Из обстановки. 2-й Украинский фронт начал сильное наступление. Клин в районе Смела — Шпола. Немцы контратакуют западнее…
Части Ленфронта уже ведут бои на улицах Кингисеппа. Отрезана приморская группировка немцев… Отдельные их части загнаны в болота. Форсирована река Луга — это большой успех. Успехи на Ленинградском фронте окажут свое действие на Финляндию:
Илья Эренбург прочел мне тезисы своей речи (к пленуму правления ССП): меньше «критики», внутренних споров и горечи. Это речь во славу писателей, работавших для армии, для фронта, для победы…
…Телеграмма от С.К. — она выехала на нашей малолитражке на фронт, в направлении Кингисеппа.
1 февраля 1944 года.
Весь день писал статью «Волжская военная флотилия» (к первой годовщине Сталинградской победы). Отправил ее в «Правду».
Берлин подвергается сильным бомбежкам: за четыре дня — три налета. Сброшено пять тысяч тонн бомб, огромные пожары. Английская пресса пишет о том, что Берлин будет разрушен дотла (?).
К 6 часам пошел в Кремль…
…От сессии впечатление державной мощи и спокойствия.
Салют: на Ленинградском фронте взят Кингисепп:
С 12 до 2 ночи слушал концерт по радио (оперетту). Без С. К. скучно… Пусто… Послал ей письмо. Она уже, наверно, рисует в Кингисеппе.
2 февраля 1944 года.
Серо, снег…
В 12 дня — в Камерном театре на первом просмотре «Раскинулось море широко». Борюсь с ассоциациями ленинградского спектакля. Московский спектакль более строг, это больше героическая комедия. Стилево сделано чисто, но мне не хватало балтийской прозрачности, воздуха. Слишком монументально. Шокирующих мест нет… Внес ряд корректур в мизансцены, некоторые уточнения и сокращения. Проверил гримы: Марью Астафьевну (жену боцмана) из грязной судомойки превратил в русскую малявинскую красавицу. Финал спектакля еще не сделан. Нет «точки», нет и аромата подлинности ленинградского спектакля.
Получил пачку писем из Ленинграда: от театра — о моей пьесе; от Суворова — привет с острова Сескар; письмо от Всеволода Азарова и т. д.
О. К. Матюшина пишет о том, что в Ленинграде начинают уплотнять квартиры и чтобы я принял меры относительно домика (!). Начинается быт, — героическая битва Ленинграда закончена!
Звонок из Совинформбюро: «Ваше интервью о тридцати месяцах в Ленинграде очень понравилось. Передадим в ряд стран. Просим статью о Балтийском флоте».
Количество звонков и «заказов» катастрофически нарастает каждый день. Приходится оттягивать, отказывать.
3 февраля 1944 года.
В Кремле вчера состоялось вручение почетного меча от Георга VI делегации из Сталинграда.
Заходил военный корреспондент В. Хействер. (Часто видались с ним в блокадную зиму 1942 года. Сейчас он был в танковой армии генерала Рыбалко.)
Из его рассказа:
«На 1-м Украинском фронте возобновились бои… В центре борьбы — танки… Генерал-полковник Рыбалко отличный военачальник, стойкий, умный…
К рождеству Гитлер хотел снова взять Киев: приказы, обещания производств и наград. На армию Рыбалко обрушилось четырнадцать немецких дивизий. Рыбалко решил стоять насмерть — в Фастове. Так и доложил… Дрались крепко, Фастова не сдали».
Зашла Эсфирь Шуб… Сообщила, что уже восемь месяцев по Союзу идет наш фильм «Испания». Я очень люблю эту свою работу…
В сводке. Войска 1-го и 2-го Украинских фронтов соединились в районе Звенигородка, Шпола и тем самым замкнули кольцо вокруг группировки 8-й немецкой армии. Взяты Смела, Шпола, Звенигородка, Канев.
5 февраля 1944 года.
Утром пришел делегат с Волховского фронта — просит статью о древнем Новгороде, Волхове и т. д. Охотно напишу — это моя тема…
В 5 часов — на пленуме в ССП. Встречи: с Маршаком, Бажаном, Инбер, Твардовским, Фединым и т. д. Странное ощущение возврата, невероятной устойчивости быта, людей. Почти те же литературные разговоры, та же толчея… Все это уже где-то когда-то видено, слышано. Вспомнил свои записи в дневнике, свою тоску по московскому миру литературы, искусства. Вечные мои иллюзии…
Доклад Тихонова был несколько растянут…
Взяты Ровно, Луцк и Здолбунов. Большой салют. Эти пункты дают возможность стратегического нависания над всем южным немецким фронтом, который уже расчленяется…
11 вечера. Зашел в Дом актера. Рад встрече с Алексеем Диким. Не видел его семь лет. Он молодец — сохранил себя, свою душу… Дикий сказал мне:
— Плачу я редко. Но слушая тебя по радио осенью 1941-го, мы с Шурой[167] оба плакали… Ты прощался с жизнью — так я почувствовал тогда. А я не с тобой. Был бы рядом — все вместе вынесли бы…
Много говорил с Михаилом Светловым. Я его люблю… Миша задумал пьесу об окопах, о болотах Северо-Западного фронта — о быте, о простом быте фронта. Это хорошо.
6 февраля 1944 года.
Воскресенье.
