Я очень сильно простудился, боялся, что схватил воспаление легких. Работники гостиницы вызвали ко мне врача. К вечеру пришел старик лет семидесяти. Он сразу налил себе воды, принял какие-то лекарства и долго сидел не шевелясь. Потом тщательно осматривал и выслушивал меня. И все время говорил. Попробую записать подряд, как помню:
«Я уже давно на пенсии, как вы понимаете. Теперь снова впрягся. У меня был сын. Тоже врач. Убит на фронте тут, под Ленинградом, в августе. Внук, студент-медик, уехал рыть противотанковые рвы – никаких известий. Жена умерла в позапрошлом, – может быть, это ее счастье – она умерла раньше всего этого. А я вот живу. Слез нет. Давно нет. Если бы такое одному мне – с ума можно сойти. Но горя, сколько горя кругом… Раз живу, пошел работать. Брать не хотели, думали – из-за карточек, а мне ничего не надо, даже зарплаты. Только работать. Пенсия у меня есть. Решили наконец в райздраве – дают в день три вызова… А у вас, батенька, легкие свистят, рентген необходим, а где его сделать теперь? Лекарства все же выпишу…»
Он выписал рецепт и продолжал:
«…Разрешите посидеть у вас немного, это последний вызов, надо домой идти, а там… не могу… тяжело… душит что-то… Вы знаете, я бы давно принял что-нибудь… снотворное какое-нибудь, у меня есть… но знаете, кто меня держит? Немцы. Ей-богу. У меня радиоприемник остался, Володин это, сына, я не сдал по приказу: не мог донести, просить некого. Приемник хороший, „шесть эк один“ – может, знаете? Так вот, однажды включил и слышу – немцы по-русски обращаются к нам, ленинградцам, советуют стать, пока не поздно, на колени и просить пощады, а не то они сотрут наш город в порошок и сделают его снова допетровским болотом. Послушал я это и спрятал снотворное. И хожу вот сколько могу. И буду ходить. Больных много. Для смерти война – праздник, помешать ей веселиться – большое дело. Вот и хожу…»
Он ушел, а мне стало стыдно лежать. Утром встал, оделся и вот уже третий день работаю. Даже кашляю меньше…
Глава одиннадцатая
В начале войны у Кумлева еще не было оперативной связи с группой Акселя, ему было приказано ежедневно в восемь утра являться на Охтинское кладбище и там, возле церкви, ждать человека с условленной приметой. Одного он встретил еще в июле и получил от него чемодан с минами. После этого почти два месяца никого не было, но он ездил туда каждый день.
В это утро он ехал в пустом трамвае, сидел на переднем месте для детей и механически наблюдал за работой вагоновожатой – женщины лет сорока, с простым, приятным лицом, с золотистыми волосами, выбившимися из-под платка. Она напряженно смотрела вперед, ее побелевшая рука судорожно сжимала рычаг управления. Кумлев невольно усмехнулся – видно, недавно взялась она за эту работу…
Старенький трамвай, покачиваясь, громыхая и звеня, катился по сверкавшим от солнца рельсам. И вдруг впереди взметнулся огненный куст, и трамвай точно наткнулся на грохот взрыва. На тротуар выбросило согнутый в полукольцо рельс. Зазвенело разбитое стекло. Кумлев больно ударился головой о загородку вагоновожатого и, выскочив из трамвая, бросился в ближайшие ворота.
Возле трамвая собралась толпа. Приехала машина «Скорой помощи». Кумлев подошел и увидел, как из вагона выносили вожатую – ее голова свалилась набок, руки безжизненно болтались. Переднего стекла у трамвая не было, а приборный щит заливала кровь.
«Зря истратили снаряд», – подумал Кумлев и пошел, стараясь держаться поближе к домам…
Миновав ворота, он быстро прошел мимо церкви и несколько энергичнее, чем полагалось на кладбище, зашагал по левой дорожке. Кресты, ограды, скамейки, ракушечник, камни с обеих сторон. Он постоял, наблюдая похороны. Глухо стуча, посыпалась на гроб земля, женщина зарыдала низким глухим голосом, – Кумлев выругался про себя и пошел назад к воротам.
Привезли нового покойника. Родственники кучкой обступили высокую седую женщину. Черные старушки выстроились у церковной стены. Кумлев постоял в толпе, осмотрелся. Перешел к другому углу церкви и вдруг совсем близко увидел человека с синей книгой в руке. Кумлев остановился у церковных дверей и стал наблюдать. Потом подошел к нему и, попросив спичку, тихо сказал пароль. Человек с синей книгой ответил, достал спичку, зажег и дал прикурить. Кумлев поблагодарил и неторопливо пошел в глубь кладбища по правой дорожке. Следом за ним двинулся человек с синей книгой. Это был Чепцов.
Они миновали небольшой деревянный мостик, следуя друг за другом, и дальше пошли вместе вдоль мелкой и грязной речушки, берега которой были в буграх могил. Около большого застекленного чугунного склепа они сели на скамеечку перед могилой супругов со странной фамилией Экземпляровы.
Было утро спокойного осеннего дня. Где-то гремела, корежила землю война, а здесь все утопало в какой-то особенно густой тишине. Солнце, еле пробившись сквозь кроны деревьев, рассыпалось желтыми бликами по дорожкам, по памятникам и крестам. Чепцов обвел все вокруг медленным взглядом.
