Февраль – месяц пониженной активности Аэрофлота. Из 64 мест в самолете едва заняты две трети. Мы летим на высоте около семи километров. Видимость хорошая – под нами лишь редкие облачка. Я вижу отчетливо, как возле Таллина пилот меняет курс и разворачивается вдоль побережья на Ригу. Если его в этом месте заставить идти старым курсом не сворачивая, можем долететь до шведского острова Готланд в Балтийском море за какие-нибудь полчаса. Нужно буде сказать об этом ребятам.
Приближаемся к Риге, а я все не решаюсь войти в кабину пилотов. Я уже сходил за бутылкой вина в багажное отделение и принес ее в перекинутом через руку пиджаке. Бутылка лежит на коленях и требует, чтобы я решился. Снова оглядываюсь на салон. Как бы я ни оглянулся, двое смотрят на меня безотрывно: стюардесса, сидящая на одном из задних сидений, мужчина лет пятидесяти, расположившийся перед ней. Может быть, они действительно наблюдают за теми, кто сидит на передних сидениях; может быть, мне кажется, ибо в таких случаях натянуты нервы, но затылком я чувствую именно этих двоих.
Пилот начинает заходить на посадку. Стюардесса на минуту покидает свой пост, чтобы объявить о предстоящей посадке через микрофон. Ее сосед смотрит, но черт с ним, – сейчас или никогда. Я встаю. До первой двери два шага. Надавливаю на ручку, тяну дверь на себя. Дверь открывается. Я вхожу в пустое помещение, быстро закрываю дверь за собой. Справа дверь: через эту дверь стюардессы получают все необходимое для полета. Впереди еще одна дверь. Сквозь матовое стекло виден приглушенный красный свет. Между двумя дверьми четыре шага. Или два прыжка. На это уйдет две секунды. Открыто или закрыто?
Я надавливаю на ручку – чувствую, что сильно волнуюсь. Ручка поддается легко, так же, как первая. Слава Богу, обе двери закрыты, но не заперты. И, самое главное, кабина пилотов не заперта изнутри на задвижку. Наверное, потому, что члены экипажа часто входят и выходят во время полета.
Передо мною четыре затылка. Все четыре члена экипажа сидят попарно друг за другом, как школьники. Перед ними приборная доска и широкий застекленный нос самолета. Через стекло видны вечерние огни Риги. До задних стульев экипажа от двери два шага, полтора метра. Один прыжок.
Только когда я закрыл за собой дверь, один из членов экипажа оглянулся, сразу же вскочил и пошел навстречу. Я протянул ему бутылку с вином и от имени пассажиров поблагодарил за приятный полет. Для приличия он вначале отказался, а потом улыбнулся и взял. Бледная стюардесса уже вытягивала меня за руку из кабины, отчитывая за нахальство. Не знаю, закончила ли она объявление, когда увидела, что меня нет на месте. Ясно, что именно ей поручено наблюдать за поведением пассажиров в полете, особенно тех, кто сидит рядом с кабиной.
Выйдя из самолета, я дошел до турникетов и начал наблюдать. Похоже, что «хвоста» не было. Того мужчины, что сидел перед стюардессой, не было видно нигде. Прошли все пассажиры. Минут через десять прошел экипаж. Не было лишь стюардессы. Самолет поставили под заправку. Хорошо, что самолет заправляют после перелета: если мы не сможем захватить самолет по пути в Мурманск, попытаемся на обратном пути – в баках будет достаточно горючего, чтобы дотянуть до Швеции.
Повертевшись полчаса в зале ожидания и изучив технические данные самолетов ТУ-124 и ТУ-135, летающих на Мурманск, я пошел к автобусу. Кажется, все в порядке. Вряд ли экипаж заявит о происшествии – им же в работе минус!
***
В Риге я хорошо знаю только Арона Шпильберга и Сильву Залмансон. Арон после женитьбы перебрался к Маргарите в Ригу, передав созданную им молодежную группу Толе Гольдфельду. Но с Ароном говорить не стоит: если он придет к выводу, что операция не нужна – а шанс на это велик – он сделает все, чтобы сорвать дело. Сильва – другое дело.
Сильва любит нашу Лилешку, и та зовет ее: тетя Силя. Она – подруга Евы и, вообще, друг нашей семьи. Когда она приезжает в Ленинград, то останавливается у нас. Я в курсе ее дел. Вся семья Сильвы настроена сионистки, особенно сама Сильва и два из трех ее братьев: старший – Вульф и младший – Израиль. Сильва подавала документы на выезд уже дважды. Первый раз, пройдя через весь адов круг, она получила причитающийся ей отказ. Прождала положенное время и стала подавать снова. На этот раз ОВИР, мопедный завод, на котором она работала, и прокуратура устроили вокруг ее заявления веселое игрище. ОВИР отказывался принимать документы без характеристики с завода. Завод отказывался давать характеристику без запроса из ОВИРа. Запрос не давали. Прокурор вмешиваться отказался: «Ваш выезд в Израиль – ваше личное дело». Сильва была в отчаянном положении. Она пойдет. И она знает, кто пойдет еще.
Из телефонной будки я позвонил Сильве домой. Она сразу же подошла к телефону.
– Алло.
– Здравствуйте. Вы вряд ли узнаете меня: мы с вами давно не виделись. Последний раз мы встречались на танцах.
– Кто говорит?
– Вам мое имя ничего не даст. Вы, наверное, его уже забыли. Давайте лучше встретимся, побродим по Риге. Идет?