…Из Ленинграда приехала Ольга Берггольц. Тепло встретились.
Рассказала некоторые подробности:
«…Была я в Пушкине — мертво, нет даже воробьев. Саперы кричат: «Граждане, вы осторожней, тут кругом тикает — мины». Идет разминирование местности. Под Камеронову галерею немцы всадили три трехтонных мины, но их успели разрядить. Счастливый командир говорит мне: «Вот сохранили здание — для потомства…» А у него из всего батальона осталось шестнадцать человек! Бои были упорные. От Александровского и Екатерининского дворцов торчат лишь обгорелые стены… Дворцы-музеи, куда советские люди входили в войлочных туфлях (народ, казнивший царя, сумел сберечь его дворцы — ценности истории, искусства!), эти музеи фашисты раскрали, загадили. Чем они нам ответят за все?»
Представляю себе все эти пустынные места, вырубленные парки, окопы, провода от мин… Там сейчас С.К. — ездит, изучает, рисует, видит войну в упор.
Меня тянет на фронт, надо ехать!..
Из письма С.К., которое мне передала Берггольц:
«Драп был великий. Немцы бросали в спешке и орудия, и боезапас, и вещи. По проселочным дорогам завалы из вековых сосен (распиленные нашими саперами)… И всюду по обочинам дорог, из-под снега, алые как кровь, — провода мин. Встречные машины не хотели сворачивать с колеи, боясь напороться на мину. Хочешь — не хочешь, а нашей малолитражке приходилось им уступать дорогу… Как видишь, все обошлось. Смирнов был на высоте!
В лесах, вдоль тракта на Кингисепп, еще бродят разрозненные группы немцев (страшно было ехать лесом). Их постепенно обнаруживают. Одну такую группу пленных допрашивали тут же — на шоссе. Лица их покрыты восковой бледностью — небритые, с всклокоченными, в сосульках волосами, в летних маскхалатах! Полузамерзшие, дрожащие… Переводил мальчишка лет десяти, из соседней деревни, научившийся за два с половиной года говорить по-немецки. Солдаты остановили мою машину.
— Товарищ старший лейтенант (ага!), может, вы знаете немецкий?
Я помогла им снять первый допрос, после чего пленных отправили в штаб. (Их было человек двенадцать — немцы и голландцы.)
Крестьяне говорят: «Последнее время немцы жаловались: «Хаузы наши горят». (В быт вошли некоторые немецкие слова.) По дороге к Кингисеппу уцелел ряд деревень, но в городе — одни кирпичные остовы труб и почти в каждом дворе — трупы расстрелянных.
Из лесов выходят партизаны — иногда в немецком трофейном кителе и в бескозырке, в общем — кто в чем.
Немецкой авиации почти не видно. Река Нарва форсирована, идет охват города Нарвы.
…В Ленинграде снимают щиты и мешки с витрин. Говорят, что скоро начнут раскрывать памятники. В город летят тучи поздравительных телеграмм, а ленинградцы смеются: «Из тыла все пишут: «Поздравляем доблестных ленинградцев, ждем вызова».
На Международном проспекте видела пленных немцев, которые убирали снег.
Салют был встречен восторженно! Жаль, что нас не было. Упорно говорят о переводе штаба флота и Пубалта в Кронштадт.
Буду ждать здесь взятия Нарвы. Много зарисовок, некоторые — специально для тебя».
8 февраля 1944 года.
С утра некоторое внутреннее волнение: моя первая встреча за время войны с московским писательским активом.
Днем ясно понял, ощутил, что выступлю сильно, есть уже во мне какая-то внутренняя зрелость.
…Несмотря на усталость — в целом бодрое настроение, но и здесь недостает аналитического материала об обстановке. В прессе все сведено к сухому минимуму: нет карт, комментариев. Мы побеждаем — без слов и излияний. Есть в этом и угрожающий оттенок — удар за ударом: «Смерть немецким захватчикам!»
Зашел А. Штейн — он приехал сегодня из Ленинграда, привез второе письмо от С.К. (они были вместе в Кингисеппе) — торопливое, фронтовое; еще ездит на нарвском направлении:
«Решила ждать взятия Нарвы. Сплю в машине… Иногда во сне кажется, что замерзла… Говорят, с Нарвой дело затягивается. Подожду дня два и поеду обратно — Ропша, Гатчина и т. д. Уйма материала… Приезжай…»
Вечером выступил. Встретили хорошо, тепло. Говорил о писателях страны — военных корреспондентах, давших тысячи статей, листовок, стихов и пр.; о погибших Ставском, Евг. Петрове, Крымове, Лапине и Хацревине, Зельцере и других товарищах. Говорил о великолепной моральной поддержке «Правды» — в самые тяжелые дни; о Ярославском, Поспелове, Ильичеве, — их неумолкавшем голосе! О товарищах Воронове и Ганичеве[168], отлично работавших в Ленинградском отделении «Правды». Говорил о Ленинграде и его людях; о том, как мы работали. («Мне не пришлось писать стихи, но если б приказали — я б их написал»)… Говорил о том, что наше новое поколение отлично показало себя и в армии, и на флоте, и в подполье, и в литературе… Закончил так: «22 июня 1941 года в этом зале, с этой трибуны я говорил, что русские дважды были в Берлине — будут и в третий раз. Я повторяю и сегодня: будут! День этот уже не за горами!»