– Мне нравится, что вы переводите это на себя, – сказал Дмитрий Сергеевич.
– Давыдченко сказал, что мне и отводится именно эта роль.
– Стыдно сознаться, Дмитрий Трофимович, но из лиц, которым мы можем довериться, ни одни не знает немецкого языка.
– Знание языка не может лишить разума, – проворчал Потапов.
– Ни одного безрассудного шага мы делать не собираемся, – сказал Дмитрий Сергеевич. – Но в принципе вы могли бы?
– В принципе – нет, абстрактно… пожалуй…
Дмитрий Сергеевич предложил встретиться через несколько дней.
Когда Потапов вышел, уже смеркалось. В темном дворе к нему подошел Давыдченко.
– Куда вы? – спросил он тревожно.
– Домой, конечно. До свидания, Михаил Михайлович, я очень спешу. – Потапов быстро зашагал к выходу на улицу.
– До свидания… – растерянно прозвучало у него за спиной.
Из ленинградского дневника
Утром обнаружил, что верхнее стекло в окне моего номера разморозилось и даже виден край крыши. Еще с вечера чувствовалось, что будет оттепель. Кто-то говорил – не баловать ноги валенками, а я почти два месяца не надевал сапоги. Решил надеть. Но что за чертовщина? Без портянки, только на шерстяной носок и то не лезут. А были на три номера больше. Посмотрел – нога не моя, огромная, вся распухла. Ткнул пальцем подъем, осталась глубокая ямка. Долго сидел, согнувшись, разглядывая ноги, дышать стало тяжело. Выпрямился – закружилась голова…
До этого утра блокада для меня была разве что непроходящим желанием поесть. Я научился делить на три части свои 125 граммов и две части – утром и вечером – съедаю под кипяток, а третий ломтик – днем в комендатуре, где получаю тарелку дрожжевого супа. Я много хожу, много работаю, а дистрофия, она, оказывается, в валенке пряталась. Ничего, конечно, особенного, но все-таки надо к этому привыкнуть.
Долго сидел, собирался вниз разжиться кипятком. Открылась дверь, вошел милиционер, пожилой, довольно высокого роста; раньше он был, наверно, полный, но сейчас все на нем обвисло: и кожа на серых щеках, и шинель.
Он плюхнулся на стул и отрывисто, со свистом в груди сказал:
– Очень прошу вас… пойдемте со мной понятым… тут один не наш человек… помер, значит… Надо оформить.
Покойник был на третьем этаже, и поднимались мы туда долго, с остановками, дышали, как два старых паровоза.
Я его стразу узнал, видел его несколько раз в гостинице. Кто-то сказал, что он эстонец, капитан судна, потонувшего по пути из Таллина в Ленинград. Крупный, красивый, лет пятидесяти, он ходил в черной элегантной шинели с форменными нашивками на рукавах. Лежал он такой же большой, широкоплечий, но неправдоподобно плоский. Он знал, что умирает, – лежал строго навзничь, и руки были скрещены на груди. Шинель с нашивками покрывала его.
Мы стали делать опись имущества.
– Одни очки в коробочке и одни очки – так… – диктовал мне милиционер и, пока я писал, говорил: – Мы к иностранным людям всегда большее почтение испытываем. Стал бы я какие-то очки записывать, если б дело шло о нашем человеке? А почему? Я скажу – это от давнего нашего раболепства. Не выветрилось. Пишите: кошелек с деньгами. Кожаный. Бумажные деньги неизвестной ценности и названия – одиннадцать штук, а также серебряная и медная мелочь… Скольких я своих вот так же оформил. Главная забота – сургучу достать, чтобы жилплощадь опечатать. Даст бог, в этой войне гордости поднаберемся. А? Пишите… Чемодан небольшого размера. Кожаный. С нательным бельем свежим и ношеным. Будем считать? Давайте не будем, пусть за единицу у нас пойдет чемодан… У меня жена семь дней как померла… Нет, сегодня уже восемь. Она всегда обвиняла меня, что я службу люблю больше, чем ее. И вот, надо же – умерла действительно без меня – я в облаве был, беспризорных ребят на чердаках да по пустым квартирам ловили… Пишите – нож финский с ножнами к нему. Ручка отделана серебром, а по лезвию какая-то надпись. Красивая штука – поглядите… На днях захожу по службе на квартиру к одному знаменитому артисту. Он составил посреди комнаты на пол свой художественный фарфор и накрыл ковром, от бомбежки, говорит. Я подумал, он рехнулся… А то мы мародера поймали – ходил по квартирам и вещи на еду выменивал. Что, гад, не придумывал – в брошенной аптеке украл облатки для пилюль, они из желатина, так и на них выменивал. Комнату свою до потолка вещами завалил. Что он с ними собирался делать, ума не приложу… Пишите: часы карманные с цепочкой, возможно золотой, и с ключиком для завода… Да… Мне про вас внизу сказали, что вы пишете, – это что же, служба у вас такая? Вот, думаю, как раз понятой что надо – опись будет подробная… Людей теперь так не считают, как мы с вами эти часы с цепочками… Да… Свез я, значит, жену на сборный пункт за Охту. Хочу, чтобы ее в список какой-нибудь занесли. Говорят: у вас будет справка из домоуправления или из загса, и больше, говорят, вам ничего не надо. Так то, говорю, справка о смерти, а мне надо – где ее похоронили. Сыновья с войны вернутся, спросят – что я им скажу? Так и не дали… Пишите: шинель черная из шерсти, форменная, одна…
Глава двадцать вторая
Этой метельной ночью Аксель отправил через фронт Жухина и Браславского.