– Не знаю, где могила матери, может быть, она похоронена здесь, – сказал он и пояснил: – Когда она умерла, я был маленьким, ничего не помню.
Кумлев, не показывая особенного интереса, рассматривал Чепцова – коренастый, прочный, сильное лицо. Они были, пожалуй, ровесниками. «Но чего это его потянуло на лирику?» – подумал Кумлев и спросил:
– Как вас называть?
– Николай Петрович, – ответил Чепцов и вдруг начал вслух читать надпись на могильной плите: – «Мария Кириловна Позднева, 1884—1934… Вы меня к себе не ждите, я же всех вас буду ждать…» Безжалостно и неумно. А? – с усмешкой повернулся он к Кумлеву.
– Как сказать, как сказать… – угрюмо отозвался Кумлев.
– Что-то я поддался настроению, – сказал Чепцов и спросил: – Ну, как вы тут?
– Ждем развязки, – ответил Кумлев.
– А пока что их бабы под огнем артиллерии спокойно вывозят ящики с продовольствием, которым цена – грош в базарный день.
– Страх, – ответил Кумлев.
– Какой же страх, если они рисковали жизнью, я же видел сам, я с ними и приехал в город…
– Так за эти ящики их свои же поставят к стенке, – пояснил Кумлев.
Они помолчали, будто прислушиваясь к сухому шороху осенних деревьев.
– Надо решить, где мне сегодня ночевать.
– Пожалуйста, ко мне… – предложил Кумлев.
– Это легче легкого. Спасибо. Но я хочу испытать на себе, как происходит соприкосновение с жителями города. Есть у вас такой адрес… чтобы без особого риска? Но чтобы и не наш, конечно…
– Есть такой человек, – ответил Кумлев и вкратце рассказал о Маклецове. – Один раз переночевать у него можно.
– А он не стал и в самом деле красным патриотом? – спросил Чепцов.
– Нет. Наоборот…
– Хотя да, – усмехнулся Чепцов. Он посмотрел вокруг и спросил: – Здесь, судя по всему, прячут мелкий люд?
– Всякий. Есть и генералы.
– Равенство и братство?
– Да, – ответил Кумлев, желая прекратить ненужный разговор, и спросил: – Как прошли фронт?
– Как по маслу. Если не считать того, что мог угодить под свои же снаряды, почему-то немцы начали артподготовку раньше срока. А по эту сторону тишь и благодать, завтракал в обществе храбрых дам на базе потребсоюза.
В ответе Чепцова Кумлеву послышалась похвальба.
– Не обольщайтесь, это опасно, – серьезно сказал он и встал: – Идемьте, я покажу вам место, где мы встретимся вечером.
Они вышли с кладбища, прошли тихую, почти деревенскую улицу с палисадниками и огородами, лопухами и редкими деревьями, пересекли трамвайную линию и подошли к молельному дому баптистов, он неуклюжим ящиком стоял на открытом месте, и все подходы к нему были видны издалека.
– Здесь… – Кумлев показал на длинную скамью у входа в дом. – Я буду сегодня ровно в семь…
– Если я до восьми не появлюсь, уходите, это будет означать, что встреча переносится на завтра, в то же время.
Кумлев ничем особенно не выдавал своего удивления, а только внимательно смотрел на Чепцова.
– Хочу поработать один, – пояснил Чепцов.
– Недоверие? – невозмутимо спросил Кумлев.
Чепцов взял его за локоть и сказал просто:
– Это слово в наших разговорах звучать не должно. Договорились? Значит, мне нужно сначала на Невский и потом – на Некрасова? Какие трамваи?
Кумлев объяснил, и они простились.
Маклецов принял Чепцова любезно, засуетился угощать чаем, хотел зажарить яичницу.
– Никакого угощения не надо, я на минутку, командировка, дел по горло, – сказал Чепцов. – А как насчет ночлега? Павел Генрихович сказал, что не выгоните…
– Конечно, конечно, он святую правду сказал, – быстро говорил Маклецов. – Друзья Павла Генриховича и мне друзья. Но прямо скажу: с ночевкой трудно. Невозможно. Только вчера из милиции приходили: за ночлежников без оформления – тюрьма, а то и похуже – время военное. Соседи у меня, знаете, гады ползучие, круглые сутки глаз на моей двери держат.
Чепцов без промедления стал прощаться.
Он неторопливо шел по ленинградским улицам, разглядывая дома, читая вывески и проверяя свою память. Это было похоже на игру: он вспоминал название улицы, к которой приближался, и потом проверял по табличке. Он еще ни разу не ошибся.
На Кирочной он остановил пожилого техника-интенданта второго ранга. Из-под пилотки новоиспеченного, как видно, военного выбивались седеющие волосы, его саржевую гимнастерку вздувал круглый животик, и шел он как-то не по-военному.
– Разрешите обратиться за помощью… – Чепцов козырнул, как положено.
Техник-интендант вздрогнул, остановился, его рука метнулась было к пилотке, но на полпути задержалась, он понял, что перед ним штатский.
– Здравствуйте. Что случилось? – спросил он вежливо.
– Ничего особенного не случилось, но не знаете ли вы, где помещается какое ни на есть военторговское начальство? С ног сбился – ищу, все в секретность играют, а у меня безвыходное положение.
– Откуда прибыли?
– От самой Риги, не останавливаясь. – Чепцов забористо выругался и продолжал: – Обязан же я куда-то явиться, доложить, – за мной имущество числится, надо аттестат получить, работу, может, дадут какую…