Глава 9. Добро пожаловать в реальность
В обитом черным бархатом небе сияют звезды из серебряной фольги. Внизу под ними город. Он спит. Но не спят мосты, соединяющие острова. Острова, на которых спит город. Мосты удивленно развели свои сильные руки и смотрят вверх. Там вверху – гонка. Два льва с банковского мостика меряются скоростью. Машут золотыми крыльями что есть сил. То один вырвется вперед, то второй. Фонари, висящие на их крутых лбах, рассекают ночь желтым светом. На спине одного льва, вцепившись в гриву, сидишь ты, на втором беснуется Ник. Если твой лев прилетит первым – ты будешь орать в своей группе, если нет – извини, чувак. И сейчас лев Ника впереди – тебе отлично видна его блестящая серая задница с вытянутым стрелой хвостом.
– Твой лев – лев, а мой лев прав! Ты, Максим, как хочешь, а я сегодня решил напиться, – глумится Ник, повернув к тебе довольную рожу и поднося к огромному рту бутылку с пивом.
«Максим, почему Максим», – недоумеваешь ты. Но тут прямо передо львом Ника вырастает из тьмы веселый бородач в тельнике, ватных штанах и ушанке. Он летит на метле. Космический дворник? Нет. Это судья-митек. В одной руке у него красная карточка. В другой – бутылка портвейна. Он показывает Нику карточку.
– Дисквалификация за плагиат!
Ник краснеет, раздувается и лопается как воздушный шарик. И лев его лопается следом за ним. Ура! Победа! Ты один летишь к звездам. И это справедливо. Потому что ты такой же красивый и сияющий, как они. А еще ты победил Ника, и теперь «Каждый Человек» твой. Отстоял свое право голоса. Или на голос. Не важно. Главное, что ты теперь главный. Кто орет в группе, тот и главный. Но тут несколько звезд отрываются от неба и летят навстречу твоему льву. О, да это не просто звезды – это суровые крылатые ангелы БГ и Цой. В руках у них не лиры какие-нибудь, а электрогитары наперевес, они же лазерные мечи. Глаза горят праведным гневом. Какие нервные лица – быть беде. Твой лев в почтении зависает перед рок-ангелами, поджав лапы и склонив фонарь.
– У-у-у, транквилизаторррр! – рычит Цой.
– Ты не умеешь петь! Спустись на землю, шкет, – командует БГ. Над светлой головой его потрескивает электрический нимб. – Пусть играет, кто должен играть, и молчит, кто должен молчать.
– Я не умею? Да это вы не умеете. Один блеет, второй мычит, – неожиданно борзеешь ты, – а я пою, как соловей.
– Докажи нам! Покажи нам! – требуют ангелы.
Ну это ты легко. Говно вопрос. Два раза просить не придется. Ты начинаешь петь. Почему-то это «Старик Козлодоев», и ты думаешь в ужасе, что сейчас прилетит Митек с красной карточкой. Но все гораздо хуже. Вместо песни у тебя изо рта вылетают настоящие соловьиные трели. Ты просто заливаешься соловьем, как полный придурок и не можешь остановиться. Цой с БГ тоже заливаются. Только смехом. Позор и западло! Ты пытаешься заткнуться, но дурацкие трели продолжаются и продолжаются. И ты уже отчетливо понимаешь, что это поет твой дверной звонок. Ну и просыпаешься, конечно же. Как хорошо, что это был сон.
Гадский звонок не замолкает. Только одна сволочь может так настойчиво трезвонить в твою дверь. Откидываешь одеяло и с полузакрытыми глазами, в одних трусах идешь открывать. Стандартная трехкомнатная квартира с ДСП-мебелью, серым линолеумом и старыми обоями. Но зато много книжных шкафов, полных собраний сочинений русских и зарубежных классиков. На стенах пузатые чеканки и портреты курящего трубку Есенина и Хемингуэя в свитере. Под ногами радостно болтается мелкий (бес) пес. За дверями хмурый Дэн. Сегодня в джинсах, футболке и кедах, никаких тебе очков, значков, цепей. Протягивает скрюченную ладонь с хищно загнутыми пальцами. Это ваш собственный битничковский способ здороваться. Вы сцепляетесь пальцами и упоительно рычите, откидывая головы вбок. Настоящие зверюги. Особо впечатлительные бабушки на улице обычно крестятся, увидев ваши приветствия. Что ж, вы не виноваты – таков этикет.
– Че так рано-то? – Ты зеваешь, чуть не вывихнув челюсть.
Дэн игнорирует вопрос, проходит в кухню, открывает холодильник, но там ничего интересного. Вытаскивает сырую сосиску в целлофане, грубо раздевает ее и сжирает, поглядывая в окно. Твоя квартира на первом этаже. Из окна видны густая рябинка и пустая заплеванная скамейка.
– Фигасе рано. – Дэн жует и говорит, рискуя подавиться. – Уже девять! Меня маманя за картошкой отправила. Я ж вчера не донес. (Маленький кусочек сосиски все-таки достается замершему перед Дэном песику Кузе.) И пофиг ей, что я вообще не спал. Ну, может, и спал. Часа два. Пришел домой в семь. О! А это что тут у нас? У! Картофанчик! Уважаю. (Дэн находит на табуретке завернутую в одеяло эмалированную кастрюльку с вареной картошкой и начинает есть руками, макая в солонку на столе.) Значит, это, чего я говорил-то? А, в семь я пришел. Батя уже ушел, а мать спала. Ну, в девять-то встала и меня подняла.
– А ты меня за компанию…
– Да че ты ноешь? Мы ж теперь и есть компания, группа КаЧе! Забыл? Нужно песни писать, музыкантов собирать. – Дэн приканчивает последнюю картофелину и нежно смотрит тебе в глаза. – Или ты на вчерашнее обиделся? Зря. Я же знаю, у тебя девушка. Объект. Понимаю. Хотя и не очень. Вот у меня улетная ночка была. Такой фак-сейшен получился. Пять раз за ночь, прикинь. Жаба ненасытная попалась. Засосов наставила.
Дэн демонстрирует Энди сиренево-желтые следы на шее. У тебя последний (и первый к тому же) засос был в пионерском лагере «Голубая стрела». И поставил его тебе лютый пионер по кличке Чебурек. Такой у него был метод воспитания товарищей по палате – через устрашение и засосы. Не самые приятные воспоминания. Ты, хмыкнув, показываешь Дэну большой палец. Пусть думает, что ты в восторге от его ночных подвигов. Хотя немножко завидно, если честно. И даже не немножко. Из радиоточки поет Кобзон. Просит не думать о мгновеньях свысока. Песня хорошая. Но Кобзон задолбал.
– Мне кажется, что Кобзон был всегда. Сколько себя помню, он из радио поет, – говоришь ты. – Его же еще наши родители слушали. Представляешь, мы постареем, станем, как они, а Кобзон все еще будет эту нудоту петь? Страшно тебе? Мне страшно.
– Не ссы, – успокаивает Дэн, наливая в кружку кислый чайный гриб из трехлитровой банки, закрытой покоричневевшей марлей. – Может, наши песни будут на радио играть, когда мы постареем.
– Это что же, мы с тобой, что ли, Кобзонами станем? – ужасаешься ты. – Так это еще страшнее. Когда идем репать на точку к «Тво степс»?
Дэн кривит физиономию. Гриб реально (или даже нереально) кислый.
– Не идем.
– Как это? – в твоих глазах непониманье.
Дэн вздыхает.
– Да Ника вчера менты на пятнадцать суток загребли. Мне просто повезло. Сидели на скамейке, песни орали. Потом мы на минуту с жабами в кустики отошли, а тут и бобик ментовский нарисовался. Еще и дождь полил. Втроем эти собаки еле-еле Ника повязали. Здоровый он все-таки кабан.
Дэн повествует-живописует, размахивая руками. Ты явственно видишь, как три усталых усатых милиционера под проливным дождем тщетно пытаются скрутить пьянющего Ника. Он борется, как цирковой медведь. То менты падают на него, то он падает на них. Вот они все вместе барахтаются в луже. У Юрия Никулина не вышло бы смешнее. Наконец, все дружно выбиваются из сил. Менты устало висят на Нике. Из бобика выходит злой водитель, которому нестерпимо надоел этот цирк, и разбивает о голову Ника одну за другой обе гитары. Ник лежит в ауте. Кровь из разбитой головы ручейком бежит в лужу. Ника за руки и за ноги затаскивают в машину. А Дэн с жабами отчаянно мокнут в кустах пышной сирени не в силах ничем помочь бедолаге.
– Да-а-а уж.
Рассказ Дэна тебя, похоже, не сильно порадовал. Отлично вы вчера погуляли. Сходили за картошкой. И за дисками. Гитары жалко, и Ника тоже. Хотя… Отгадайте, кто теперь поет в «Каждом Человеке». Вот новый поворот – вторит твоим мыслям радио усатым голосом Кутикова.
– А я потом с горя к жабам поперся обсыхать в общагу у Парка Победы. Они же твоими коллегами оказались. Тоже будущие училки. Извини, чувак. Энди – училка. Очень смешно. – Еще и дразнится, гад. – Кстати, подружка Иркина на тебя запала. Очень жалела, что ты с нами не пошел. Челка у тебя, говорит, ништяковая.
Дэн как бы невзначай дотрагивается до своей цветущей шеи, чтобы напомнить тебе о своих трофеях.
– Ага. Точно. Надо было пойти с вами. Чтобы с Ником на «сутки» загреметь. Спасибо! Я один раз тоже видел, как его прямо у его же парадной вязали. Позапрошлой осенью. И тоже дождь шел, лужи кругом. Так и не смогли его скрутить. Мокрые, злые. Плюнули и ушли. Мы тогда еще и знакомы-то особо не были. Я, честно говоря, офигел от его борзоты.
– А прошлый раз Ника на сутки забрали за то, что он мужика в метро депутатом обозвал! – вспоминает Дэн.
– Обозвал депутатом?
– Именно так и было отражено в протоколе задержания. Страшное ругательство.
Вы смеетесь. А вот Нику в каталажке сейчас совсем не смешно. Машет где-то метлой. Или кирпич отгружает.
А Дэн на твоей тесной кухне размахивает ногами и руками, демонстрируя каты из каратэ и рискуя перебить всю посуду. Кузя неодобрительно лает на него из коридора. Ему давно пора на улицу, а эти болваны все никак не наиграются.
– А нормально я вчера этого дембеля уделал? Еко гери кекоме – это сила!
«Хоть поверьте – хоть проверьте» – поет по радио Людмила Сенчина. Но тебе не очень хочется проверять.
