— У-у… Замерз, карась?
— Не-а…
И небо плыло над головой, снег сухо скрипел под полозьями. Звезды мигали доверчиво и добро, и он пытался отыскать ковш из семи больших ярких звезд с немного страшным и чудным названием Большая Медведица… Отец показал давно ему этот ковш, и он всегда вечером, когда отец был рядом, находил созвездие, протягивал руку к нему и говорил:
— Смотри, папа, Большая Медведица!
— Ух ты! Мой астроном! — Смеясь, отец подхватывал его на руки.
И вот он у отца на плечах и слушает длинную-длинную сказку про старуху медведицу и маленького мальчика-охотника с волшебной стрелой — такую длинную, что она никогда не кончалась и которая с таким нетерпением заставляла ждать его каждый новый вечер, когда небо становилось темным и появлялись первые звезды…
Потом отец уезжал и надолго увозил с собой в тайгу эту бесконечную сказку. А перед отъездом говорил: «Дружище, вы здесь с мамой ищите вечером Большую Медведицу… И я там тоже. Только, чур, чтобы вместе смотрели, одновременно! Будто мы рядом. И не скучайте! Хорошо, карась?»
Он снова плыл, головой зарываясь в воду. Он плыл упорно, и это упорство могло казаться спокойствием. Мальчик плыл к зеленой кромке леса, туда, где сосны выходили прямо к озеру и роняли в жаркий день желтые слезы в лениво набегавшие волны. Сосны плакали янтарем, и вокруг стоял сочный смоляной запах.
Последнее время отец бывал дома часто, но встречи были короткими. И от этих частых приездов отца, от этих длинных, кажущихся отчаянно долгими в своей неразрешимости споров по ночам, во время которых он просыпался и заворачивался с головой в одеяло, чтобы их не слышать, но все равно слышал, и когда он с трудом подавлял желание встать и выйти к ним, сказать, нет, прокричать, что он слышит, что он боится и что нельзя же так, ведь ему плохо, ведь он не может без них и, наконец, они же любят его!..
Ему было больно. Что-то случилось. Все перевернулось и никак не может стать по-прежнему. А почему не может — этого не говорят. «Ты у нас еще маленький…»
А на берегу озера, у бревенчатого домика под соснами, к которому плыл мальчик, стоял дед в белой выгоревшей робе, какие летом на кораблях носят матросы. У него чисто выбритое загорелое лицо, и он совсем не похож на старика, если бы не короткие седые волосы и частая паутина глубоких морщин.
Старик ждет мальчика, следит, как тот подплывает к берегу. Останавливается первый раз, но еще не достает дна, а потому погружается с головой, выныривает, отплевываясь, и снова плывет. Потом тяжело бредет, с приятной усталостью освобождаясь от воды.
— Дед, здравствуй… Это ничего, что… что я приплыл… — Мальчик устало перевел дух и потряс головой, прогоняя туман, стоявший у него перед глазами.
Дед, поначалу озабоченно смотревший на измученного мальчика, улыбнулся печально, но тут же прогнал с лица и печаль и беспокойство и сказал:
— Да ладно уж, если приплыл. Только они опять тебя наругают.
— А мне все равно, — мальчик взглянул на деда. — Да я и не боюсь. Я уже немаленький. Пусть ругают. — И мальчик запрыгал на одной ноге, склонив голову набок, как петух в драке: он никак не мог избавиться от воды в ушах.
— Да и мне попадет, — продолжает дед. — Мамка у тебя очень строгая. Железная прямо-таки, скажу. — Затем посмотрел на все еще прыгавшего мальчика и снова улыбнулся, теперь по-детски открыто и беззаботно: — Не так же! Набери воздух в рот — и сглотни… И уши, уши заткни пальцами! Ну, как в самолете… Летал, нет? — Наблюдая, как мальчик пытается все это проделать, он расхохотался. — Ну, пошли.
Они были одни на берегу. Они работали вместе. Вместе чистили картошку и рассказывали друг другу каждый о своем. Рубили сухие сосновые дрова: дед наполовинку, а потом еще раз, а уж после мальчик — маленьким охотничьим топориком. И вечером, отказавшись от печки, разводили на берегу озера костер, раздували его, стукаясь лбами и смеясь.
Деду было хорошо, когда приплывал мальчик. Дед жил здесь и зимой. На пустом замерзшем озере, которое оживало только по выходным дням, когда приезжали рыбаки. Летом было веселее. На другом берегу селились дачники и изредка заплывали к нему. Да и то не в гости, а посмотреть на одинокое жилище и на него самого. А в последнее время к нему стал плавать мальчик. Впервые, когда он к нему приплыл, дед испугался. А вечером, когда мальчика нашли родители и мать накричала на деда, дед стоял, и слушал, и ничего не говорил. Не говорил он и потом, в следующий раз, не возражал и лишь сказал, что мальчик хорошо плавает и совсем ему не мешает. Он еще хотел сказать, что мальчику хорошо здесь, но не осмелился, боясь показаться нетактичным, как теперь говорят.
Деду было хорошо в такие вечера, и он, сам того боясь, часто ждал мальчика. А если тот долго не приплывал, дед расстраивался, нервничал и ругал зачем-то себя.
