— Это что ж получается! Неужели допускается мысль о бомбежке города? — выкрикнул кто-то с места.
Осинин, помолчав, продолжил:
— Смольный сетями опутали, пятнистыми. Летчики рассказывали, что города сверху и не видно…
— Выходит, подготовились к бомбежкам! Живи — не тужи, так, что ли? — снова раздался удивленный голос, и Осинин не сдержался:
— Нет, не так. Никто сложа руки не сидит. А подготовились — верно. Все надо предвидеть в такой ситуации. Давайте проанализируем создавшуюся обстановку… Сколько от линии фронта лету до города? Всего ничего, минуты. А сколько времени требуется, чтобы визуальный пост наблюдения, обнаружив воздушного противника, сообщил о нем куда следует, а потом еще чтобы команда дошла бы до летчиков и зенитчиков? Примерно столько же. Но ведь нашим самолетам необходимо время на взлет и на выход на боевой курс. А зенитки нужно подготовить к стрельбе…
— А что же они спят, почему не дежурят, не баражируют в воздухе? — не унимался иронический голос. — Эдак можно…
— Зенитчики дежурят, летчики все время в воздухе, — перебил Осинин. — Но этого недостаточно. Поэтому, товарищи, руководство противовоздушной обороны города возлагает большие надежды на нас. Тот, кому положено, знает возможности нашей техники. От нас с вами тоже зависит — быть городу или не быть. И мы стоим на передовой… — Осинин вдруг замолк от изумления. По проходу между табуретками к нему направлялись чернявая девушка в военной форме и комбат Бондаренко. Ермолин тут же скомандовал:
— Встать!
— Сидите, сидите, товарищи, — остановил всколыхнувшихся бойцов Бондаренко. — Продолжайте.
Но Осинин словно онемел. Он неотрывно смотрел на девушку, и все невольно зашушукались. Девушка удивленно вскрикнула:
— Сергей!
— Вы знакомы? — в свою очередь удивился комбат. — Ну и ну! — вроде бы с сожалением пробормотал он, качая головой. Потом обратился ко всем присутствующим:
— Товарищи! Представляю вам назначенного к нам в батальон военврача третьего ранга Казакову Нину Владимировну. Смею вас заверить, товарищ она боевой, мы вместе выходили из окружения. Дело свое знает. В общем, прошу любить и жаловать! Предупреждаю! Приказы и распоряжения медслужбы выполнять безоговорочно!
Нина и Осинин сели в первом ряду вместе. Сергей успел шепнуть: «Здравствуй!» Нина чуть прикоснулась рукой к его пальцам. Комбат нахмурился и посмотрел на Осинина. Тот смутился, отвел глаза.
Снова выступал Гаркуша.
— …Конечно, нам поручена важная задача. Хотя она, может, и незаметная на первый взгляд. Мне мой дядя, академик из Ленинграда, открытку прислал. Чудом, видно, она с Украины ему попала. Пишет женщина. Хотите, прочту выдержки?
— Давай!
— Только короче, суть…
— Вот… — старшина достал из кармана открытку. — «Нет у меня больше моих сыновей-близнецов Вадика и Саши. Вадика фашист убил за то, что он отказался сливать на руки воду, когда тот хотел умыться. А Саша гранатой подорвал четверых извергов у столовой, где раньше была лаборатория. Я не видела, но мне рассказали, что, когда его вешали, он не плакал… Мне тридцать лет, а я совсем седая. Живу в лесу у партизан. Недавно убили того самого фашиста, который погубил Вадика, и еще двух фрицев. И, поверьте, стало легче… Буду мстить, а погибну сама — муж отомстит. А если и муж погибнет, нас не забудут — отомстят другие…»
Гаркуша спрятал открытку и, не говоря ни слова, сел. В напряженной тишине кто-то глухо пробормотал: «Вот гады!»
— У меня есть предложение, разрешите? — поднялся белобрысый сержант.
— А, Калашников, герой четвертого «дозора», — представил его комиссар. — Говорите.
— О том, что мы сейчас услыхали — все должны узнать, — сказал Калашников, волнуясь. — Предлагаю завести наш комсомольский журнал. Назвать его, к примеру, «Вперед!». В него вклеить эту открытку и записывать события из жизни батальона. А меня прошу послать на передовую!
— Да вы что! Вы же старший оператор! У нас таких специалистов — раз два, и обчелся! — вскочил Осинин. — Сюда, на это совещание, и то с каким трудом вас отозвали с «Редута». Я был против, — повернулся он к Бондаренко.
Комбат поднялся, расправляя складки гимнастерки под ремнем.
— И все-таки, товарищи активисты, — сказал он тихо и озабоченно, — обстановка сложилась критическая. Партийное руководство города приняло решение о формировании новых отрядов рабочего ополчения. Есть приказ об откомандировании в стрелковые части бойцов из нашего корпуса ПВО. Мы и собрали вас, чтобы посоветоваться: батальон должен отправить на передовую боевую команду из ста пятидесяти человек.
Список составляли шумно. Каждому хотелось в нем оказаться, хотя было оговорено: подготовленные для работы на спецустановках «Редут» остаются на «дозорах». Калашников до того расстроился, что готов был заплакать от обиды. Но тут он услышал фамилию Заманского. Что?! Включают шофера в состав отряда?
— Он же трус, товарищ капитан! Вы же знаете, — не сдержался старший оператор «четверки». — А трус в бою опасней, чем любая вражина!