– Ага. Крутой ты каратист. Только теперь ходи – озирайся, – не разделяешь ты оптимизма Дэна. – Думаешь, эти гопники такое забудут? Против лома нет приема.
– Не ссы. Они же болотные, с той стороны Славы. – У Дэна все всегда продумано. – Наши гопари с ними воюют. Так что к нам они не сунутся. А мы к ним не полезем, пока все не забудется. Ник их знает, потому что до третьего класса в школе Захара учился. Потом два года в третьем классе просидел, и его к нам перевели. Без Ника они нас не найдут. А он еще только через две недели появится. За это время уже все рассосется.
– Ладно, – легко соглашаешься ты. – Пошли, у Боба пласты купим. Послушаем и будем музыку на мои тексты класть.
– Не получится.
– А это еще почему?
Дэн согнувшись жадно присасывается к крану с холодной водой. Ты терпеливо ждешь.
Дэн вытирает рот рукой.
– Короче, мы вчера еще водки на пьяном углу купили. А все, что осталось, было у Ника. Прощайте, денежки.
– Зашибись.
– Ага. Полный улет. Ни Ника, ни пластов. Мне Рецептор звонил, – Дэн веселеет. – Я ему, оказывается, вчера телефон дал. Говорит, мать его заперла и ключ на работу забрала. Ну вот, говорю, Рецептор, сорвал ты нам репетицию!
– Добряк ты.
– Да, вот такое я говно. – Ну это вообще любимая присказка Дэна на все случаи жизни. – Все равно без гитары ничего не сделать. Так что я за картошкой. А ты давай, пиши тексты и думай, где инструменты взять.
Ты потрясен простотой друга.
– То есть ты все на свете просрал, а я думай?
– Именно. А я пошел, а то меня мать прибьет, – говорит Дэн и уверенно идет на выход. Кузя радостно бежит за ним.
– Стой, Дэн! – ловишь ты друга в коридоре. – Я ж тебе главную новость не сказал. Крокодил вернулся. Присягу не стал принимать. Типа пацифист и все такое. Вены попилил, в дуре отвалялся месяц и дома теперь откисает.
– Чего ж ты молчал, осел? Ништяк! Вот нам повезло. Он же всех реальных музыкантов в городе знает. И барабаны у него можно попросить на время. Ты его адрес помнишь? Где-то на Грибонале вроде бы. Я там всего пару раз был. И очень бухой.
Ты так надеялся на этого придурка. А он вечно везде бухой.
– Не-а. И телефона у меня его нет. Твоя же одноклассница Ленка с его сестрой дружила. Наверняка у нее все есть.
– Точняк. – Дэн снова в деле. – Метнусь в магаз и к Ленке. У ее отца еще электрогитара фирменная с комбиком была. Отец от них ушел, а гитару ему не отдали из вредности. Она им ваще на хер не нужна. Ленка мне хвасталась, когда показывала ее. И не только ее.
– Это когда ты на Новый год жареным гусем у них на обоях пацифик нарисовал?
Дэн уже в дверях, отодвигает песика ногой.
– Блин, точно! Как ты все помнишь? Короче, я в Пентагон. Потом к Ленке. А ты давай к Больному. Уговори его у нас на басу играть. Вечером песни пишем, а завтра к Крокодилу за барабасами.
Ты выходишь на площадку, все еще в одних трусах, и кричишь вдогонку Дэну.
– Где значочки-то?
Дэн оборачивается в дверях парадной, хмурится:
– Маманя весь фарш с утра отобрала. Родная мать, а шмонает хуже ментов.
Глава 10. Великие дела
Пентагон – это огромное красное здание на углу Славы и Бухарестской. Чего в нем только нет: и филателия, и мороженица – она же коктейль-бар, и книжный, и овощной с грязными овощами. Зато в овощном есть соковый отдел – лучшее место в мире для человека, измученного похмельем. Ничто так не оттягивает измученную душу, как холодненький соленый томатный сок. Любой вампир на передержке скажет вам, что нет лучшего заменителя для человеческой крови (не по медицинским, а по вкусовым качествам, естественно). Дэн не вампир, но похмелье нужно добить. И он завис перед прилавком. Прилип к нему, как муха к варенью на столе. Перед ним уже три пустых стакана в грязных красных разводах. Дэн отковыривает алюминием гнутой чайной ложки слипшуюся мокрую розовую соль из граненого стакана, не спеша размешивает ее в густом соке, выпивает стакан залпом и блаженно вздыхает. На него откровенно любуется дородная продавщица в синем халате, (стыдливо и неумело скрывающем арбузные груди), и высоком колпаке на крашеной тыковке головы. А чего ж не любоваться? Дэн парень видный.
– Еще? – улыбается продавщица вишневыми губами.
– Можно, – соглашается Дэн и улыбается ей в ответ, – последний. На ход ноги.
Ты в это время выгуливаешь песика в саду между домами. Десять лет назад, когда вы переехали сюда из коммуналки в центре, здесь был пустырь. Деревьям вокруг всем по десять лет. А тебе почти семнадцать. Между вами пропасть. На тебе отцовские штаны (велики на три размера, короткие, держатся исключительно на подтяжках) – джинсы почему-то оказались замоченными в ванной – надо у Дэна срочно забрать вареный комбез. Но это потом. Вечером. Голова твоя с крашеной челкой задрана к самым облакам. Она сейчас там. В этих курчавых облаках. Ты – великан. Губы твои непрестанно шевелятся. Нет-нет, ты не сумасшедший. Если только слегка. Просто сочиняешь стихи. Мелкие пацаны носятся рядом, тычут в твою сторону пальцами, ухахатываются. Наверно, ты и правда выглядишь нелепо и смешно. Пофиг. Лишь бы не так уныло и скучно, как все. Ты сочиняешь тексты для «Каждого Человека». Если не ты, то кто? Так что пусть мелкие засранцы ржут себе на здоровье. Они для тебя, как Кузя. И вообще, когда ты «пишешь» – ты никого не замечаешь. Кузя уже давно нагулялся – такое тоже бывает. Вы возвращаетесь домой. В твое левое плечо метеором втыкается горящий хабарик. Из окна прилетел. Искры, боль, дыра на футболке с самодельным принтом Goth save the Queen. Сверху слышится подленький смех. Кажется, даже девичий. Ты задираешь голову. Никого. Вот дуры! Ничего, ничего – скоро они будут кидать тебе на сцену свои лифчики и трусы.
Глава 12. Табу-бу-бу-бу
Дверь Дэну открывает тетя Таня, мама Ленки Петровой. Она еще совсем не старая, небольшого роста и с хорошей фигурой. Я бы сказал, сексуальной, но ни ты, ни Дэн меня бы не поддержали. Да вы, естественно, и за женщину ее не принимаете. Это же мама Ленки. Ну-ну. Как скажете, чуваки. Как скажете. Тетя Таня стоит в проеме в спортивных штанах, в расстегнутой на три пуговицы клетчатой, почти ковбойской, рубашке с закатанными рукавами и мокрыми руками. Симпатичное живое лицо ее раскраснелось. Женщина в отпуске. Немножко выпила для настроения и стирает белье. Смотрит на Дэна пристально своими чернющими глазами. Он в первый раз в жизни замечает, что у нее красивые глаза. Честнее было бы сказать, что он впервые замечает, что у нее есть глаза. И они чернее южной ночи. Как у Ленки. Ну да, она же ее мать, мать ее.
– О, Дениска! Сто лет тебя не видела. Смотри-ка, что за ботву ты на башке отрастил. Так, что ли, модно теперь?
Но у Дэна своя программа. И на тупые вопросы взрослых проще не отвечать.
– Ага. Здрасьте, тетя Таня. Лена дома?
– В институт умчалась только что. Справки какие-то повезла. Вот же жалко-то как. Лена тебя вспоминала на днях. Ты ж тоже вроде поступил?
– В Лесгафта.
Тетя Таня продолжает пялиться на Дэна. Другому бы уже стало не по себе. Но нашему герою пофиг. А дальше начинается неприкрытое кокетство.
– Молодец, Дениска. Спортсмены нам нужны. Может, раз пришел, поможешь пожилой женщине белье отжать, спортсмен?
Ну, в другой раз Дэн бы точно сказал – в другой раз. Но сегодня можно и отжать. А заодно и гитару отжать.
– Легко, – говорит Дэн и смело заходит в чужую квартиру…
А ты в это время тусуешься в своей квартире. Сидишь на полу в родительской спальне и говоришь по смешному желтому дисковому телефону, стоящему на лакированном трюмо. Читаешь свои новые стихи Объекту. Это твой ежедневный ритуал. Уже почти год. С тех пор, как ты набрался храбрости и позвонил ей сентябрьским вечером в начале первой четверти последнего класса. И она тогда выслушала тебя до конца и даже смеялась твоим специфическим шуткам. Но главное, что ей понравились стихи. Теперь она их слушает каждый день.
Телу свободно и весело,
хочется дрыгать ногами,
а день – такой, как вчера.
Странно.
Хочется, чтобы весь мир
танцевал и забыл обо всем,
что печалит его.
Странно.
Силу просторную чувствую,
словно резиновой радостью
тело заполнено.
Странно.
И в голове все настроено
ясно, спокойно и понято,
как на море в штиль.
Странно.
Может быть, это от воздуха,
или от сна, где безумно я
так тебя целовал.
Странно.
Стихи читать – не белье отжимать. Дэн уже запарился выкручивать простыни в тесной душной ванной. Но чего только не сделаешь, чтобы заполучить инструмент для своей группы. Дэну жарко. Он снимает футболку. Бледное, мускулистое тело юного атлета покрыто капельками пота.
– Ого! – говорит тетя Таня и расстегивает еще одну пуговицу на рубашке. Черные зрачки ее глаз поедают Дэна, но ему еще не известен язык глаз. Он хочет спросить про гитару, но пока не придумал, как. А тетя Таня – сильная аж жуть, хоть и маленькая – все крутит и крутит свои простынки. Сколько у них этих простыней в доме? А это что еще такое? Это же сиськи? Она что, без лифчика? Совсем тетка охренела. Надо же, какие маленькие. У Ленки больше. Скажу Энди – не поверит. Дэн, красный как рак, ожесточенно крутит белье, не в силах отвести взгляд от мячиков, скачущих под бесстыдно распахнувшейся рубашкой. Тетя Таня видит, куда он смотрит. Он видит, что она видит. И очень надеется, что она не видит, как бурно реагирует предатель в его штанах. Странная ситуация: страшно неудобная даже для Дэна. Мама Ленки затеяла с ним какую-то игру. Но он продолжает отжимать и смотреть. Ну не убегать же ему, в самом деле. Вот Энди точно бы уже сбежал…
Ты закончил читать стихотворение и затаил дыхание. Объект, напротив, громко дышит в трубку с другой стороны провода. Дышит и молчит.
