у. У меня вся жизнь как в калейдоскопе промелькнула. Страшно, и жить хочется. А они меня довели до леса, постояли и вернули обратно в гестапо. А там немцы сидят и усмехаются: «Ну, что, артистка, испугалась?» Потом меня увезли в Любань, потом в лагерь.
Я была в женском концлагере Равенсбрюке. Через него прошло 123 тысячи женщин, из них 92 тысячи осталось там. Лагерное питание было лучше, чем блокадное, честно говорю, но оно было рассчитано всего на 8 месяцев пребывания, а затем человек, так или иначе, должен был погибнуть. Утром давали горячий кофе из ячменя, в обед — брюкву вареную горячую, а вечером давали 200 граммов хлеба. В блокаду и этого не было. У меня спрашивают: почему я выжила в концлагере? Я думаю, потому, что у меня мамы не было. Я привыкла к голоду. Кто покормит, кто — нет. И потом, я прошла блокаду. Когда попала в концлагерь, питание для меня не было самым важным.
Разведчики уходили за линию фронта, надеясь, что там живут такие же советские люди, они помогут. Но вся прифронтовая полоса была охвачена сетью завербованных немецкой контрразведкой осведомителей. И подавляющее большинство советских разведчиков в течение 2–3 дней оказывалось в застенках гестапо. Оттуда было только два пути: сотрудничать с немцами или мучительно умереть.
Массовые провалы заставили ленинградских чекистов изменить тактику работы в тылу врага. Они стали делать упор не на количество агентов, а на качество. Хорошую подготовку советских разведчиков отметили и гитлеровцы.
Из донесения немецкой контрразведки 8 апреля 1942 года: «Противник в последнее время перестал использовать массовую засылку неквалифицированных агентов. Напротив, он перешел к использованию отдельных агентов, которые специально отобраны и обучены».
Управление НКВД начало планомерную борьбу с коллаборационистами. Надо было наглядно показать жителям оккупированных территорий, кто здесь настоящий хозяин. За линию фронта забрасывались маршрутные группы НКВД, которые выявляли, общаясь с местным населением, кто — пособник немцев. Устраивалась публичная и непременно жестокая казнь. Чаще всего осужденных вешали, прикрепляя к ним табличку с приговором. Порою устраивали нечто средневековое, например, четвертование.
Информация о том, что наиболее активные поборники «нового режима» уничтожаются, причем самым жестоким образом, быстро расходилась по деревням. НКВД удалось создать эффект присутствия, с которым всем приходилось считаться.
ВОСПОМИНАНИЯ:
Никифорова Людмила
Зима настала очень быстро. К нам однажды пришли партизаны и забрали лучшие вещи: папину шапку, нарядную и дорогую одежду. Мама лелеяла мечту уехать в Ленинград. Мы ж не знали, что город в кольце. Думали, что приедем, папу найдем, его часть была на письме указана. Но случилось иначе. В начале декабря раздался стук в дверь. Брат открыл дверь — там стояли наши десантники. Он впустил их, закрыл дверь. Следом — немцы. Стучат. Брат долго не открывал. Они выломали филенки, влезли в коридор и стали бить брата прикладами. У него изо рта, из носа, из ушей потекла кровь. Мы все выскочили, обступили, плачем. Немцы побежали по комнатам. Стали стрелять. На чердак поднялись. Там постреляли. Вернулись обратно и побежали по дороге дальше. Видно, к лесу. В это время мама пришла. Она сказала: «Зачем же вы впустили этих партизан? Они опять нас ночью оберут». Брат стал уверять, что это другие партизаны, что они одеты совсем иначе, не в пальто, а в шубах. И тут немцы возвращаются к нам в дом. Наверху — десант. Внизу — немцы. Мама кофточку белую одела, юбку, сделала прическу, самовар поставила, вскипятила чай. Накрывает на стол и говорит: «Битте, битте». И просит нас выводить партизан. Она же знала, что немцы сжигают дом вместе с жильцами и с партизанами. А немцы у нас в доме остались ночевать.
В 1942 году пришла наша 2-я ударная армия. Бойцы были не очень хорошо вооружены, трудно им пришлось. Затем опять пришли немцы. Забрали маму, держали ее в подвале, издевались над ней. В нашем доме они не жили, потому что были выбиты все окна. У нас не было ни кур, ни коров, есть было нечего, поэтому мы ели немецкие отходы, то, что они нам кидали. Часто ели опилки липовые. Весной лебеда появилась. На навозной куче грибы выросли. Старшего брата мы в апреле похоронили. В ноябре немцы окружили деревню, погрузили нас на подводы, на машины и увезли на станцию. Там затолкали в грузовые вагоны и повезли в Латвию, затем в Германию. Маме пришлось работать на заводах, ей давали еду, а нам, детям, ничего не давали. Она все приносила нам. Было голодно, но терпимо.
Дадоченко Антонина
Сестра была связана с подпольщиком из рабочего поселка. А поскольку она хорошо знала немецкий язык, он ей посоветовал пойти работать в комендатуру переводчицей. Она пошла. А потом вступила в гатчинскую подпольную группу Игоря Рыбакова[42]. Но их предали. Они все были расстреляны, в том числе моя сестра.
В Гатчине, в бывших Павловских казармах размещался концлагерь для русских военнопленных. Подпольщики помогали заключенным оттуда бежать, переправляли их в лес к партизанам. И моя сестра в этом участвовала, за что и поплатилась. Сколько человек они переправили, я, конечно, не могу сказать, потому что участвовала в этом только косвенно — ходила по гатчинским разбитым домам и собирала тряпки для бежавших.
