С.К. остались на месте.
Читал Вигеля. Любопытные записки.
25 апреля 1942 года.
К полудню – воздушная тревога… Все сходят в убежище.
Стрельба, резкий свист бомб. У дверей стоят часовые. В убежище – полно, готовят операционный стол, койки. Гаснет свет, потом опять дают ток. Приготовлены ломы, лопаты. Люди сидят в молчании, потом постепенно оживляются. Кто-то играет в домино. Кое-где флиртуют. Отбой!..