– Ну как? – решаешься ты прервать мучительно долгое молчание.
– Спасибо. – И это вроде даже без ноток сарказма.
Голос у нее такой странный, будто она сейчас заплачет.
– Рад, что тебе понравилось.
– Понравилось. Но ты меня пугаешь. – Она снова замолкает. – А я в луна-парк работать иду.
– Да? Забавно, – говоришь ты, хотя тебе совсем не забавно. – Дэн тоже.
– Ничего себе совпадение. Наконец-то увижу твоего таинственного друга, о котором ты мне все уши прожужжал. Он хоть симпатичный?
– Симпатичный? – задумываешься ты вслух. – Да он просто офигенный…
– Красивый ты парень, Дениска. И работящий. Вот же повезет кому-то, – говорит тетя Таня, глядя Дэну прямо в глаза. – Спасибо! Помог слабой женщине.
– У-у-гу, – невразумительно отвечает бедный Дэн, продолжая одновременно изучать прекрасные излишества ее женской анатомии и бороться с прекрасными порывами анатомии своей мужской.
Неправильно это все как-то. Хорошо, что простыня была последняя. Пора смываться отсюда. Черт с ней, с этой гитарой.
– Эй, а куда это ты уставился, нахал! – тетя Таня быстренько запахивает рубашку, застегивает пару пуговиц и отвешивает Дэну шутейный подзатыльник. Ну, хоть так. Может, она и вправду не заметила, как все расстегнулось в пылу отчаянной работы над бельем. – А ты опасный тип, Дениска. За тобой глаз да глаз. Ладно, пошли. Кормить тебя буду. Не бойся – не грудью. Честно заработанным обедом…
– Офигенный Дэн! Я прямо заинтригована. Не боишься, что я паду жертвой его офигенности?
Объект даже не представляет, как сильно ты этого боишься. Боишься даже подумать об этом. Да и зачем? Ведь такого просто не может быть. Никогда!
Глава 13. Я ждал это время, и вот это время пришло
Дэн наворачивает наваристый борщ на аккуратной чистой кухне. Запах в квартире у Ленки всегда специфический. Дэн никогда не может понять, какой. Какой-то женский. В квартире живут одинокие женщины трех поколений: Ленка, хотя какая она женщина, ее мама и бабушка, которая сейчас на даче. И пахнет дома как-то грустно, пронзительно, приторно и тревожно одновременно. Дэну иногда даже снится этот запах. Но сейчас воздух полон жирным запахом вкуснейшего борща.
Тетя Таня не ест борщ. Она ест глазами Дэна. Сидит напротив и откровенно любуется чавкающим парнем. Потом вздыхает, словно приняв важное решение, и достает из холодильника початую бутылку «Столичной». Наливает в две высокие рюмки синего стекла. Снова вздыхает.
– Взрослые совсем стали. Теперь и выпить с вами можно. Давай, Дениска, бахнем за молодость.
Дэн смотрит на тетю Таню подозрительно, но выпивает. Не привык он отказываться от угощения. И живая огненная вода тут же делает свое дело. Мозг включается, робость исчезает, язык развязывается, и нужные слова сами собой вылетают изо рта:
– А мы тут, тетя Таня, с приятелем рок-группу организовали. Альбом будем записывать. Ленка говорила, у вас электрогитара есть ненужная. Может, это, дадите мне поиграть?
– Тетя Таня, тетя Таня. Тридцать пять лет тете Тане. Я что, старуха совсем для тебя? Зови меня Таней.
Интересно, а все остальное, что он сказал, про гитару, например, – она услышала? Во всяком случае, тетя Таня, да нет, уже просто Таня, разливает по второй.
– Давай-ка выпьем за н-наше новое взрослое знакомство на брудершафт. И поцелуемся. Меня зовут Таня. А тебя?
– Дэн, – автоматом отвечает чувак, но тут в нем снова вяло включаются защитные механизмы. – Ну, мне неудобно как-то. Вы же все-таки…
– Неудобно на рояле трахаться – ноги разъезжаются. Вставай, Дэн, – строго говорит Таня.
Дэн послушно встает с рюмкой. Таня подходит к нему вплотную, заводит свой локоть за его, и они дружно выпивают обжигающую гортань водку. Но поцелуй обжигает Дэна куда сильнее. Танины губы такие мягкие, горячие и сладкие, а язык… Нет, она, все-таки однозначно сошла с ума. Так Дэна еще никто не целовал. Да она чуть его язык с корнем в себя не всосала.
– Школа кончилась, Дениска. Началась жизнь, – говорит обалдевшему мальчику довольная, слегка подрагивающая прижавшимся к нему телом Женщина. – Но я могу тебя много чему научить, если ты не боишься… Ты же не боишься меня?
Дэн боится. Он уже все понял, но рассудок пока еще отчаянно отказывается принимать происходящее. Его еще никогда так вкусно и искусно не соблазняли. И он очень, очень боится.
А вот его друг-предатель в штанах диаметрально противоположного мнения. Он ничего не боится и рвется в бой.
Тетя Таня медленно облизывает губы, гипнотизируя покрасневшего Дэна пронзительным обволакивающим взглядом.
– Дениска, у тебя была когда-нибудь зрелая женщина?
– В смысле, была? – глупее ответить невозможно.
Но с другой стороны, не признаваться же ей, что ты мальчик. Это Энди может себе позволить. А у Дэна самолюбие. Ну да. У него еще не было женщины. Ни зрелой, ни зеленой. Попытки были. Смешные, пьяные, неудачные попытки со сверстницами – жабами, или Петями, как их называли между собой его друзья по даче. Петя – это от слова петтинг, потому что ничего другого с ними не получалось. Тискаться и целоваться до утра и до посиневших губ, как вчера, например. Но с Таней, похоже, все будет не так.
Она оголяет свою аккуратную грудь, чуть сдувшийся мячик с черным нипелем, в котором он в ванной комнате едва дыру глазами не прожог. Она берет в руку ладонь Дэна и кладет ее на свою горячую, пышущую жаром плоть с твердокаменным электрическим соском.
– Чувствуешь ток, спортсмен? Правда ведь, она не хуже, чем твоя электрогитара. Слабо поиграть на ней?
Дэн еще никогда так легко не разводился на слабо.
– Не слабо, Т-та-таня.
Женщина выдает торжествующий грудной смешок, и, не выпуская руки юноши, ведет его из кухни в спальню. Дэн успевает схватить второй рукой початую бутылку водки.
Через самые яркие и незабываемые сорок минут своей жизни Дэн в одних трусах и с непривычно серьезным лицом стоит на незаконно застекленной лоджии и курит болгарскую сигарету «БТ». Засосов на шее у него прибавилось. Мысли скачут, как горные козлы, но в целом он собой доволен. Даже горд. Ты уже не мальчик, юный барабанщик. Вот только похвастаться перед кем-то вряд ли получится. Трахнул взрослую тетку. Вернее, она его. Три раза. Мама Ленки. Господи, лучше об этом не думать. Из комнаты на балкон за его спиной выходит совершенно голая, светящаяся бесстыжим счастьем тетя Таня. Ах, Таня, Таня, Танечка. В руках у нее красная электрогитара и комбик. Она демонстративно ставит их рядом с Дэном. Обнимает его сзади, прижимаясь всем своим неистовым жаром. Встает на цыпочки, кусает мочку правого уха, и шепчет, шепчет губами, которыми только что…
– А я ведь раньше хотела дружка твоего Энди в постель затащить. Ну, как хотела. Мечтала. Он всегда такой загадочный был, романтичный. А тебя я только сегодня разглядела. Как наглости набралась – не знаю. Но я ни о чем ни жалею. Сладкий мой, мой спортсмен. – Снова кусает Дэна за ухо. Шепчет жарко. – Расскажешь кому, убью.
В шутку (надеюсь, что в шутку) она сжимает его горло сильными пальцами скульптора. Дэн закашливается. Таня коротко целует его в бритый затылок и снова тащит в комнату.
Глава 14. Айнэнэ
У лифта с прожженной спичками кнопкой стоят два новоиспеченных члена банды «Каждый Человек» – ты и твой одноклассник Тихоня, симпатичный невысокий парень с умными глазами и крупной аккуратно постриженной головой. Ты решил позвать его играть на басу. Все-таки Больной не самый надежный басист в мире, учитывая его многочисленные диагнозы. Зато он самый добрый и душевный из твоих друзей, и ты уверен, что он с легкостью и удовольствием разрешит Тихоне поиграть на его басу. Ты сегодня в полном панковском прикиде, даже в ухо вставлена английская булавка-клипса. Нужно было произвести впечатление на Тихоню, и вроде бы все получилось. Хорошо бы у Дэна с Ленкиной гитарой тоже все срослось. А то с самого начала все пошло как-то очень сложно. Косяк на косяке косяком погоняет.
На зеленой блевотной стене парадной пестрят многочисленные рисунки: закрашенная белилами кривая свастика, жирный член с крылышками, он же аэровафля, а у самой кнопки лифта большая буква М со вписанными в треугольники буквами Д.
– Я помню – ты такое на доске рисовал, – Тихоня показывает пальцем на странный знак. – Это же Мясо для доктора Джексона? Точно?
– Ага, – важно киваешь ты. – Его знак. Мясо уже год в армии.
Из двери на первом этаже выходит колоритный крепыш и без церемоний в упор разглядывает вас карими наглыми глазами. Он и сам весь какой-то наглый, этот юный цыган. От его широкого лица, золотой цепочки и синих клешей веет лютой опасностью, хоть он и очевидно младше вас на пару лет. А чтобы отмести все сомнения, паренек демонстративно весело поигрывает свинцовым кастетом в руке. Где же этот чертов лифт?
– Кто такие? Наркоманы? – Это он вам.
Ты прокашливаешься, внутренне жалея, что рядом нет Дэна.
– Мы к Больному.
Злое лицо цыгана чуть-чуть добреет. Враждебность в глазах сменяется любопытством.
– Че-то вы не похожи на врачей. Ладно, это я стебусь. К Димону идете, значит. Он парень хороший, авторитетный, только водится со всякой швалью вроде вас.
Усталый женский голос долетает к вам из полуоткрытых дверей цыгана:
– Самсончик, отстань от людей, мальчик. Иди уже домой.
Самсон морщится, словно у него отнимают любимую игрушку. И тут приходит спасительный лифт. Вы с Тихоней быстро заходите, не попрощавшись с новым другом. Двери закрываются, но цыган ловко вставляет между ними ногу в мокасине, обильно увитом кожаной лапшой. Гадский лифт послушно открывается.
Лицо у Самсона снова очень-очень злое.