Подпольщиков всех забрали. К нам пришли из гестапо с четырьмя овчарками. Не выпускали нас сутки, а потом Лильку, сестру, забрали. Все документы, фотографии забрали в гестапо. Естественно, мать пошла узнавать, что и как. Она вернулась в слезах, потому что ей сказали: «Ваша дочь должна подписать согласие на работу с немецким рейхом. Если она не даст этого согласия, вы и остальные члены семьи будете расстреляны». Сестра не согласилась, и нас вызывали в гестапо на допросы. Вызывали в основном мать, а я ее сопровождала. Последний раз, когда мать потребовала сказать, где ее дочка, ее прямо там избили палками, а меня спустили с лестницы, я летела, считала ступеньки.
Трофимова Ксения
В конце августа 1942 года нас посадили снова в вагоны и повезли куда-то. Я решила, что надо попытаться убежать с последним моим ребенком, хоть его спасти. А тут еще нам, на счастье, выдали хлеб — целую буханку на несколько дней. Когда нас выгружали и строили колонной, удалось чудом уйти. Зашли мы в какую-то деревню, попросили там напиться водички. Женщина говорит: «Вы, небось, есть хотите, а не водички?» И накормила нас. Потом дальше пошли. По дороге встретили женщин, они с работ возвращались. Одна мне говорит: «Что ж ты, такая старуха, а ребенка завела?» Я отвечаю: «А тебе сколько лет?» — «Пятнадцатого года рождения». — «И я пятнадцатого». Они ахнули, и по очереди несли Олега, моего сына, на руках до какой-то деревни, где мы остановились на ночлег. Потом дошли до деревни Толчино, бывшего имения князя Кропоткина. Там нам люди помогли добраться до моих родителей. У родителей жили хорошо, все соседи помогали, врачи помогали, которые оказались в оккупации.
В деревне иногда власовцы появлялись под видом партизан, приходили ночами за продуктами. Местные жители даже не знали: давать им продукты или нет, власовцы это или партизаны.
Нам сказали, что наступают немцы и будут бить по деревне, что надо уйти в лес. Мы ушли в партизанские землянки. Я даже корову увела, а мама не согласилась уходить. Она говорила: «Я у немцев служила, у французов, у евреев, у русских. Все хорошие. Вот вырой мне ямку, и я там буду прятаться». Я вырыла ей укрытие, мы туда стащили вещи, те, что получше. А папа пошел с нами, он был глухой. Из леса мы смотрели, как горит родная деревня. Ушли все, кроме одной старушки. Она сгорела, потому что не могла ходить, лежала на печке. Когда немцы ушли, папа вернулся. Мама оказалась жива. Она потом рассказывала, что вышла, когда немножко обстрел прекратился. Смотрит: нашу хату немцы поджигают. Она подошла к ним и стала просить не поджигать. И тут один фашист ткнул ей головешкой в лоб, а потом они зажгли дом и пошли дальше.
В нашей деревне немцы разрешили открыть церковь, и она работала. Все жители молились. Верили, что Бог поможет. Немцы и эту церковь подожгли. Она сгорела, как свеча. Батюшка моего Олега крестил. Отец Дмитрий, по-моему, его звали, а фамилию я забыла. Мы с ним разговорились, и оказалось, что мы земляки. Он был бухгалтером совхоза «Красный бор». Я у него спросила: «А как вы стали священником?» И он мне рассказал, что в молодости пел в церковном хоре, прислуживал батюшке и всю службу знал хорошо. Когда немцы пришли и население стали угонять, уже регистрацию провели, он предупредил партизан, и те отбили состав с пленными, спасли людей от угона в Германию.
Вечерами старушки зажигали свечку или лучину и пряли. А я им читала свои горестные стихи. Однажды вечером постучали в дом партизаны. Мама говорит: «Родненькие, нечем вас угостить». А старший отвечает: «Нам, мамаша, ничего не надо. Вот нам ваша дочка нужна». Сели за стол, он представился: «Бертов, хозяйственник 5-й партизанской бригады». Потом представил молодых парня и девушку: «Работники газеты „Партизанская месть“, Високанов и Чехонцова». Я говорю:
— Ну, и что?
— Нам сказали, что вы пишете стихи. Почитайте нам.
— Так они вам не подойдут, в этих стихах у меня одно горе.
— Ничего, почитайте.
Вот я читаю, а у них слеза так и катится по щеке. Бертов говорит: «Завтра приходите в такой-то дом, знаете? Там — редактор нашей газеты Абрамов. Вы с ним побеседуйте, годятся ваши стихи или нет».
Я пошла на другой день, читала. Мне говорят: «Мы берем ваши стихи в газету. Вы согласны с нами сотрудничать?» Я ответила, что рада, если могу чем-то помочь. Я писала о боях, о партизанах, о М. И. Калинине, на смерть В. И. Ленина целую поэму написала. Все это печаталось в газетах «Ленинградский партизан», «За советскую Родину» и «Партизанская месть».
Из Ленинграда в немецкий тыл забрасывались не только диверсанты, оружие и боеприпасы. В борьбе за души людей важным средством была информация. В Ленинградской области печаталось больше 40 партизанских газет. Вряд ли крестьяне до войны зачитывались советскими газетами. Но при немцах партизанские листки шли нарасхват. Хотя их читателям грозила смертная казнь.