Они сидели у костра на хвойном сухом песке. Воздух был свежий, ночной и чуть сыроватый, как и везде, если рядом вода. Но мальчику было тепло в залатанной дедовой тельняшке, старой, но теплой и мягкой. Он натянул ее на колени, а босые ступни зарыл в горячий от огня песок. Мальчик пил чай с дикой смородиной, слушал деда и совсем не смотрел на огоньки того берега, про который забыл и не хотел вспоминать. Он никак не мог представить в этот вечер, что на даче, возможно, они проводят последнее лето. И больше не будет этого маленького костерка, озера, которое тяжело ворочается и дышит, словно засыпая на ночь, а у него больше не заслезятся глаза от горького дыма, который, цепляясь за мокрый песок, долго не исчезает. И деда, этого старого чуткого деда, сидящего напротив. Голова у него в полутьме совсем белая, а отблески огня выкрасили робу в розовый цвет, и сам старик как-то нежно светится, рассказывая ему про маралов с огромными рогами и трубным ревом весной, про заброшенные зимовья и солонцы, про ягоду моховку и про быстрые ключи с еще более быстрыми рыбами, и название у которых странное, гортанно-певучее — ха-ри-ус… Он рассказывает про далекое, про то, что так напоминает детство с такими же рассказами отца и те давние звездные вечера…
Мальчик встрепенулся. Со стороны озера едва слышно раздался тарахтящий, со стуком, звук мотора.
— Вот и все. Это, дед, за мной.
Они оба повернулись от костра и стали вглядываться в темную, холодную даль озера, будто могли увидеть лодку и своими взглядами остановить ее.
— Мы завтра уезжаем, дед. И они больше сюда не приедут никогда. Наверное. Но я приеду, дед. Я буду приезжать к тебе каждое лето, и мы опять разведем здесь костер. А ты мне что-нибудь расскажешь. Про море. Ведь ты же был моряком?.. — Мальчик вдруг умолк, и почти сразу же исчез звук мотора. Лодка, зашуршав дном, ткнулась в песок.
— Ну, беги… А тельняшку возьми на память, — дед грустно улыбнулся. — И зимой вспоминай меня.
Мальчик поднялся. Он было задумал побежать, но остановился. Под ногами был холодный росный песок. И кажется, впервые остро ощутил эту внезапную необходимость уйти. Уйти, чтобы завтра не быть здесь, и послезавтра, и еще через день. Быть вместе, быть, а потом наступает вот такая минута, и все. Мальчик подумал о зиме, о первом снеге, о промерзшем городском асфальте и автобусе, большом междугородном автобусе, на каком они приехали сюда. А на озере будет легкий морозный пар, когда выпадет первый снег, и лед вдоль берегов.
Его окликнули.
— Дед, ты хороший. Я тебя никогда не забуду. Ты… ты даже не знаешь, какой ты хороший… — Мальчик хотел еще что-то сказать, но слов, нужных сейчас, найти не смог. И он хотел уйти, как всегда, будто завтра вновь будет долго плыть, и будет солнце, и вода покажется ему золотой… — Ты — настоящий… — И, сглотнув комок последних детских слез, он побежал к лодке.
…Они плыли по ночному озеру. Кое-где появились огоньки, похожие на пламя свечек, — рыбаки начинали лучить рыбу. Мальчик с отцом сидели на корме и вместе держали румпель руля. Мать на носу. Она курила, смотрела на озеро и о чем-то думала. Когда она обернулась, то увидела, что отец и сын сидят обнявшись и смотрят в мерцающее топазовыми звездами небо. Они смотрели на Большую Медведицу.
И ДАЖЕ ЕСЛИ СРОЧНАЯ…
Киты появились два дня назад.
Это был трудный месяц. Мы пропахали всю северную часть океана. Изредка натыкались, но на одиночек, и тогда на время охоты все оживлялись, излишне суетились, думали: а вдруг?.. Но соседи молчали: у всех было пусто. Понимали, что это опять отшельник и китов рядом нет. Марсовый матрос злой залезал в бочку, а потом казалось, что его там и нет вовсе — до того тягостно он молчал. И погода, как назло, была рабочей: наступили самые длинные дни. На тридцатой параллели, куда мы спустились, стояла нестерпимая жара. Из-за отсутствия ветра вода была синяя-синяя и спокойная, как в болоте.
И вот наконец флотилия «зацепилась», все работали.
Близился полдень. Я сидел в радиорубке, подставив затылок воздушной струе вентилятора. Было душно. Несло жаром от работавших передатчика и приемника. Передал на базу несколько радиограмм и перешел на прием. Уши под наушниками вспотели, а когда брал чистый бланк, чтобы заправить его в машинку, то на нем оставались влажные следы от пальцев.
С самого рассвета мы охотились, и очень хотелось спать. В пять часов я проснулся с первым выстрелом и по тому, как китобоец затрясся, загремел, отрабатывая задний ход, понял, что Стас попал и кит на лине. Утром хорошо работалось, все получалось, и того кашалота мы быстро «поставили на флаг», потому что в миле заметили еще фонтан. Так торопились, что я, когда ставил радиобуй, чуть не забыл его включить. А тут еще марсовый крикнул с бочки, что наблюдает три фонтана. Но мы пошли к тому, который заметили раньше, он был ближе. И вот до сих пор с ним работаем. Очень упрямый и чуткий кашалот. Никак не подпускает на выстрел.
Судно то сбавляло ход (подходили к кашалоту), то, описав круг, замирало в ожидании ушедшего под воду кашалота, то, внезапно загрохотав, дергалось, а потом мчалось полным ходом на появившийся фонтан. Снова ход постепенно сбрасывался, и я всем существом хотел наружу, посмотреть: подпустит ли? Но не мог. Пальцы стучали по клавиатуре. Я уже принял три радиограммы, все одному имениннику, и вот пошла последняя. Стасу.