– Сироп от кашля нужен? – рявкает он, вращая глазами. – Солутан? Эфедрин? Сунореф?
– Не-не-не! – Вы энергично мотаете головами.
Самсон злобно, но довольно улыбается и дарит вам на прощание блеск золотых зубов. А их у него, по впечатлению, как у акулы – двойной наборчик.
– До встречи, сучки.
Цыган убирает ногу. Лифт едет вверх. Пронесло.
Глава 16. В квартире у Больного
– О, мужики, привет!
Больной, как всегда дома, в тельняшке и трениках. Милый, высокий парень, коротко стриженный, вполне себе интеллигентного вида, если бы не много раз сломанный в драках нос. На горбинке чудом сидят круглые ленноновские очки, под добрыми глазами огромные природные синяки, поверх тельняшки серебряный крестик на цепочке. Он радушно обнимается с вами в дверях.
– Пожрать принесли?
– Тебя что, родаки не кормят больше? – изумляешься ты.
Родители у Больного замечательные. Ты с ними дружишь. Ну, или тебе так кажется.
Больной лениво чешет пятерней слегка волосатую грудь под тельником, вздыхает:
– Кормят. Только тут же проходной двор. Приходят все, кому не лень. С утра уже все сожрали.
Блин. Но ты же не знал. А так бы обязательно что-нибудь принес. Городской батон и бутылку молока, например. Неудобно получилось.
– Нас только что ваш цыган чуть не убил, – жалуется Тихоня.
– Самсончик? – Больной улыбается. – Он может. Если на винте. Но моих друзей не будет. Его пахан моего батю что-то уж очень сильно полюбил, после того как мой ему пару золотых зубов выбил. Классно машешься для профессора, сказал. А его пахан кто? Правильно – барон. И не Мюнхгаузен, а Будан-Калькутский. Так что мы теперь типа в таборе. Не тронет вас никто. Не ссыте. И если какие терки в городе с цыганами будут, можете смело на барона нашего ссылаться. Его все знают.
В комнате Больного рабочий стол с тяжелым черным фотоувеличителем, полностью заваленный черно-белыми фотографиями, стены тоже украшены ими. На фотках друзья и подружки Больного. «Вот он теперь чем занимается» – думаешь ты. Вы не виделись пару месяцев (у тебя были экзамены, а Больного после дурки никуда не выпускали), и за это время он тут, похоже, стал заядлым фотолюбителем. А может, даже фотохудожником. Даже кладовку под фотолабораторию переделал. Да и кроме фотографий здесь есть, на что посмотреть. Сокровищ тут больше, чем в пещере Алладдина: огромный катушечный магнитофон и маленький переносной телевизор – и то и другое, твои несбыточные мечты, ну и цель вашего похода – фирменная басуха с комбиком. Но басист Тихоня даже не смотрит на гитару, ведь на дверях во весь свой нехилый рост висит девушка августа из календаря американского журнала Playboy. Тихоня, как зашел в комнату, так и завис рядом с ней, не отрывая глаз от роскошного обнаженного бюста. Кажется, еще немного, и он заговорит с ней, или падет ниц. Ладно тебе прикалываться, ты сам, когда пришел сюда в первый раз, еле оторвался от этой груди. Молокососы, что с вас взять.
Больной подходит к Тихоне и аккуратно, с пониманием, пытается вывести его из сисечного транса.
– Это я у бати выпросил. У него там в комнате целый календарь висит.
Тихоня вздрагивает.
– А можно посмотреть? – Он уже забыл, зачем ты его сюда привел. Все его мечты сегодня сбываются одна за другой. Даже страшно подумать, что будет дальше.
– Нельзя, – строго говорит Больной и быстро поправляется, пока Тихоня не заплакал. – Шучу. Иди смотри, конечно.
Тихоня чуть не прыгает от радости.
– У тебя же отец в универе работает?
– Да. Профессор кислых щей, – Больной говорит это без улыбки. – Высшую математику преподает. И чего?
– Ничего-ничего. Я так спросил.
Тихоня быстренько уходит. Отличник хренов.
– Да он просто в универ поступил. А еще он басист, как ты. Не знаю, чего стесняется сам сказать, – объясняешь ты Больному, разглядывая фотки на стенах.
Тут столько симпатичных девчонок. Больной здорово научился делать портреты. Надо будет привести к нему Объект.
– Классно у тебя получается, – показываешь ты на стену.
– Да ладно, – отмахивается Больной, – ничего особенного. Главное – свет правильно выставить. У тебя бы не хуже получилось.
Да, конечно. Ага. Уверен, что не получилось бы. Трезвый Больной всегда такой позитивный. Только бы ему не пить. О, какая девчонка классная курносая. Она голая, что ли? Заливаясь пунцовым румянцем, ты жадно перебираешь фотки на столе. Тут все куда интересней, чем на стенах. Ай да Больной. Это же самые настоящие ню. Высокохудожественная обнаженка. Ты видел такие фотографии на весенней выставке во Дворце молодежи, и тогда они тебя немного шокировали. Было странно лицезреть чужую острую наготу вместе с десятками болтающихся рядом посетителей. У Больного прекрасные модели. Ты смотришь на их обнаженные тела и не испытываешь никакого неудобства, нет чувства стыда, нет ощущения, что ты подглядываешь – только красота плавных изгибов, загадки тени и света на белоснежных фигурах с черными кружочками и треугольничками. Красота! Ты прямо засмотрелся. А ведь еще пару минут назад иронизировал над Тихоней. Здесь в черно-белом царстве, конечно, нет небожительниц Плейбоя с их гипертрофированными молочными железами, зато модели Больного полны жизни. Они настоящие. Особенно та курносая. Вдруг тебя прошибает холодный пот и перед глазами все плывет. Борясь с паникой, ты фокусируешь взгляд на фотографии – фу ты, нет, слава богу, показалось. Это не Объект. Просто похожа немного. Точно не она. Пожалуй, ты не будешь приводить ее к Больному. Ты отрываешься от стола. Больной с интересом наблюдает за твоими пассами.
– Ника опять на сутки забрали, – говоришь ты, все еще пытаясь прогнать секундный морок.
– Я в курсах. Мамаша его заходила с утра к моей. Жаловалась. Задолбал он уже ее своими приводами.
– А мы с Дэном группу собираем. Панк-рок будем играть. Нам басист нужен, – закидываешь ты удочку наудачу.
– Группу?
– Ага. «Каждый Человек».
Больной смотрит на тебя с жалостью, как на больного хомячка.
– Вы же играть не умеете.
– Так панк-рок же.
Больной смеется. Весело ему. Но как-то резко перестает и говорит с каменным лицом:
– А, ну да – панк-рок – шманк-рок. Не-не-не. Я в эти игры больше не играю. Это все от диавола. Я тут недавно свой любимый альбом «Битлов» на мафоне задом наперед послушал. «Эбби-Роуд», блин. И что ты думаешь? Точно – сатанинская молитва.
– Ты серьезно? – ты недоверчиво смотришь на Больного. Но в его искренних глазах ни тени лукавства.
– Басуху дам на время, – Больной берет гитару в руки, ласково поглаживает струны. – Забирайте нафиг. А играть не буду. Пусть вон ваш Тихоня играет. Все равно я из дома практически не выхожу. Вылечили суки мне алкоголизм, блин. Теперь сижу на колесах круглосуточно. Единственное, что радует, – фотографии. Пленки есть? Приноси – проявлю и напечатаю.
– Что за колеса-то? – в душе ты рад, что все пошло по твоему сценарию. – Это не опасно?
– Ну, если не передознуться, то нет. А экспериментировать – не советую.
– В смысле? – Ты уже весь в мыслях о будущей репе.
– Ну, тут придурки всякие приходят, выклянчивают у меня колеса, – грустно объясняет Больной. – С синькой их мешают. Один неделю назад чуть из окна у меня в кухне не вышел. Еле оттащил его.
– Ты же тоже вроде как… – ты осекаешься, понимая, что зашел за черту.
– Суицидник-то? Ну да, – кривится Больной. – Было один раз. Ты об этом?
Он закатывает рукава на тельняшке, показывая запястья в свежих заживающих шрамах. Ты видишь их в первый раз. Черт, они красивые и пугающие одновременно. И придают Больному такой странный ореол – крутости и тайны. Что, вообще, творится в твоей тупой юной башке, Энди? Страшно сказать, но ты сейчас завидуешь этим красным выпуклым шрамам на руках Больного. Хотя при этом очень сочувствуешь ему.
Больной горько вздыхает:
– Докатился, блин. Родителей пиздец как жалко. Потому и сижу на таблетках этих. Успокаиваюсь.
Входит Тихоня. Еще более тихий, чем обычно. И просветленный, что ли. Как будто пришел с выставки Леонардо да Винчи и только что воочию лицезрел Мону Лизу.
– Иди-ка сюда, чувак. Вставай на колено. Да не на колени, дурик, а на одно. Вот так. – Больной кладет ему бас-гитару грифом на плечо. – Посвящаю тебя в басисты, сын мой.
У Тихони такая забавная, ничего не понимающая рожа, преисполненная при этом благодарности и ответственности, что от смеха просто невозможно удержаться. Сначала хохочете вы с Больным, а потом к вам присоединяется и Тихоня. Причем он так заразительно смеется, беспредельно высоко задирая ноты мальчишеского хохота, что вы все вместе ржете еще сильнее. Вашу истерику бесцеремонно прерывает звонок в дверь.
Глава 17. Меня зовут Мурзилка
Больной торжествующе смотрит на вас.
– Я же говорю – проходной двор.
И идет открывать дверь. Ты слышишь звонкие девичьи голоса из коридора.
– Привет!
– Мы тебе поесть принесли.
В комнату Больной возвращается с двумя девчонками. Обе чуть пониже тебя. Обе – интересные и при этом полные противоположности друг друга. Курносая пухлогубая брюнетка с радикально короткой стрижкой, вся в черном: чулки, юбка, футболка, пиджак, а худющая блондинка с ярким боевым макияжем – в красной блузке и оранжевых бананах. Аж глазам больно. Брюнетку ты точно где-то видел. Вот только где?
– Это Нинка. Это Мурзилка. Мои модели. Я их фотографирую. – Больной нарочито смачно целует девчонок в губы.
Модель! Ну конечно! Вот где ты видел эту курносую. Только там она была исключительно без одежды. У нее красивая грудь. Каплевидная. И тело, как гитара. Ты чувствуешь, как снова неудержимо краснеешь.
– А это известный поэт Энди Фролов-Задунайский, друг моего друга Дэна, и его одноклассник Тихоня, – представляет вас девчонкам Больной. При них он стал гораздо бодрее. – Между прочим, музыканты известнейшей панк-группы «Каждый Человек». Вы тут знакомьтесь, а я в дабл.
