С другой стороны, мною были довольны и члены президиума: я нашел выход из тяжелого положения. Не желая разочаровывать их, я с достоинством принял благодарность.
В тот же день заседание подпольной ячейки решило готовиться к активному выступлению и назначило день — первое мая. «Все легальные пути использованы, — говорилось в выпущенном в тот день воззвании, — остается возложить ответственность за будущую кровь на правящий класс, а самим готовиться к борьбе и — победить или умереть».
Я сам ни на минуту не сомневался в успехе.
Оставалось только порадовать Мэри и я отправился к ней.
двадцать девятая главаЯ РАЗГОВАРИВАЮ С ФИЛОСОФОМ
Несмотря на позднее время, Мэри не было дома, все чаще она в последнее время стала надолго пропадать из дому: я заметил это после трагической гибели поэта. Куда скрывалась она, где проводила время, я не знал, а выспрашивать не решался.
В ее комнате я застал Фетисова. От нечего делать мы завели незначащий разговор, перешедший на политические темы. Я проговорился и рассказал кое-что о происходившем на заводе собрании, стараясь в то же время скрыть свое отношение выступлению: предупреждение Мэри заставило меня быть осторожным с этим человеком. Но старик отлично знал мою роль — я заметил это по легкой снисходительной улыбке, с которой он выслушивал меня.
«Неужели он следит за мной?» — подумал я и содрогнулся. Внушительный вид философа рассеял мои сомнения. Мудрец не может быть шпионом.
Случилось так, что мы не дождались Мэри, и Фетисов предложил проводить меня. Предчувствуя серьезный разговор, я согласился.
— Как обстоят дела вашей партии, — прямо спросил он, когда мы вошли в парк.
Я испугался — мне казалось, что о партии знают только наиболее близкие товарищи.
— Я не знаю, о чем вы говорите, — ответил я.
— Мы уже однажды говорили с вами об этом, — напомнил он таким тоном, что мне стало стыдно: я пытаюсь что-то скрыть от человека, который первым откликнулся на мою проповедь. — Я знаю, что ваше дело зашло далеко… Но может быть, вы все-таки оставите его… Еще есть время…
— Нет, я не оставлю этого дела, — ответил я.
— Напрасно. Вот о чем я хотел поговорить с вами: верите ли вы, что разбуженная вами масса пойдет с вами до конца?
Он попал как раз в точку. Этот вопрос я сам не раз задавал себе, особенно с тех пор, как среди рабочих зародилось недоверие ко мне. Но все-таки я твердо ответил:
— Думаю, что пойдет до конца.
— А уверены ли вы в том, что они хотят того же, чего хотите вы?
— Странный вопрос. У нас с ними общее дело. Мы боремся за справедливость…
Горькая усмешка промелькнула на лице старика:
— Справедливость. Сколько раз на своем веку я слышал о справедливости. И чем кончилось?
Несколько минут мы шли молча. Погруженный в глубокое размышление, он казался старше своих достаточно преклонных лет: казалось, тысячелетняя дума застыла в его покрытом морщинами лице.
— Справедливость… Разве они борются за справедливость? Предложи любому из них обеспеченное положение, и все они отрекутся от вас. Если бы правительство сейчас смогло всех подкупить — разве кто-нибудь остался бы с вами?.. И наконец, вы сами, что вы внушаете им? Чувство справедливости? Нет! Вы внушаете им чувство зависти, вы заставляете их ненавидеть друг друга. Злоба рождает злобу, ненависть растет, и самая полная победа будет торжеством самой злой, самой отчаянной ненависти…
— Конечно, я должен внушать им ненависть к врагу, — ответил я, — но, когда будет уничтожен враг, не останется места для ненависти.
— Так вы думаете, — возразил философ, — а вы уверены в том, что устроенный вами порядок всех удовлетворит? А если нет — разве вам не придется держать одну часть населения в подчинении?
— Временно — да!
— Старая Россия сотни лет управлялась временными законами. Нет, научив людей видеть в других людях врагов, вы уже ничем не вытравите этого чувства. Победивший класс будет дрожать за свою власть, он побоится кого-нибудь близко подпустить к власти. Он закрепит свои права навеки — возникнет сословие, — а вместе с тем все то, что вы видите вокруг себя…
Я видел, куда гнет старик: слишком понятна мне эта философия, заменившая образованным людям религиозный дурман. Утешиться в мысли о неизбежности существующего — это проповедует он. Или он, как новый Христос, хочет выступить с проповедью любви? Тогда бы он был со мною — а вместо того он пишет дрянные брошюрки, оправдывающие современное положение вещей.
Послушать такого человека — он передовой из передовых. Я — старый революционер и подполь-
щик — щенок перед его радикализмом. А на деле? На деле он весь насквозь пропитан моралью господствующего класса, на деле — он лучший слуга буржуазии, как бы эта буржуазия ни называлась!
Нет, на его удочку я не поддамся.
— Что же вы предлагаете? — в упор спросил я. Он мог ответить только длинной тирадой о том,
что буржуазия — понятие психологическое, что борьба классов — вздор.
