Обнаружилось, что голод способен притупить разум, волю к сопротивлению. В декабре уже многие не прятались от обстрелов не только потому, что привыкли и сердце свое закалили мужеством— люди перестали воспринимать опасность.
И все-таки в массе своей в главном, существенном уходящие из жизни ленинградцы превозмогали себя: умирая, на грани самой смерти они оставались людьми, всеми силами стремились сохранить нравственную чистоту, крепость и чистоту духа. В ленинградских квартирах рядом с удушенными голодом матерями находили живехоньких, тепленьких, тщательно укутанных, точно посылки в будущее, ребятишек.
Впрочем, сила и могущество материнского инстинкта закладывается природой в самих генах. Примечательно, что до последнего смертного мига ленинградцы вели себя как люди коммунистически убежденные, как советские патриоты. В январе и феврале в партию вступило свыше 1400 ленинградцев. Кировский завод потерял в первую блокадную зиму от голода и убитыми при обстрелах и бомбежках 400 коммунистов, но на смену им в партию пришли 600 человек. В Московском райкоме партии до сих пор рассказывают ставшую легендой, но подлинную историю об одном из секретарей партийных организаций. Он принес взносы, собранные им, ведомость, положил то и другое на стол секретаря райкома и тут же попрощался, торопился уйти.
И сделал несколько шагов по направлению к двери, но, видно, в этот свой последний поход он вложил всю жизненную силу, которая в нем еще теплилась. Он покачнулся и вдруг стал оседать. Умер.
Пожалуй, никогда еще ленинградцы не мечтали о будущем с такой страстью и с такой, я бы сказал, исступленностью, как в квартирах, где на стенах проступал иней и где часто не было другого света, кроме колеблющихся отблесков пламени от огня в железной «буржуйке». Мечтали не только о тех близких, как всем думалось, днях, которые последуют сразу за прорывом блокады… Мечтали о мире, мирном строительстве, о коммунизме. Пусть не для себя. Уже не для себя. О будущем для будущих поколений. И жертвовали собой ради них. Вот уж когда поистине материальное воплощение обрела та истина, что советский человек, советский образ жизни — главное достижение и завоевание Советской власти.
И сейчас еще мы сами нередко не сознаем, что стали совсем другими, для многих это становится очевидным только при соприкосновении с чуждым миром. Уже после войны три английских биолога — С. Харланд, Ц. Дарлингтон и Д. Гексли написали, будто бы всемирно известная коллекция Всесоюзного института растениеводства съедена «обезумевшими» от голода людьми: в этой коллекции, созданной академиком Н. И. Вавиловым и его учениками, насчитывалось перед войной свыше 200 тысяч образцов семян почти всех известных человечеству съедобных растений. Ее по справедливости называют алмазным генетическим фондом сельского хозяйства страны. Думается, что ни один из этих ученых к буржуазному пропагандистскому аппарату прямого отношения не имеет, и, вероятнее всего, это не было умышленной, заведомой ложью. Они просто были убеждены, что иначе не могло быть, для них не существовало никаких других вариантов.
В нашей печати не раз уже рассказывалось, как удалось сохранить коллекцию, и здесь хотелось бы только напомнить об обстоятельствах, сопутствовавших смерти ученых, совершивших этот поистине беспримерный подвиг.
Александр Гаврилович Щукин, работавший еще в министерстве земледелия царской России, выделялся прежде всего своей аккуратностью и педантичностью, которые порой даже раздражали его коллег. Занимался Щукин проблемой уничтожения грызунов и других вредителей сельского хозяйства. Товарищи его и в блокаду продолжали трудиться над диссертациями, монографиями, докладами. Занимались, конечно, и подготовкой дублетной коллекции, рассчитывали переправить ее самолетом на Большую землю. Щукин весь ушел в эту работу. В институт являлся ровно в девять, раз только не смог сам подняться на второй этаж. Через несколько дней, в декабре, его нашли мертвым за своим рабочим столом. В руках у него был какой-то пакетик; когда разжали пальцы, увидели: в пакетике зерна миндаля.
Дмитрий Сергеевич Иванов заведовал секцией риса. Участник гражданской войны, за отличие при форсировании Березины в 1920 году был награжден орденом Красного Знамени. Незадолго до его смерти к нему домой зашла одна из сотрудниц института. В полубреду он попросил:
— Галюша, мне бы сахарку самую малость. Худо мне, худо.
В распоряжении Иванова были пуды риса, и всего несколько дней назад он тоже комплектовал дублетную коллекцию. Ему даже не пришло в голову взять хотя бы горсть спасительного белого зерна…
В условиях, не совместимых, если говорить языком науки, с жизнью, исполнение самых обычных обязанностей становилось подвигом, и подвиг этот был массовым. Практически все пусть из последних сил, но продолжали работать там, где работали. Большинство предприятий из-за острой нехватки электроэнергии пришлось законсервировать, и все-таки за три трагичных блокадных месяца — с января по март 1942 года — ленинградская промышленность поставила фронту почти 58 тысяч снарядов и мин, свыше 160 тысяч гранат, свыше 80 тысяч взрывателей. Только в январе и феврале на Большую землю отправили без малого шесть с половиной тысяч тонн грузов, в том числе различные приборы, телефонную аппаратуру, аккумуляторы, заряжающие устройства, инженерное и обозно-вещевое имущество.