Больной бросает их с девчонками. Тихоня вцепляется в басуху и прикрывается ею, как щитом. С девчонками у него не ахти.
Курносая Мурзилка переспрашивает неожиданно глубоким голосом:
– Какой-какой группы?
– Известнейшей, – подтверждаешь ты. – Но пока очень узкому кругу посвященных. Так что добро пожаловать в круг, Мурзилка.
Смешная кликуха. Ловишь себя на мысли, что смотришь на курносую девушку с большим интересом. И даже не из-за фотографий. Есть в ее странном лице что-то необыкновенно притягательное. Особенно в иронично сощуренных карих глазах.
Блондинка Нинка кошачьей мягкой походкой подходит к Тихоне:
– Играешь на гитаре? – голос у нее тоже кошачий.
– Это не гитара. Это бас, – дает сноба Тихоня.
– А-а-а. Понятно. Мальчик симпатичный, но о-очень важный. Или стеснительный? – Нинка уж точно не стеснительная. И сдаваться, похоже, не привыкла. – Ладно, не бойся ты так. Я не кусаюсь, если не просят.
Боевая жаба. Мурзилка совсем другая. Или тебе хочется, чтобы так было.
– А ты действительно поэт, или Больной прогнал очередную телегу в свойственной ему шутовской манере? – Нинка переключается на тебя с зажавшегося Тихони.
– Правда-правда. Только он без водки не будет свои стихи читать. – Отвечает за тебя Тихоня.
– Жаль. Я бы послушала, – театрально вздыхает Мурзилка. – Первый раз настоящего поэта вижу.
Ошибся ты, чувак. Обе они актрисы. Модельки человека. Вот и отлично.
– Расслабься, Мурзила. – Это Больной вернулся. – У нашего поэта уже есть девушка. Правда, она об этом не знает.
Ты недовольно закатываешь глаза. Терпеть не можешь публичных обсуждений твоей личной жизни.
– Пойдемте, чаю, что ли, выпьем, – предлагает Больной.
– Чего чаю-то? У нас и пиво есть! – возмущается Нинка.
– Алкоголички! Засранки! Но я вас все равно люблю. – Больной обнимает девчонок за талии, и вы толпой перемещаетесь на кухню. Тихоня идет, не выпуская из рук бас. Ты видишь, что смелая Нинка держит его за руку. Буквально тащит за собой. Тихоня сияет. Везет же сегодня чуваку. Причем совершенно незаслуженно. Ты ввел его в крутую тусовку и ему сразу поперло: басуха, девчонки… А вот тебе можно было бы уже и свалить. Миссия с басом удачно завершена. Или что-то держит здесь и тебя. Пиво? Курносая кареглазая Мурзилка? Злой рок? Злой панк-рок? Все сразу? Попробуй разберись.
Глава 18. Колеса судьбы
Вы сидите за столом в просторной кухне Больного, попиваете пивко и играете в преферанс для бедных – тысячу на раздевание. Пара на пару. Больной пьет чай и фотографирует вашу битву для потомков на старенький отцовский ФЭД. Практически, сейчас вашу пьянку фиксирует Феликс Эдмундович Дзержинский. У вас с Мурзилкой марьяж за марьяжем. Тихоня и Нинка отчаянно проигрывают. Но нельзя сказать, что это их сильно расстраивает. Тебе кажется, что даже радует. Тихоня сидит в синих семейных трусах и белой майке и не отводит глаз от Нинки в кружевном лифчике и штанах-бананах.
Большой тонкогубый рот Нинки практически не закрывается. Ты уже знаешь почти все о веселом образе жизни юной парикмахерши. Более безбашенной девки ты еще не видел.
– Мы с Каринкой югов на днях сняли на дискаче в «Венских звездах». Они нас в «Пулю» ужинать повезли. Икра черная, осетрина, коньяк армянский, полусладкий шампунь. Полный комплект. Юги ужрались в говно. Ой, говорю, мальчики, нам срочно нужно в туалет. Они – вдвоем? Мы – конечно, вдвоем, и ржать. В общем, спустились, бегом-бегом, тачку поймали и досвидос. Пишите письма!
Тихоня набирает карты, глядит на Нинку осоловевшими влюбленными глазами с пушистыми девичьими ресницами.
– Ничего себе. Ну, вы, ваще, рискованные. А если бы они прочухали развод?
– Эти курицы все время так развлекаются. – Больной морщится. – Заканчивайте, дурынды. Допрыгаетесь. То есть добегаетесь.
– Какой ты все-таки зануда, Димочка! Это все от таблеток. – Нинка кокетливо отгибает правую чашечку бюстгальтера вниз. Ровно на секунду, но Больной успевает щелкнуть, а Тихоня обмереть, простреленный навылет острым соском.
– Включи нам музыку, пожалуйста, – просит хозяина Мурзилка.
Больной уходит и возвращается с кассетным «Романтиком». Вставляет кассету. Шипит пленка. БГ поет издалека искаженным донельзя голосом:
Все, кто были, по-моему, сплыли,
А те, кто остался, спят.
Один лишь я сижу на этой стене,
Как свойственно мне.
Запись ужасная. Сделана на рок-клубовском фестивале. Но тебя прет с первых же аккордов.
– Эй вы, как живется там,
У вас есть гиппопотам… —
подпевает Мурзилка, глядя в свои карты. И ты снова думаешь, что она особенная. Но, конечно, не такая особенная, как Объект. Не такая красивая. Но своеобразная. Ты видишь, как на подоконник садится тучный голубь и, выхаживая по нему, с интересом поглядывает на вас. Прикормленный такой. Смешная птица. Ты хватаешь салфетку из стакана на столе, достаешь из кармана влажных джинсов (до сих пор не высохли, заразы) огрызок карандаша и срочно пишешь, пока мысль не улетела.
Смешная птица пробует взлететь,
но глупая о крыльях позабыла.
А ты меня хоть чуточку любила?
Спаси меня, любимая. Ответь.
Мурзилка поглядывает в твою салфетку. Думает, что незаметно. Пусть думает. Тебе приятно. А Тихоня с Нинкой снова облажались. Звонок в дверь спасает их от продолжения стриптиза.
– Опять кого-то принесло, – ворчит Больной. Он видит, что Тихоня испуганно начинает одеваться. – Да не бойся, ты, Тиша. Маман часа через два придет, не раньше, а батя еще позже.
Больной уходит и возвращается с Дэном, который победно держит гитару двумя руками над головой.
– Меняю жену на стеклотару, а тишину – на электрогитару! – орет Дэн. – Каждому человеку – быть!
Офигеть, какой он все-таки крутой иногда.
– Да! Ура! – кричите вы с Тихоней, вскакиваете из-за стола, чтобы скорее обнять друга.
И тут Нинка выдает вроде как себе под нос, но так, чтобы все услышали.
– Ого, какой красавчик.
Лицо Тихони обиженно сморщивается, словно он собрался заплакать. Его везение закончилось. Карета превратилась в тыкву. Очень грустную тыкву на его плечах. Тебе его жалко, но нельзя же так сразу сдаваться. Что за тряпка? Эти отличники совершенно не приспособлены к жизни. Не то что ты и Дэн – отчаянные троечники.
– Привет, девчонки! Неплохо вы тут устроились.
Дэн бесцеремонно вставляет табурет между Тихоней и Нинкой и плюхается на него.
– Чего пьем?
– Уже ничего, – бурчит Тихоня, нервно надевая рубашку.
И, правда, пиво-то кончилось, а ты даже и не заметил.
– Больной отдал Тихоне бас, – отчитываешься ты Дэну о проделанной работе. – Так что у нас есть басист с инструментом.
– Отдал? Круто. – Дэн смотрит то на Нинку, то на Мурзилку. Нельзя сказать, что тебе это нравится. – Блин! Если бы вы знали, во что мне обошлась эта гитара.
Вот любит же чувак напустить туману. Можно подумать, душу он там отдал за эту гитару. Девственностью расплатился. Позер несчастный! – кипишь ты внутри праведной злобой, но подыгрываешь другу:
– Что, Ленка отдавать гитараху не хотела?
Дэн гримасничает, словно борется с собой.
– Ну… Лучше не спрашивай. Эй, Больной, дай-ка мне твоих колес. Мне срочно нужно успокоиться. Реально так нужно успокоиться. Дай циклодольчику. Да побольше! Побольше!
Это цитата из анекдота про таблетки от жадности. И все дружно ржут. Кроме Тихони и Больного. Последний очень сердит.
– Начинается, блин. Их с алкоголем нельзя. Ты же датый, Дэн. Сразу сглючит по-плохому. А мне потом возись с тобой, придурком.
– Я трезв, как стекло, – упорствует Дэн. – Скажите ему, девчонки.
Девчонки смеются. А Больного аж перекашивает, как от зубной боли. Видно, как все вы ему надоели своей вселенской тупостью.
– Да, пожалуйста. Мне не жалко. Одним дураком меньше, одним больше…
Больной уходит, бормоча под нос, и возвращается с тонким прозрачным полиэтиленовым пакетом, полным блестящих упаковок разнообразных таблеток всевозможных цветов и калибров. Кидает пакет на стол.
Ты мечтательно смотришь на это богатство. Вот это поворот. Дэн – молодчага. Сам бы ты никогда не решился. Слишком трусливый, а ведь…
– Глюки – моя мечта, – взволнованно говоришь ты. – Я всегда хотел попробовать, как это – капать из серебряной чайной ложки расплавленным сахаром в рюмку полынной настойки, а потом под галиками писать стихи до утра. Как Бодлер, Рэмбо, или Эдгар По.
– Абсент – вещь. – неожиданно поддерживает тебя Мурзилка. – Мама в Чехословакии пила. Хвасталась перед подругами. Кстати, глюк – это счастье по-немецки.
«Что для русского счастье, для немца глюк», – выдает твой неугомонный мозг.
– Я тоже хочу глюков! – заявляет Нинка, которая, в отличие от Тихони, так и не оделась.
Но, правда, и лифчик проигранный не сняла. А могла бы запросто. Ей нравятся Тихонины обиженные взгляды. Но восхищенные взгляды Дэна ей нравится ловить ничуть не меньше.
Больной воздевает руки к потолку:
– Делайте что хотите! Ума нет – пиши калека.
На столе стоит розетка с горкой простых карамелек с вареньем. Всякие клубнички, лимончики и сливы. Дэн разворачивает одну, раскалывает ножом вдоль и укладывает в каждую половинку по три разные таблетки. Фарширует карамель колесами. Его дурному примеру следуют все остальные, кроме Больного и Мурзилки.
– Идиоты! – стонет Больной. – Мне же вам скорую вызывать придется. А если вас не откачают?