– Одну минуточку. Мне ваш голос знаком. И после длинной паузы: – Это ты, Гилель?
– Я, я, тетя Силя. Привет.
– Ты знаешь, я замужем. Только пока это секрет, хорошо?
– Хорошо. Но встретиться нужно на улице – у меня важное дело.
– Где ты находишься?
– А черт его знает.
– Посмотри вокруг и скажи мне.
Я описал ей место нахождения телефонной будки, и вскоре Сильва приехала. Здорово хотелось есть. Мы зашли в кафе и перекусили. Поговорили о ее замужестве, об общих знакомых. Муж Сильвы – Эдик Кузнецов, тридцатилетний москвич. Два года назад освободился. До этого семь лет просидел за антисоветскую пропаганду и агитацию. Сел совсем мальчишкой, со студенческой скамьи. После освобождения в Москву к матери не прописали, жил в области, работал грузчиком. Изучил английский язык и сейчас работает переводчиком с английского в психушке.
Только на улице я изложил Сильве суть дела. Подчеркнул, что речь идет не о личном спасении – мы должны стронуть с мертвой точки весь вопрос алии советских евреев. Сильва приняла план сразу же, без колебаний: «Только я боюсь, что не выдержу, знаешь, какое у меня сердце».
Да, я знал, что у Сильвы больное сердце. Но я знал также, что больное сердце не мешало Сильве печатать на машинке наши материалы, поддерживать связь между сионистами Риги и Ленинграда, активно участвовать в подписании открытых писем. Я был уверен, что Сильва выдержит. И она выдержит. И ее последними словами на суде будут:
«…Если я забуду тебя, Иерусалим,
Пусть отсохнет моя правая рука…»
Разговор шел к концу, пора было идти домой.
– Как ты думаешь, Сильва, Эдик пойдет на это?
– Думаю, что да. Он смелый парень.
– А говорить откровенно с ним можно? – Мне неудобно было сказать, что у меня возникли сомнения по поводу ее скоропалительного замужества: может, парень просто хочет через женитьбу сперва зацепиться за Ригу, а потом выехать из СССР…
– Да, можешь ему довериться. Ты знаешь, он, по-моему, хороший парень. Он тебе понравится.
– Кто из нас будет с ним говорить?
– Давай, вначале я его подготовлю, а потом ты с ним поговоришь.
Поздно вечером мы добрались домой к Сильве и она познакомила меня с мужем. Он располагал к себе с первого взгляда: плотный, крепко сбитый, с улыбающимися глазами. Собственно, еще до того, как мы вошли, я уже чувствовал к нему симпатию. Человек, который сел в 22 года как антисоветчик, уже внушал мне уважение. Когда я увидел, как спокойно и уверенно он держится, я подумал: этот парень создан для участия в нашей операции, и группа захвата – его место. Если мальчишка, попав в тяжелые условия лагеря, не сломался, а стал мужчиной, значит у него крепкий костяк.
Назавтра мы с Эдиком поехали в Румбулу – пригород Риги. Я давно хотел побывать здесь: много слышал о том, как рижские ребята разыскали место массового расстрела евреев в декабре 1941 года, как пропадали здесь все выходные, приводя в порядок это запущенное, всеми забытое гигантское кладбище без могил. Только после того, как была разровнена земля, разбиты клумбы и посажены цветы, на арене появились местные власти. Шестиконечная звезда из колючей проволоки исчезла, а на ее месте появился каменный куб с выбицыми словами: «Жертвам нацизма» на трех языках: латышском, русском и, в самом конце, на идиш. Под землей – десятки тысяч евреев, только евреи. Над землей надпись – свидетельство, насколько безразличны эти десятки тысяч когда-то живых тем, во власти которых высекать сегодня надписи. Пройдет несколько поколений. Уйдут из Латвии евреи, и никто не будет знать, почему шевелилась земля Румбулы 8 декабря 1941 года.
От остановки автобуса мы шли пешком. Несмотря на февраль, был теплый солнечный день. Природа заждалась весны и просыпалась после морозов. Нетронутый ослепительный снег блестел под ярким солнцем. Трудно было представить, что на этом месте, под этими красивыми соснами лежали когда-то груды одежды, валялись детские ботиночки, трости стариков.
Тропинка, петлявшая между сугробами, неожиданно оборвалась перед расчищенной площадкой с каменным памятником. Здесь это свершилось. Здесь. Здесь.
Полностью уйдя в свои мысли, мы только сейчас увидели их в десяти шагах от этого памятника. Они лежали на бруствере, который образовался, когда ребята убирали площадку. Он по-джентльменски подложил под нее пальто, а под себя – ее саму. Обоим было очень удобно. Может быть, даже удобнее, чем в постели.
Кто они, эти двое? Внуки латышей, что вместе с немцами конвоировали тогда колонны на это самое место? Или дети русских «освободителей», которые неплохо чувствуют себя сегодня в квартирах тех, кто шел в колоннах? Знают или не знают, где лежат? Конечно, можно прервать их любовь. Но нельзя нарушать покой тех, кто под землей.
Мы поворачиваемся к памятнику и снимаем шапки.
С Эдиком мы разговариваем на улице. Он импонирует мне, и мнение Сильвы тоже имеет вес, но я все же излагаю Эдику вариант для тех, кого я не знаю близко. В заключение спрашиваю – готов ли он рискнуть, чтобы бежать из СССР. А каким образом? Через границу: сухопутную, морскую или воздушную. Дело не в частностях, а в принципе. Надежны ли ребята? Стараемся подобрать надежных. Нельзя ли с ними познакомиться? Со временем.