Бондаренко покраснел. Глянул на комиссара. Тот с недовольным видом уткнулся в бумаги, постукивая концом карандаша по столу. Комбату давно хотелось избавиться от Заманского. Определил он его временно в хозвзвод, а теперь подвернулся удобный момент…
— Есть ли еще возражения по кандидатуре красноармейца Заманского? — спросил капитан.
— Есть, — ответил комиссар и посмотрел комбату в глаза.
— Тогда вычеркиваем, — махнул рукой Бондаренко и отвернулся.
Так и сидел он безучастно, не проронив больше ни слова, пока Ермолин не закрыл совещание. Когда активисты потянулись к выходу, то комбат окликнул Осинина:
— Сергей Алексеевич, задержись на минутку. Осинин шепнул что-то Нине, рядом с которой шел, и вернулся назад. Бондаренко уже встал со своего места, был он намного выше инженера и шире в плечах. Посмотрел на того исподлобья, оценивающе и спросил:
— Так вы с Казаковой давно знаете друг друга? Почему же ты раньше ничего о ней не рассказывал?
— А что было говорить, — пожал плечами Сергей. — Познакомились, когда я на втором курсе учился. На вечере фортепьянной музыки, в консерватории. Шопена слушали. Потом ее перевели на другой факультет, и она уехала. Немного переписывались. И все…
— Понимаю. Извини за любопытство. Но сам знаешь, у нас служба секретная… А на меня она хорошее впечатление произвела. Потому я и добивался ее назначения в батальон.
— Я знал об этом. Не был только уверен в том, что именно Нина оказалась с вами в окружении. Спросить как-то не решался.
— Напрасно. А тут, как я понял… — Бондаренко замялся, видно подбирая слова, и вдруг спросил напрямик: — У вас роман?
Осинин вспыхнул — обычная его реакция на бестактность. Вызывающе сказал:
— А ваше какое дело, товарищ капитан?
Бондаренко сдержал себя. Только скулы побелели и затвердели, словно их прихватило морозцем. Ответил же миролюбиво:
— Ладно, не ершись. Не хотел я тебя обидеть… И Осинин направился к выходу.
— …Ну, старшой, давай обнимемся на прощанье. Удачи тебе, дружище, — Бондаренко прижал к себе своего бывшего начальника штаба, похлопал ладонью по спине. Отпустил, чуть подтолкнул его к стоявшему рядом Ермолину. Комиссар тоже крепко обнял старшего лейтенанта:
— Береги себя и людей. Бейте фрицев и возвращайтесь. Будем ждать.
Они вышли из штаба. Батальон замер в строю — все бойцы и командиры, за исключением расчетов «Редутов», несущих боевое дежурство. На правом фланге — те, ради которых проводилось торжественное построение.
— Сегодня мы провожаем своих товарищей на самый передний край обороны города Ленина, — начал взволнованно Бондаренко. — Мы верим в вас и надеемся, что вы не опозорите чести нашего батальона…
Старший лейтенант скомандовал: «Направо, шагом арш!» Две трети бойцов повернулись и двинулись к станции.
Они геройски будут драться в составе десанта у Невской Дубровки. В живых останутся единицы…
«Редут-4» был развернут неподалеку от обсерватории. Начальник установки лейтенант Ульчев, встретив инженера батальона, показывал свое хозяйство не без гордости. Он считал, что место для дислокации выбрано удачно: станция вела устойчивое наблюдение на большую глубину за линией фронта. К тому же позицию хорошо замаскировали.
— Уж очень близко от передовой, — сказал озабоченно Осинин.
— Но, товарищ воентехник, если спуститься с высоты, то эффективность обзора «Редута» снизится вдвое, а то и втрое, — заметил лейтенант.
— Довод серьезный. А если фашисты прорвутся сюда и начнут обстрел?
— Их не пустят, — Ульчев показал в сторону окопов: — Там будут стоять до конца. Был у пехотинцев в гостях, разговаривал… Ленинград-то вот он, как на ладони. Дальше отступать некуда!
Осинин еще раз огляделся. В предрассветных сумерках своими очертаниями город напоминал небрежный эскиз, наскоро набросанный карандашом. Город казался застывшим, неживым из-за плотных клубов дыма.
Первые бомбы свалились на Ленинград ночью, и Осинину рассказывали, как утром седьмого сентября ленинградцы столпились на Невском у разбомбленного дома и на Дворцовой набережной у особняка, превратившегося в груду битого кирпича. На другой день прорвалась стая бомбардировщиков. И заходила ходуном земля, взметнулись взрывы, рухнули крыши, окутывая пылью мрачных, безмолвно застывших и иссеченных осколками сфинксов.
Осинин и все, кто высыпали в тот вечер из бараков, видели всполохи пожаров даже в Песочной.
— Что это?! — воскликнула Нина, испуганно схватив его за рукав.
Сергей молчал…
Потом они узнали: горели Бадаевские продовольственные склады. Позже, проезжая через израненный город, Осинин остро ощутил чувство вины за случившееся. Как же его «Редуты» прохлопали этот массированный налет врага?!
Обидно, досадно, но именно в тот момент наблюдение вела лишь одна установка — «шестерка». Остальные — отступали, чтобы не оказаться в лапах гитлеровцев. «Редут-3» и сейчас был неизвестно где. А ведь его расчет только-только получил новую одноантенную станцию. Старые, вращающиеся кузова вконец рассыпались. Более и