– Не ссы, Димон! – пихает его в плечо Дэн. – Мы просто чаю попьем с конфетами и пойдем. Нам еще с Энди и Тихоней репетировать сегодня! Налей-ка нам лучше чаю. Будь другом!
Больной бурчит:
– Самообслуживание.
– А чего мы репетировать-то будем? – едко интересуется Тихоня. – У нас же песен нет.
– Сча будут! – успокаивает его Дэн, улыбаясь персонально Нинке.
Гармония мира не знает границ. Дэн наливает всем чаю, заглатывает свою конфету. Запивает ее чаем. Бесцеремонно берет у тебя салфетку. Ладно, Дэну сегодня можно.
– Ну, вот песня первая готова, например!
Он деловито втыкается в комбик, картинно настраивается, начинает бренчать на гитаре, глядя в салфетку и напевая:
– Смешная птица пробует взлететь…
Останавливается.
– Нет. Шняга какая-то попсовая. Энди, а напой-ка мне про девочку-панка. Ну ту, что позавчера пытались делать.
Ты только что проглотил свою конфету и весь теперь внутри себя вместе с ней. Ждешь ярких незабываемых галлюцинаций. Тебе и страшно, и интересно. Страшно интересно. Но галлюцинаций пока нет. Так что можно и напеть:
– Полголовы красная, полголовы синяя, ты до того страшная, что можно сказать красивая…
Мелодия рождается сама собой. Дэн подыгрывает тебе, на ходу подбирая аккорды. Круто у вас получается. Во всяком случае, в глазах Нинки и Мурзилки светится искренний интерес. А может, и восхищение.
Даже Больной неожиданно оживляется.
– Ну-ка, ну-ка… Что там за аккорды у вас?
Он берет бас у Тихони, начинает подыгрывать Дэну. Играет он очень хорошо. И выглядит при этом, как настоящий музыкант. Тихоня горестно вздыхает, и тут Нинка забирается к нему на колени и начинает подпевать. И все счастливы. Только ты почему-товыходишь из себя.
Глава 19. Вот как бывает
Ты приходишь в себя примерно через полчаса. Но не знаешь о том, что предыдущие тридцать минут твоей жизни выпали из твоей памяти навсегда. Для тебя время схлопнулось. Вот вы только что начали подбирать аккорды к твоим новым стихам, Нинка залезла к Тихоне на коленки, Мурзилка забавно пританцовывает за твоим плечом, ты видишь ее краем глаза, поворачиваешь к ней голову и… бац – Дэн играет на гитаре, Больной на басу, Энди барабанит ладонями по столу – и все горланят припев песни:
– ДЕВУШКА-ПАНК – это улет!
Кто-то пробил мордою лед.
Кто-то плеснул краски на снег.
Что еще выдашь – двадцатый век?
Энди барабанит? Постой, чувак, но Энди – это же ты. Вот незадача. Похоже, ты видишь вас всех со стороны и даже с высоты. Всех – и себя в том числе. Ты реально вышел из себя. Странно, но совсем не страшно. Скорее смешно. Смешные все до невозможности. Только смеяться не получается, потому что ты поешь, а перестать нельзя – мир погибнет моментально и навсегда. Поэтому всем надо петь и как можно громче. Но вот какая штука – вас же теперь двое, так что ты первый можешь смотреть на всех сверху вниз и смеяться, пока ты второй там внизу орешь всякую чушь. А еще ты наконец можешь спокойно рассмотреть Мурзилку. Нужно же понять, что в ней тебя так притягивает. Стремно, наверное, когда ты сначала увидел девушку голой, а потом с ней познакомился. И прическа у нее (вернее, ее полное отсутствие) – тоже очень стремная. Голова совершенно круглая. Идеально круглая. Разве так бывает? А если ей взять и волосы отрастить?
Ты видишь, как у Мурзилки под твоим пристальным взглядом начинают расти волосы. Лезут и лезут, как черви из земли после дождя. Быстро растут. Сначала желтые, потом синие и красные – и сразу сами собой укладываются в гордо стоящий желто-сине-красный гребень. Это ты их так поставил. Одним только взглядом. Вот как ты умеешь, оказывается! Круть неимоверная! Жаль, что Мурзилка ничего не замечает. Танцует в полном экстазе – смешно подбрасывая круглые коленки. Ладно, раскрашу всех остальных, решаешь ты. И через минуту в кухне Больного все с разноцветными ирокезами, и ты в том числе. Это так прекрасно, что ты радостно и звонко начинаешь хлопать в свои стеклянные ладоши. Нет! Это не ты хлопаешь. Это в окно кухни кто-то настойчиво стучится со стороны двора. Энди (тот, который внизу) видит за окном знакомого льва с Банковского мостика, тот стучит в стекло круглым фонарем, приглашая в полет. Энди подходит к окну, открывает его рывком, ловко, по-ковбойски запрыгивает на широкую серую спину льва, и они летят в высокое небо над городом. Над пустырями и трамвайными путями Бухарестской, над невзрачной улицей Салова, над мрачным Ново-Волковским кладбищем, над запущенной Лиговкой, над распущенным Невским… Энди от восторга начинает читать льву свои стихи.
Ветер вытер слезы дыр,
он рассеял сизый дым.
Снова город молодой,
Перестал он быть седым.
Вспоминает город мой,
Как мальчишкою худым,
он в каретах рассекал
по булыжным мостовым.
Только вот почему-то небо вокруг них теперь ночное, темное. Они летят над Невой низко-низко, так что можно ноги замочить в высоких волнах, а у Эрмитажа сворачивают и начинают плавно кружить над Дворцовой площадью. Рядом летают остальные три льва с Банковского мостика с не менее умелыми наездниками: Александрами Пушкиным и Блоком, и Майком, сбежавшим из «Зоопарка». Энди приветственно машет рукой своим коллегам-поэтам. Они его не замечают. Готовятся к важному соревнованию. Майк в ковбойской шляпе и замшевом пиджаке с бахромой начинает декламировать свою песню «Золотые львы», в которой нет ни слова про золотых львов.
– Нет, но это же просто невыносимая муть! – кричит Пушкин. – Вы меня бесите, сударь!
И солнце русской поэзии стреляет в звезду рок-н-ролла из смешного дуэльного пистолета. Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!
Но мешковатый Майк ловко уворачивается, и пуля-дура попадает в Блока. Прямо в его высокий мраморно-белый лоб. Рикошетит от него в фонарь льва Энди. Фонарь разлетается на тысячи острых блестящих осколков. Лев Энди резко останавливается в воздухе, а его седок с жутким криком летит на брусчатку Дворцовой. Но Энди – это же ты, чувак. И это ты – летишь головой на камни! Ты…
Раз, два, три!
– Я что, вырубился?
Ты резко садишься в кровати под белой прохладной простынкой (блин, ты совершенно голый), и снова откидываешься на подушку – на лбу холодная испарина. Над тобой склонились два полных сочувствия карих глаза и нос кнопочкой. Мурзилка!
– О! Наш спящий очнулся! Привет, поэт!
– Ну, слава богу! – слышишь ты голос Больного, где-то рядом. – Ма, па, он проснулся, все нормально!
Голова пустая, словно твой мозг вынули. Интересно, его вернут? Ты точно помнишь, что во всем виноват Пушкин, который погнал напраслину на Майка Науменко. Но почему…
– Почему я голый? – шепотом спрашиваешь ты Мурзилку.
– Ну, мы тут слегка позабавились с тобой. Извини, чувак, – говорит девушка нарочито равнодушным, даже циничным тоном. Но увидев твой искренний испуг, тут же раскалывается. – Шучу, шучу. Твоя невинность не пострадала. Ты сам разделся и лег в холодную воду в ванне, чтобы прийти в себя. И там уснул. Ничего не помнишь?
Ты держишься за голову. На самом деле ты помнишь все. Но не рассказывать же ей про львов и Пушкина. Во всяком случае, вы квиты. Ты видел голой ее, а она тебя.
– Нет. Ничего не помню. Позорище, – страдальческим тоном говоришь ты.
– Бедняжечка.
Мурзилка нежно проводит рукой по твоим непослушным волосам. Это уже чересчур интимно. Не много ли она себе позволяет? Блин. Тебе неприятно, что тебе приятно. Она, конечно, милая, но надо объяснить ей, что между вами ничего не может быть. Потому что…
– Черт! Сколько сейчас времени? – спохватываешься ты.
Больной появляется в поле твоего зрения. На его доброе лицо натянута скептическая ухмылка. Так себе сочетание.
– Полдесятого.
Отлично! Объекта с репетицией прокинул. С Кузей не погулял. Зато познакомился с глюками.
– А-а-а. Вот засада.
– Ага. Она самая. Ты почти шесть часов провалялся в отключке на моей койке. Еле упросил маманю не звонить твоим. Сказал, что ты пришел пьяный в сосиску и заснул у меня, – Больной наклоняется к тебе и шепчет: – Никаких колес не было. Ты понял?
– Ясное дело, – шепчешь ты в ответ. – А как остальные?
Мурзилка строит смешные рожицы, передразнивая ваши конспиративные переговоры. Имеет право. Ты облажался, чувак.
– Нормалдос. Когда увидели, как тебя заплющило, наперегонки побежали к фаянсовому другу Берримора звать. Так что ты их спас. (О, да ты герой, Эндичка.) – Тебя, кстати, тоже вывернуло пару раз. (Нет, не герой.) – Скажи спасибо Мурзилке. Она твою одежду заблеванную застирала и на балконе повесила. Все уже высохло.
Какой кошмар. Стыдоба. Нет, спасибо. Больше никаких галлюциногенов, профессор. А Мурзилка смотрит тебе прямо в глаза, чего-то ждет. А – ну да, конечно.
– Спасибо, – выдавливаешь ты из себя, стыдливо тупя взор.
– Плиз. Обращайтесь, если что, – с энтузиазмом отзывается курносая фотомодель. – Только с тебя должок, поэт.
Должок? Звучит странно. Вдруг попросит отдать то, о чем ты еще не знаешь. Или что-то вроде того, думаешь ты, но произносишь:
– Что еще за должок?
– Я провожу тебя до дома. Мало ли что с тобой еще приключится. И ты будешь читать мне свои стихи.
А вот это приятно. Нужно покочевряжиться для приличия. Но ты сделаешь это с большим удовольствием. И сам бы предложил ей, если честно. Ну да, а что такого. Она просто нравится тебе, как… Друг? Боевая подруга? Просто интересный человек, в конце концов. Который выстирал твою заблеванную одежду и шесть часов ждал, когда ты проснешься.
– Ладно. Почитаю, – говоришь ты. – Только учти – они странные. Не все врубаются.
