е нераскрытых преступлений, их надо или раскрывать, или не регистрировать, как будто их не было вовсе. Приходит какая-нибудь бабуля. Сквозь горькие слезы рассказывает, как пришла в универмаг после пенсии купить материи на платье. Здесь посмотрела, там пощупала, наконец, нашла, что надобно, отстояла очередь в кассу и бац… нет денег, были, да все и сплыли, а ведь так аккуратно были запрятаны. «Да разве уследишь за ними, окаянными, специально ведь давку в очередях устраивают, чтобы уворовывать у людей честные пенсионерские рубли. Помогите, граждане милиционеры», ан не тут-то было. Дело бабули явно бесперспективное. Какой-нибудь кочевой вор из другого района давно уже смотал удочки, никто его не видел, деньги не пронумерованы и не пахнут. Бабуля вешает на отделение «мертвое дело». От этого дела надо избавиться немедленно, пока оно в эмбриональном состоянии.
– Послушай, бабушка, – говорят ей доверительно. – Тебе сколько лет? Семьдесят пять?! Вчера тоже одна такая приходила, тоже придумывала сказки, а потом честно призналась, и мы ее отпустили подобру-поздорову. Зачем же ты нас обманываешь? Что мы, первый год здесь работаем, что ли?.. Скажи честно, я, мол, старая, памяти ни черта нет, бумажник обронила, а деду сознаться страшно. Вот я и иду в милицию и думаю, что там дураки сидят, уши развесили и все на веру берут. Иди-ка поищи свой кошелек хорошенько, вспомни, где бывала, где стояла, возле кассы посмотри хорошенько…
Бабуля выскакивает, как ошпаренная. Она ничего не знает о соревновании между отделами за Переходящее Красное знамя, но чувствует, что виновата. «Может, действительно где обронила и на честных людей напраслину взвела… Подальше от греха. Бог с ними, с деньгами-то, как-нибудь выкрутимся».
Эта бабуля отделу больше не страшна. И не только нашему. Если ее обворуют еще раз, она живо вспомнит эту сцену и больше никогда не испортит ничьи показатели.
Ну, а если кто-то посерьезнее? Тогда бумажку с данными можно сунуть в карман и носить рядом с носовым платком. На телефонные звонки можно отвечать грустным голосом: да, делаем все, но очень тяжелый случай, пока ничем помочь не можем. Позвоните на следующей неделе. Потом – через неделю. Потом – в будущем месяце. Когда звонки кончатся, бумажку можно вынуть из кармана и использовать не по назначению. А вместо нее положить другую бумажку.
Ну, а если кто-нибудь совсем серьезный? И жалобы наверх и проверка гарантированы? Тогда ничего не попишешь, надо регистрировать и возбуждать уголовное дело. Конечно, чтобы не испортить соотношение между нераскрытыми и раскрытыми, надо будет усадить десяток хулиганов, которые сквернословили в присутствии детей, поднимали руки на тещ или плевали на кухне в соседский суп.
Я сам как-то стал жертвой такой липы, хотя и в несколько другой области. Все мы должны были ходить на занятия по самбо. На самом деле никто не ходил, но в отчетах о занятиях птички ставили регулярно. И вдруг общегородские соревнования между отделениями. Меня, конечно, сунули в команду из восьми человек. Один был разрядник, остальные – как я. Перед соревнованиями разрядник наскоро показал нам несколько приемов. Главное, чтоб все явились и не было «баранок» – в других отделениях такая же картина, может быть, на кривой вывезет.
И вот меня вызывают на ковер. Человек триста сидят вокруг – болеют. Много татар, славян, есть кавказцы. Евреев нет. Перед схваткой я просмотрел списки и с ужасом убедился, что у первого же моего противника разряд по самбо. Значит, быстро отмучаюсь.
Однако не успели мы начать бороться, как мой противник оказался на ковре, а я – на нем. Он едва трепыхался – и ко мне пришла уверенность. Лежа на противнике, я слышал подбадривающие крики ребят из нашего отделения и изо всех сил пытался вспомнить какой-нибудь прием, чтобы он все же из-под меня не выкарабкался. Наконец вспомнил. Подсунув кулак под локоть его левой руки, я резко придавил запястье к полу. Что-то треснуло. Третьеразрядник завопил и стал стучать другой рукой по ковру. Капитуляция. Я встал и протянул ему руку. Но встать он не мог. Тогда я нагнулся, чтобы поднять его. И тут я понял, почему он шлепнулся и почему сейчас его не поднять никаким домкратом. От него несло, как от ликеро-водочного завода, так же как от десятков «болельщиков», которые уже упились спозаранку.
Следующих двоих, таких же горемык, мне удалось победить по очкам. Я вышел в четвертьфинал или что-то в этом роде. Теперь на меня начали возлагать надежды – нас только двое осталось непобежденных во всей команде. На четвертую схватку со мной вышел лобастый мужик лет сорока, лысый и невзрачный. По ритуалу мы пожали друг другу руки, согнулись и пошли друг на друга. Что было дальше, я помню неотчетливо. Когда я начал приходить в себя и цветные круги понемногу перестали плясать перед глазами, до слуха стали доходить куски фраз, произнесенных информатором:…мастер спорта… чистым приемом… за 17 секунд.