— Я помню, — сказал он, — когда революция победила на всех фронтах, когда рабочий класс торжественно праздновал победу — вдруг оказалось, что буржуазия, которую, казалось, уничтожили, так сильна, что устами рабочих требует себе некоторых прав. А дальше больше: буржуазия получила высшую власть и правит именем рабочих. Вас ожидает то же, если вы не начнете постепенно перевоспитывать массы. Но можно ли перевоспитать их?
Я понял, к чему он клонит. Но когда подобные учения приводили к реальным результатам? Никогда. Проповедь Христа — разве она не выродилась так же, как, по словам Фетисова, может выродиться наше движение?
Мы расстались друзьями, но этот разговор убедил меня только в том, что я стою на правильном пути. Только стремление мещанина оправдать свое равнодушие к борьбе угнетенных масс говорит языком подобных людей. А если дело пойдет о покушении на их право? О, тогда они заговорят при помощи пушек!
Пусть он искренно желает мне добра, советуя отказаться от дела всей моей жизни, — спасибо. Разрешите не послушать вас, господин Философ!
тридцатая главаНАКАНУНЕ
Разговор с философом отвлек меня, но только я расстался с ним на крыльце своего дома, как опять мною овладело беспокойство за Мэри. Где она? Что с ней? Я поступил как мальчишка: проследил, что философ пошел не в ту сторону, где живет она, и побежал назад.
В комнате Мэри светился огонь. Я тихонько постучал в окно — она не спит. Она подошла к окну, увидев меня, не обрадовалась — нет, а как будто испугалась. Но это только на миг. Радостная улыбка, она открывает дверь.
— Мэри, вы что-то скрываете от меня?
Она спряталась куда-то глубоко-глубоко — так прятаться умеют только женщины:
— Я ничего не скрываю от вас.
И стала расспрашивать меня о моей работе. Какая великая дипломатка жила в этой скромной и беззащитной, казалось, женщине. Она знала, чем отвлечь меня от расспросов. Я, конечно, увлекся, рассказывая о собрании на заводе, и забыл о том, с чего начался разговор.
Трудно начало. Камень, лежащий на вершине горы, трудно сдвинуть с места, но если уж раз мы придали ему движение, он будет лететь с неудержимой силой, и его тяжесть будет только ускорять его движение. Трудно было разбудить сознание в первом десятке рабочих — а теперь, я уверен, только горсточка охранников и полицейских останется на стороне правящего класса в решительный момент.
Через месяц после разговора с философом, который, кстати сказать, все ближе и ближе сходился со мной и даже выполнял некоторые мои поручения, — вышел первый номер подпольной газеты.
Технически она была выполнена плохо, но зато содержание! Она называла все вещи собственными своими именами. Это было не так мало, когда правительство больше всего боялось именно правды. Мы втихомолку запасались оружием, а я, углубившись в старинные — эпохи великой революции — книги, учился революционной стратегии и тактике ее великих вождей.
План был простой: это была операция, рассчитанная на неожиданный натиск. Мы захватываем пункты, в которых сосредоточено оружие, арестуем правительство — а дальше все идет как но маслу: войска не поддерживают правительство, которое не способно само защитить себя.
И как мне казалось, обстоятельства благоприятствовали нам. Правительство слепо и глухо. Отсутствие малейших репрессий, отсутствие намека на наше движение в официальной прессе, полное бездействие коллегии корреспондентов, организация которых была поручена Витману. Не было сомнений, что наше выступление ударит как гром из ясного неба и сметет все препятствия на нашем пути к свободе.
Единственный человек, который не верил в успех, — это Мэри. Когда я, увлекаясь, излагал ей свои планы, она не радовалась, она грустно покачивала головой.
— Я не понимаю, — говорила она, — почему правительство не действует?
— Машина неповоротлива, — объяснял я, — подождем, встретить лицом к лицу врага никогда не поздно. Я доволен, что мы сумели уклониться от преждевременной схватки.
Она опять недоверчиво покачала головой:
— Ой ли! А может быть, оно уклоняется от схватки?
Она с грустью смотрела на меня. Казалось, она старается запомнить мое лицо, мой голос. И грусть невольно подчиняла меня, уничтожала ту радость, которой я был охвачен.
— Уедем отсюда! Бежим!
Ну, этого-то я не ожидал от нее. Бежать накануне сражения? Что скажут товарищи? Что станется с моим делом?
— А если я вам скажу, — голос ее прозвучал убедительно и твердо, — что нам и нашему делу грозит неминуемая гибель?
— Ну так что же? Мы погибнем! — просто ответил я. Мэри задумалась. Она несколько минут сидела лицом к окну, не шевелясь и не глядя на меня.
Но вот она взглянула на меня, поразил синий цвет ее глаз и стальной решительный блеск.
— Мы остаемся.
Красивее женщины я не видел никогда в жизни. Я забыл нерешительность, обнял и поцеловал ее.
Этот разговор расстроил меня. Не знаю, чем объяснить, но слова девушки, ни на чем реальном, по-видимому, не основанные, навсегда убили во мне уверенность в успехе дела. Но зато я был уверен в другом: в ее любви ко мне. И странно — я не знал, что перевешивает — то или другое.