– Ну, это я уже поняла, – улыбается Мурзилка.
– Хватит ворковать, голубки, – ревниво ворчит Больной. – Родителям позвони, глюконавт.
Глава 20. Пустынной улицей вдвоем с тобой куда-то мы идем
Десять вечера. Улица имени главного болгарского коммуниста Георгия Димитрова несет твои ноги домой. Купчинские жители скопом выгуливают перед сном многочисленных собак. В основном это кудлатые болонки. Совершено бессмысленные тявкающие создания. Но попадаются и прикольные твари: собранные из спиральных проволочек эрдельтерьеры, например, или приземистые крысобаки. Ты всех собак любишь, кроме овчарок. Этих побаиваешься. Генетическая память политзэков дает о себе знать. В окнах домов уютно горит свет. Жаль, что сейчас не темно. Ты любишь идти здесь зимним вечером и смотреть на желтые нимбы над фонарями, особенно когда в них белыми мотыльками уютно порхает снежный пух. Вы с Мурзилкой идете рядом, выдерживая смешную детскую дистанцию. Как будто боитесь получить разряд тока при случайном прикосновении.
Ты по-честному отрабатываешь чистые джинсы и футболку. Мурзилка так же честно слушает. Иногда тебе кажется, что ей и правда интересно:
Дом апреля – весны отдушина,
вздох любви источают ландыши.
Миллионы глаз с неба рушатся,
синевой заливая карман души.
Гром раскатистый смеха звонкого
катит с гор облаков лавиною.
Если был ты когда-то мальчонкою,
то есть шансы побыть мужчиною!
Корень жизни, питаясь сахаром,
листья голоса в воздух выпустил.
Растревоженным старым пахарем
день бредет по равнинам сытости.
Впереди ни огня, ни отчаянья —
Жизнь не жалко, а смерть испугана.
Нет стремленья взорвать нечаянно
погреб темный общества-пугала.
Будьте счастливы, новобрачные.
Наплодите идейных мистиков.
Чтобы было кому невзрачные
наши души принять за истины.
Карусель закружится медленней,
рыжий ветер махнет на выход нам.
В голове и в воздухе ветрено,
но без крыльев летать невыгодно.
Будни, праздники, бездны вечные
превращаются просто в ямочки.
И становятся человечными
на щеках какой-нибудь дамочки…
– Здорово! Мне нравится. Похоже на поэтов Серебряного века. Особенно на футуристов. – Она продолжает тебя поражать, эта курносая фотомодель, полная сюрпризов.
– Ничего себе, какие познания. Начало века – мое любимое время. – Тебе жалко, что очечки и значочки едут домой в карманах – сейчас они были бы очень на пользу твоей лекции. – Обожаю все это упадничество, творческие прорывы, поиск себя, эксперименты с формой, эпатаж, клоунаду. Футуристы вообще были нереально круты. Настоящие панки своего времени. Пощечина общественному вкусу. Даже если Маяковского в желтой кофте не брать. Братья Бурлюки в цилиндрах с раскрашенными лицами и без Маяковского были круче всех.
– Нет. Не согласна, – уверенно парирует твоя спутница. – Нет никого круче Маяковского. Бурлюки – клоуны, а он – гений. «Послушайте! Ведь если звезды зажигают, значит – это кому-нибудь нужно…»
Мурзилка хорошо читает Владимира Владимировича. Без пафоса и надрыва. Это редкость. Да и вообще это первая девчонка, которая читает тебе стихи на улице. Теплым летним вечером… Ты смотришь на курносую модельку с восхищением. Нет, нет, нет. Просто вы оба любите поэзию. А ведь это твое любимое стихотворение, Энди! Может, это розыгрыш какой-то? Может, ее Больной, или Дэн подговорили? Мимо вас со страшным ревом проносятся мотоциклисты. Вот кому белые ночи в кайф.
– Рокеры поехали! – радуешься ты, сам не зная чему.
– Вообще-то, во всем мире их байкерами называют, и только у нас в Ленинграде – «рокерами». – Мудрая черепаха Мурзила знает практически все и обо всем. А по виду и не скажешь. Ни очков, ни унылого выражения на лице, обремененном знаниями. – Прочитай мне что-нибудь еще, Энди.
Так старательно выговаривает твое имя, что тебе каждый раз кажется, что она немножечко издевается. Хотя почему – кажется. Ты же большой любитель сарказма. Возможно, она тоже такая.
– Да, пожалуйста. Только я не гений, а скорее клоун, как Бурлюки.
– Ну вот, обиделся. Все гении немножко клоуны. И все – страшно обидчивые.
Гении? Ты не ослышался? Ну вот уже и грубая лесть пошла в ход. Девочка не промах. Но как же, черт возьми, приятно.
– Да нет! Ничего я не обиделся. Пожалуйста, слушай.
На закате мертвого дня
плот на дно опускается спать.
Речка жизни несет меня
на алтарь под названьем кровать.
Принимая радости ванну
в ледяном свистящем ручье,
погружается мир в нирвану,
забывая о старом ружье.
Море горя, океан фантазии,
сто Америк спят в ледовитости.
Без оглядки убегает Азия,
испугавшись своей плодовитости.
Сторож времени сел нахохлившись,
брови сдвинуты с предохранителя.
Сколько гадов лезет в бессмертие,
не имея в ООН представителей.
– Браво, Энди! Можно, я пожму твою лапу? – Пожалуй, можно, решаешь ты. – Мне нравится, как ты нестандартно мыслишь. Это интересно. И выглядишь не как все. Это тоже здорово!
Как-то долго вы жмете лапы, друзья. А, так вы теперь еще и идете, держась за руки. Как в детском саду. Отлично.
– Ты всегда так откровенна с людьми?
– Нет. Только с тобой. Ну и с Больным еще. Он очень добрый, правда?
Может, она умеет читать мысли? Может, она, вообще, инопланетянка? В дурацких советских фантастических фильмах они как раз такие – короткостриженые и с огромными глазами.
– Ну, да. Димка – добрейшей души человек. Очень душевный. Одним словом – душевнобольной.
Мурзилка останавливается. Внимательно смотрит на тебя. С какой-то жалостью, что ли. Или тревогой.
– Зря ты все время стараешься иронизировать, Энди. Тебе это не идет.
А вот это она зря. Ты же реально обидчивый. И следующие пару минут вы идете молча. Но все так же по инерции держитесь за руки. Странно все это. Вон уже и дом твой виднеется за поворотом.
– Эх. Завтра на работу, – вздыхает Мурзилка.
На работу? Вот это номер. Опять удивила.
– Ты работаешь?
– А ты думал, я школьница? Это я так выгляжу молодо. Мне восемнадцать через два месяца. Я – телефонистка. Вернее, скоро буду. А пока у меня практика на центральном узле. Сижу на международных линиях. Хочешь, могу тебя с Америкой на халяву соединять иногда?
– С Империей зла? Заманчивое предложение, – смеешься ты. – Только вот с кем? У меня там знакомых нет. С Рейганом если только поговорить, чтобы он свои Звездные войны свернул. А то придумали, понимаешь, программу СОИ. Гадят в мирном космосе. Правда, с английским у меня все плохо. Не поймет.
– А я бы с Куртом Воннегутом поговорила, – мечтательно говорит Мурзилка. – Просто о жизни. Вот только осталось его телефон найти.
Она знает, кто твой самый любимый писатель? Ну знаете, это уже совершенно запрещенный прием. Она точно инопланетянка. Береги свой хой. Ой, береги свой мозг, Энди! Ах, да. Ты же не слышишь меня. Никогда меня не слышишь.
– Ты еще и Воннегута читала? Ничего себе. Да ты крута нереально, герла. Обычно я всех на него подсаживаю. Когда прочитал «Колыбель для кошки», было такое чувство, что это я написал. Только в другой жизни.
– Ага. «Колыбель» и «Бойня» – две любимых книжки форева. Я сразу почувствовала, что ты из моего карасса.
Нет, так нельзя. Она прикольная. Интересная. Нельзя вот так ее отпускать!
– Слушай, мы уже пришли. Это моя парадная. Только теперь я тебя провожу. Ты на чем поедешь домой?
– На трамвае, – улыбается Мурзилка. – Мне две остановки за Славу.
Только этого тебе не хватало.
– Так ты в Болоте живешь? Мне сейчас туда никак. Извини. Но до трамвая тебя провожу. Постой тут минутку, пожалуйста. Я сейчас только за собаком заскочу, и мы тебя проводим.
Глава 21. Твои старые добрые тигры
«Мурзилка, конечно, забавная, но…» – думаешь ты, открывая дверь длинным ригельным ключом. Вы с Кузей только что героически проводили ее до самого дома, наплевав на возможную встречу с врагами и неминуемые последствия. Это очень на тебя непохоже, чувак. Что за безрассудство? На обратной дороге в пустом поющем трамвае твоя голова решила разболеться, напомнив о полезных таблетках Больного, а к ней перед домом прибавился живот, в котором с утра еды, кроме хитрых конфет, не было. Но болит он так, что есть совсем не хочется. Нужно отлежаться часок. Ты заходишь в прихожую с песиком и, не включая свет, пытаешься быстро пробежать по коридору к себе в комнату.
– Ма, па, привет, – бросаешь ты в полузакрытые двери кухни.
– Андрей, зайди-ка к нам на разговор, – возвращается к тебе оттуда.
Проскочить не удалось. Ты заходишь в кухню с виноватой улыбкой. Щуришься от яркого света. За столом пьют чай и курят твои милейшие мама и папа. Кругленькие очкарики. У тебя отличные отношения с родителями. Ты их очень любишь. А они тебя. Это пару лет назад ты все время хотел сбежать из дома. Тщательно продумывал свой лихой побег и то, как они будут искать тебя и жалеть о своих напрасных претензиях. Сейчас тебе это кажется глупым детским капризом. Все отлично. Тебя практически перестали доставать. Да вы почти что и не пересекаетесь в последнее время. Утром, когда они уходят, ты еще спишь, вечером, когда ты приходишь, они уже спят, Идеальный режим сосуществования. Семейные обеды по выходным, шутки-прибаутки – все это куда приятнее ежедневных нотаций, слез и обид. Иногда вы общаетесь на нейтральной территории на нейтральные темы. Но долго ли еще будет так кайфово?
– Привет, родители. Как дела? Есть не хочу. У Больного, тьфу ты, у Димы поел, – нагло врешь ты.
Живот возмущен и отвечает на твою ложь гневным бурлением. Но слышишь его, к счастью, пока только ты.
Мама с папой с интересом тебя разглядывают. Давно не видели. Пару дней точно. Смотрят и курят вонючие болгарские сигареты. В школе ты активно боролся с их курением. Таскал сигареты у них из пачек для своих друзей-одноклассников. Не помогло.