5
Показуха мне была противна всегда. Уголовников я ненавидел. Поэтому старался работать с огоньком, особенно первое время. Вся территория, подконтрольная отделению милиции, в котором трудился, была разбита на участки, и каждый из нас отвечал за преступность на своем участке. Среди прочих объектов мне достался стадион Кировского завода, и вскоре я понял, как крупно мне не повезло. Зимой там заливали каток. А каток – значит шпана. Каждый вечер под веселые мелодии Кальмана и Штрауса с людей снимали ондатровые шапки. Минус шапка плюс воспаление легких – таков, как правило, был итог для жертв. Сбывались шапки мгновенно: каждый первый советский прохожий, не торгуясь, платил двойную цену. Одетые в штатское сержанты из оперполка, которые должны были ловить шпану, годами катались на своих шикарных бегашах, знакомились с девушками, женились, уходили на пенсию – толку не было. Наконец, участок принял я.
Сходив раза два на каток, я сразу увидел то, что можно было предположить даже и не ходя никуда: шапки снимают с тех, кто не умеет кататься. И тут явилась идея: на стадионе меня еще не знают, кататься я не умею, ондатровая шапка у меня есть. Идеальная жертва. Рискнем? Рискнем! Узнают в отделении – смеяться будут, может быть, хохотать. Рисковать своей шапкой ради работы, которая, как известно, не волк и в лес не убежит? Это для Вани-дурачка.
И в то время самым дорогим у человека была жизнь. Далее следовала ондатровая шапка. Люди уже переставали ходить в ватниках и ушанках; ондатровая шапка была символом удачливости и преуспевания. Все начальство ходило в них, и партбоссы – тоже. А для простого человека такая шапка была голубой мечтой. Запрашивали даже, говорят, армянское радио: «Куда делись ондатровые шапки? Что, прекратили отстрел ондатры?» И армянское радио ответило: «Нет, прекратили отстрел партработников».
Договорился я с парнями из оперполка – они пойдут шагов на двадцать позади, чтобы не спугнуть; их-то ведь знают. Надел коньки, надел шапку, завязал тесемки под подбородком – и вперед. Мчались смеющиеся пары, тройки, целые хороводы, а рядом тащился я, спотыкаясь и падая. Несколько раз оглянулся: ребята из патруля катились за мной, как договорились. Все шло как по маслу, но рыба почему-то не клевала. Я уже устал, мне надоело. В чем же дело? Может быть, тесемки? Я распускаю тесемки. И сразу же чувствую, как стало свободно и легко. Проверил: шапки на голове нет. И тут же вижу ее в руке у парнишки, который картинно, как на соревнованиях, обходит меня и уходит влево. Все хорошо, все по плану. Бросаюсь за ним, на ходу оглядываясь назад. Патруля не видно.
Ярость охватывает меня и придает силы. Я почти нагоняю парня, но в этот момент он так же картинно перебрасывает шапку своему приятелю и прибавляет скорость. По инерции я пробегаю за ним несколько шагов. Черт подери, за кем же бежать: за шапкой или за вором?
Надо за шапкой: вор без шапки и без свидетелей – пустой номер. Я сворачиваю и тут же соображаю: второго я почти не разглядел, даже, если он будет стоять рядом в моей шапке, я его не узнаю. Снова сворачиваю за первым, но в этот момент врезаюсь в кого-то, он валится, я – на него, и через минуту мы лежим в основании барахтающейся пирамиды. Проклятые сержанты, – конечно, им надоело ползать за мной и они решили дать парочку хороших кругов для согрева…
Наконец, я смог встать. Бросился к проходной стадиона, на ходу вытаскивая милицейское удостоверение. Первые несколько человек разрешили проверить свои спортивные чемоданчики без сопротивления. Но затем возник затор, появилась очередь, я услышал ропот. Сколько их – сотни, тысячи? Всех проверить не успею даже за ночь. Как быть? И тут я увидел, как над забором стадиона появилась голова, потом корпус, перевалили на эту сторону и исчезли. Затем так же – второй, третий… Для молодых дорога через забор была шире и удобнее платного входа через проходную. Теперь можно было снимать осаду и идти в раздевалку: просить у гардеробщиков какую-нибудь старую шапку.
Итак, эксперимент блестяще провалился по вине патруля из оперполка. Пришел я на стадион в своей новенькой ондатровой шапке, а уходил в чьей-то замызганной старой кепке… Все было задумано правильно, но…
Нужно ли это было лично мне? Нет, я старался для общества. А обществу было глубоко наплевать на мои старания. Как я и ожидал, мои коллеги по работе посмотрели на меня, как на слегка чокнутого. Ради интересов общества – ни один из них не пожертвовал бы даже личной дыркой от бублика.
Сержанты из оперполка катались на катке в свое удовольствие, и то, что рядом грабили людей, их не волновало. Восемь часов в день откатался – получи зарплату. Да еще надбавку за опасность. Если во времена Сталина зрячие уничтожались, но были и слепые, то теперь, после знаменитого доклада Хрущева о культе личности, все прозрели. Те, кто раньше видел на горизонте коммунизм, поняли, что коммунизм – воображаемая линия, которая удаляется по мере того, как к ней приближаются. Если раньше были люди, готовые по заданию партии и правительства сесть на небритого ежа св