Жухин шел второй раз и чувствовал себя уверенно, но он и в первый раз не испытывал особенного страха. Вряд ли ему совсем незнаком страх, но он настолько привык рисковать, что это было его нормальным состоянием. На его личной карточке, в графе «Особые примечания», стояло: «Для поручений икс». Говоря попросту, это означало «для темных дел».
В 1918 году, оказавшись во Франции, безусый юнкер Анатолий Жухин сразу же начал с уголовщины – ограбил ювелира. Пришлось бежать в Германию. Здесь он почувствовал себя свободнее – в побежденной стране царил хаос. Молодой Жухин решил поступить в полицию. Он выдавал себя за «вечного» безработного, коротавшего время на бирже труда, а собирал сведения о настроениях лиц не немецкой национальности. Последние годы он числился в гестапо и по его поручению выполнил немало темных дел. На крупные дела его не брали – гитлеровцы не доверяли такие дела людям не немецкой национальности.
Когда Аксель формировал свою группу, он попросил у гестапо человека «для поручений икс». Прислали Жухина. После первого разговора Аксель определил цену этому человеку и в дальнейшем относился к нему холодно, если не брезгливо, но одновременно знал, что в его группе Жухин, может быть, самый надежный. Первый раз он ходил через фронт с переносным контейнером, набитым минами. На другой же день радист Палчинский сообщил, что принял на хранение доставленные Жухиным мины. Еще через два дня Жухин вернулся. Принес документы и личное оружие советского офицера, подвернувшегося ему под руку на советской стороне. Без всякой рисовки говорил: «Не самое трудное дело». О Ленинграде сказал: «Ничего, большой, но разобраться легко». Попытка Акселя выяснить у него что-нибудь существенное об атмосфере города ни к чему не привела.
На этот раз Жухин должен взять у радиста мину и попытаться в порядке эксперимента взорвать механизм развода одного из мостов через Неву. В тактическом плане создания «пятой колонны» возможность разведения ленинградских мостов рассматривалась как серьезная помеха.
По полям гуляла метель, а снег после дневной оттепели покрылся коркой – иди по прямой куда хочешь, как по паркету.
Жухин шел по ручному компасу, опасаясь только одного: как бы не свалиться в какую-нибудь яму или – не дай бог – в окоп. Военные разведчики из немецкой танковой части, провожавшие его, заверили, что здесь у русских стык двух воинских частей, и если он будет идти по компасу, благополучно минует и немецкие и русские окопы. Все шло по плану – прикрытый метелью, он спокойно вышел в тыл русских позиций. Стащил с себя маскхалат и искал кустик, где его спрятать. И вдруг земля ушла у него из-под ног – он свалился в глубокий ход сообщения между землянками и позицией зенитной батареи. Переждав немного и убедившись, что его не заметили, он снова накинул на плечи маскхалат и осторожно пошел в сторону орудий, решив, что в такую метель зенитчикам возле орудий делать нечего. Там он остановился и стал присматриваться, где выход с батареи. Справа, где лежала груда ящиков, он заметил просвет и направился туда.
Возле ящиков прятался от метели часовой. Он уже давно заметил Жухина. Сначала предположил, что идет кто-то из боевого расчета, но скоро понял: это не так. Солдат был молодой, необстрелянный. Опытный давно бы уж окликнул человека и положенным способом вызвал бы свое караульное начальство, а этот все приглядывался. Заметив часового, Жухин, не думая ни мгновения, ринулся мимо ящиков с другой от солдата стороны. Солдат вскинул винтовку и выстрелил.
Пуля попала Жухину в шею. Он еще пробежал сгоряча шагов десять и упал ничком на остробугристый наст.
Из землянок выскочили зенитчики. Им не очень хотелось, покинув тепло, бегать по метели, но часовой возбужденно кричал:
– Я говорю – гад был. Искать надо! Гад был!
– Погоди голосить, – остановил его командир батареи. – Куда побежал твой гад? Туда? Идем посмотрим…
Жухин был без сознания и страшно хрипел. Приехавший вскоре уполномоченный особого отдела, осмотрев экипировку и снаряжение раненого, сказал:
– Оттуда. Кто его ранил?
– Часовой Ахметдинов.
– Где он?
Ахметдинов рассказал, как было дело, потом уполномоченный особого отдела нашел место, где Жухин свалился в ход сообщения.
– Ясная картина, – сказал он. – Из-за метели он шел вслепую, кувырнулся сюда, стал искать выход и напоролся на часового…
Из санчасти прибыла лошадь с санями. Жухин стал бредить – выкрикивал какие-то слова по-французски, а ругался по-русски. Когда его стали поднимать, он затих. И умер по дороге к санчасти.
Его неудачный переход через фронт нашел отражение в четырех строках оперативной сводки: «При переходе линии фронта был тяжело ранен и умер неизвестный с фиктивными документами на старшину инженерных войск Золотухина В.Б. Обращает на себя внимание, что при убитом, кроме денег в банкнотах сторублевого достоинства на сумму 50 тысяч рублей, не было никакого оружия или иного оснащения». Против этого места в сводке начальник Управления госбезопасности Кубаткин написал для памяти: «Не шел ли он с той же миссией, что и Есипов?»