– Что за девушка с тобой Кузяву выгуливала? – отец заговорщицки улыбается. Твои девушки – его любимая тема.
– Девушка? Да просто знакомая.
А вот сейчас ты даже не врешь.
– Симпатичная знакомая.
Мама стряхивает пепел в хрустальную розетку. Чего б им пепельницу не купить? Скептически смотрит на своих мальчиков.
– Ой, да что ты там разглядел в темноте-то? – этому отвесила, теперь тебе. – Андрей, а ты помнишь, что мы завтра вечером уезжаем?
Мы уезжаем? Да нет же, конечно. Они уезжают. Голова у тебя ужасно тупит после таблеток Больного.
– Куда?
– Понятно. Все забыл. Голова только девками да музыкой дурацкой забита. – Ой, а мама-то не в настроении – спасайся кто может. – У нашей однокурсницы из Калининграда юбилей. Она нас всех собирает. Десять раз тебе говорила. Вспомнил?
«Фе-ли-чи-та» – констатируют из радиоточки коротышка Аль Бано и высоченная Ромина Пауэр. Парочка типа вас с Объектом. И ты не можешь с ними не согласиться. Феличита! Хата твоя, чувак! Феличитее не бывает.
– Я думал, это в июле будет, – говоришь ты, еле сдерживая радость.
– Нет, в июне, – отвечает отец. – Оставляем на тебя квартиру на четыре дня. Как на взрослого. Вот деньги на еду, возьми сразу себе. С Кузей три раза в день гуляй. Рыб корми. И хомяка. И никаких этих ваших, как вы там их называете…
– «Тусовок», – помогает ему мама. – То есть пьянок и гулянок! Понял? Чтоб никаких Васильева, Белянова и Ульянова здесь даже и духу не было!
Мама знает фамилии твоих друзей. А папа даже имен их не знает.
– Даже Ульянова нельзя? – ты наигранно пугаешься. – А если он фамилию на Ленин сменит? Тогда можно?
– Не ерничай, – устало говорит мама. – Глупая шутка. Ты все понял?
– Девочку можешь в гости позвать. Только хорошую, – смягчает удар отец.
– О, господи! Как вы мне надоели с этими девочками, – отвечает мать вместо тебя. – Зла не хватает. Пусть учебники читает. К учебе готовится.
– Я все понял. – Ты пытаешься уйти к себе.
В животе опять какое-то оживление. Спазм за спазмом. Революционные матросы бузят.
– Подожди, – останавливает мама. – Это еще не все. Алка с четвертого видела, что ты сегодня опять наряжался, как клоун. Дети соседские за тобой по двору бегают. Пальцами показывают. Ты долго нас еще позорить собираешься? Мы с отцом вкалываем, как проклятые, чтобы тебя нормально одевать, а ты в лохмотья какие-то наряжаешься? Ты понимаешь, что все над тобой смеются? И значит, над нами тоже? Понимаешь меня, срань болотная?
– Да ладно тебе, мать, – неожиданно вписывается за тебя батя. – Это ж возраст такой. У него последнее лето детства. Перебесится – станет, как все.
Обычно мама защищает тебя от отца. Но, видимо, сегодня необычный день.
– Вот спасибо тебе за поддержку, муж! Отцовское воспитание. Чего удивляться тогда, что у нас такое чудо-юдо выросло?
– Что выросло, то выросло. Ма! – делаешь ты жалобное лицо. – Не ругайся, пожалуйста. Хочешь, я тебе свой новый стих прочитаю?
Это надежное, проверенное средство. Мама уверена, что стихоплетство передалось тебе исключительно от нее. Папа в подобных грехах не замечен.
– Хочу! – с таким энтузиазмом говорит она, что ты понимаешь: цена индульгенции прежняя.
Ты выбегаешь из кухни и возвращаешься с большой амбарной книгой. Мама притащила ее с работы прошлой зимой. В этот талмуд попадают стихи с разных клочков и салфеток, если проходят отборочную комиссию в твоем лице на следующий день после сочинения. Ты начинаешь читать. Живот и голова с пониманием прислушиваются и даже временно перестают тебя дергать.
А Вам никогда не хотелось
прожить денек обезьяной?
Не той, что у ларька
влачит свой жребий пьяный.
А просто веселой макакой,
скакуньей и забиякой,
счастливой семейной макакой,
без всяких разводов и браков,
без сессий и без стипендий,
без денег, без телефона,
без ссор, обид, претензий,
идеалов и эталонов.
Сидеть себе мило на пальме,
в хвосте держать кружку пива,
в лапах – банан и подружку —
макаку, очень красивую.
Сидишь – природы венец,
герой, украшенье века, как
вдруг приходит отец.
Серьезный – ему не до смеха.
В голосе – сталь, свинец,
слов тяжела подоплека:
– Когда же ты, наконец,
станешь, Андрей, человеком?
– Хорошие стихи, – говорит мама. – Талантливые.
Она всегда так говорит. А ты ей веришь, дурачок.
Ты, наконец, добираешься до своей комнаты. Свет не включаешь. Не раздеваясь, бросаешься на кровать. Утыкаешься носом в подушку. После шестичасового отрубона у Больного спать вряд ли получится. Но полежать надо. Хотя бы чтобы успокоить взбесившийся живот. Но не тут-то было. Революционные массы внутри не собираются сдаваться. И радостно встречают перемещение в горизонталь отчаянной попыткой взять Зимний в твоей голове. Это уже серьезно. Ты бесшумным лосем-призраком бежишь по коридору в туалет. Бросаешься на колени перед унитазом. Тебя выворачивает кровью. Рвет и рвет. Ты извергаешься, как Везувий, низвергаешься, как Ниагара. Полный унитаз крови и каких-то страшных ошметков. Сразу становится легче. Более того – становится необычайно легко. И память триумфально возвращается вместе с чудовищной ясностью и легкостью восприятия. Память о последнем часе жизни, подло вытесненная хитрым трусливым мозгом. Все в порядке. Бояться нечего. Это не твоя кровь. И вообще, тебе теперь нечего бояться. Ты стоишь в ванной комнате, смотришь на себя в зеркало. Ты дико бледный. Но очень красивый. Пальцы нащупывают на шее две болезненные пульсирующие точки. Подарок доброй Мурзилки. Следы ее клыков.
Да, теперь ты вспомнил все. Вы уже почти подошли к ее дому, как впереди замаячила эта отвратительная компания. Урла! Гопников шесть. Не обойти, не объехать. И убегать поздно. Но почему-то ты совершенно их не боишься. Наоборот, тебя прямо тянет на огоньки их хабариков, торчащих из ухмыляющихся ртов. В тебе просыпается зверь. Очень древний, сильный и злобный зверь. Ты подбегаешь к ним в три прыжка и рвешь их на части. Натурально рвешь. Руками и зубами. Гопники словно бумажные. Руки, ноги, головы отрываются легко, хотя и с противным хрустом. Кровь и кишки летят во все стороны. Один успевает убежать. Да и хрен с ним. Ты занят. Ты пьешь их кровь. Лакаешь ее, стоя на четвереньках. Каким-то чудом одежда осталась чистой. Хотя какое дело зверю до одежды. Кузя испуганно дрожит, прижавшись к ноге подоспевшей к месту бойни Мурзилки. Она стоит посреди этого месива – горы оторванных ног в кирзачах, разорванных кишок и ватников, высосанных до анемийной синевы частей тел, стоит среди человеческой требухи и оторванных голов с удивленно выкатившимися глазами. Стоит и восхищенно смотрит на тебя. А ты с трудом отваливаешься от сытного ужина и резкими неприятными рывками-спазмами, сотрясающими все тело, приходишь в себя. Зверь внутри засыпает, и ты в ужасе смотришь на ад вокруг, ровным счетом ничего не понимая. Тебя трясет крупной отчаянной дрожью, словно при страшном жаре. Глаза лезут из орбит. Что за нахуй тут происходит?
– Поздравляю с инициацией. Ты очень быстро освоился, – говорит Мурзилка, и глаза ее горят ровным красным светом. – Обычно проходят сутки от укуса до обращения. Но ты необычный, особенный. Я сразу это поняла. А когда ты передознулся у Больного… Прости, ты просто не оставил мне выбора. Ты умер. Пришлось тебя укусить. Теперь ты с нами. Живи и здравствуй, новый Энди.
Так вот почему Больной не выходит из дома. Эти твари спасли и его, когда он попал в больничку с порванными венами. Телефонистка, парикмахерша – хер там – сестрички-медсестрички – гнусные упырихи, девочки-вампы. Ты трогаешь шею. Под пальцами пульсируют живые ранки. Каждую ночь, отходя ко сну, ты просил у мироздания сделать тебя самым сильным, самым неуязвимым, бессмертным. Но ведь не чудовищем… Хорошо, что у тебя полно солнцезащитных очков, чувак. Теперь они тебе пригодятся.
И вот ты стоишь в ванной комнате и любуешься на себя в зеркало. Теряешь время. Нужно понять, что еще ты можешь. Выбегаешь на улицу и на бегу превращаешься в летучую мышь. Маленькую лохматую тварь с отвратительной приплюснутой мордочкой. Машешь кожистыми крыльями, рассекаешь тягучий вязкий воздух, летишь к Объекту. В ее окне свет. Она не спит. Отлично. Но чья это голая спина ходит ходуном над девичьим телом, откинувшемся в экстазе на кровати? Сердце леденеет. Когти впиваются в ладони. Дэн! Не может быть! Твои глаза наливаются кровью. Форточки закрыты, и ты высаживаешь окно грудью. Влетаешь вместе с осколками в комнату. Предатели с перепугу скатываются с кровати. Тебя слепит белизна их тел. Раз – и ты встаешь перед ними во весь рост. Два – и ты разрываешь лучшего друга пополам, как ревность разорвала твое сердце. Дергающиеся половинки Дэна разлетаются в разные углы спальни. Три – и ты впиваешься в голубую жилку, пульсирующую на шее потерявшей сознание изменщицы. Ты выпиваешь ее в три глубоких глотка, вложив в них всю ярость. Всю боль. Дверь комнаты распахивается. В проем вбегает капитан милиции с осиновым колом в руках. Это отец Объекта. Ну да, точно, он же капитан, только вроде бы не милиции, удивляешься ты и совсем невежливо рычишь на него, показывая острые загнутые клыки. Но тонкий острый кол уже пробил твою грудную клетку, раздвинув ребра…
Ты просыпаешься – напрочь и навсегда забыв всю эту вампирскую галиматью. Слегка покалывает сердце и крутит живот. А на часах уже час ночи. Переворачиваешься на другой бок и спишь дальше. Как убитый.