«Ленинградскую правду» не удалось отпечатать один-единственный раз — 25 января: номер набрали, сверстали, но прекратилась подача электроэнергии. Ни на один день не замолкало радио, в те дни оно стало, пожалуй, главным, а для многих единственным средством информации. В 39 школах, в университете, Политехническом институте, Горном, в Институте инженеров железнодорожного транспорта не прерывались занятия. Зимой 1941–1942 года дипломы ленинградских вузов получили две с половиной тысячи молодых специалистов. В университете зачетная сессия проводилась с 18 января, студенты сдали 446 зачетов и 359 экзаменов, оценки выставлены были такие: отлично — 265, хорошо — 83, удовлетворительно — 11.
— Герои были все, не помню я малодушных. Не верилось, что нас победят. Мы все так думали, что непобедимые. Не думали им поддаться… А они-то уверены были, что одолеют нас, листовки сбрасывали: «Чечевицу доедите — Ленинград, Москву сдадите!»
Мария Ивановна Левченкова, с которой мы беседуем в ее квартире, задумывается:
— Только вот помню плохо, как все было. Может, оттого, что осколок у виска. Так с тех пор и остался. Сначала не знала. Лет 15 спустя обнаружили. Ну, да думаю, пусть остается, раз столько был со мной.
В ту зиму она была еще совсем молодой женщиной, но уже коммунистом и мастером. На заводе «Севкабель», том самом, что стоит на выходе из Невы в залив. У гитлеровцев он был на глазах, они нещадно его бомбили и обстреливали, стекла в оконных проемах все вылетели, в цехах лежали горы битого кирпича, осыпавшейся штукатурки. Энергии нет. Мороз в цехах, как на улице. У людей сил все меньше. Умирают.
— Идет потихоньку, потом упал — и нет его. Тех, кто умирал, мы на залив относили, за заводоуправление. Там у нас морг был, на берегу залива.
Все это время пусть понемногу, но завод какую-то продукцию давал. В январе Военный совет Ленинградского фронта поручил его коллективу изготовить голый медный провод для воздушной линии, по которой ток Волховской ГЭС пошел бы в Ленинград. На заводе тогда удивились:
— Под Волховом идут бои, оборудование Волховской ГЭС, как мы слышали, демонтировано.
Приехавшие на завод представители Ленгорисполкома и Ленэнерго успокоили собравшихся рабочих:
— Положение там обнадеживающее. Станцию уже разминируют. И посланы телеграммы с распоряжением вернуть обратно отправленные на восток турбины и генераторы.
Тогдашний секретарь заводского парткома Алексей Васильевич Глотов подтвердил:
— Отбросили фашистов от Волхова, им теперь не достать до нашего первенца ГОЭЛРО…
Левченкова жила по соседству с заводом, у нее была небольшая комнатка, но она приходила туда только спать, а так все время на заводе. И на ночь часто оставалась, если посылали дежурить на крышу; вначале пугалась, когда видела перед собой брызжущую огнем зажигалку. Потом научилась, схватив ее за стабилизатор, сбрасывать на землю.
Впрочем, сама Левченкова никому о первых своих страхах не говорила, не могла бы сказать, на заводе ее считали исключительно смелой женщиной. Помнили, что в 1940 году она вернулась из-под Выборга, где служила в госпитале сан-дружинницей, с медалью «За отвагу». Прямо скажем, редкая среди женщин награда, но Мария Ивановна считает, что она досталась ей не за какую-то особенную храбрость, а за старательность. Это вот было. Однажды даже свалилась в беспамятстве. Позвали врача. Тот ее осмотрел, послушал. Усмехнулся невесело:
— Здоровая она. Переутомилась только. Дайте поспать.
Она спала тогда два часа подряд, больше нельзя было, привезли новую партию раненых.
На заводе все это помнили, потому, наверное, избрали председателем цехового профсоюзного комитета. Еще забот прибавилось. Ходила по квартирам, в общежитие; придет, а там все открыто, люди в постелях, мертвые рядом с живыми. Печь растопит, за водой сходит, хлеб выкупит и принесет. Вместе с врачом отбирала, кого эвакуировать: смотрели прежде всего, чтобы доехать мог, не умер бы в пути.
— Я-то не собиралась уезжать, город ведь оборонять надо. Я была ничего, держалась. Молода. И хлеб рационально расходовала. Другие возьмут, выпросят сразу за всю неделю — и съедят. Я как-то делила. Больше пайка в день не употребляла. Вот как бомбить начинали — съедала: вдруг убьют, а ты не доешь, радости последней не испытаешь. А потом терпеть стала. Бомбят не бомбят — не трогаю хлеб…
Фигура у Марии Ивановны еще подтянутая, несмотря на возраст и пережитую блокаду. Только вот лицо неулыбчивое. Сейчас-то черты его стали помягче, чем прежде. У нее дружная семья: муж, дочь на «Севкабеле» работает, зять, внуки. В доме достаток, квартира хорошая, на пенсию проводили с почетом, и на партийном учете она по-прежнему на своем заводе. Сложилась жизнь, словно оттаивать начала теперь Мария Ивановна, хоть и здоровье уже не то. Если же посмотреть на прежние фотографии, когда она помоложе была и когда на ней еще были все семейные заботы и целая цеховая смена (с 43-го года она так и работала старшим мастером на «Севкабеле»), — на тех, прежних фотографиях она вся еще в строгости, вроде бы даже суровость застыла в ее взгляде.