Глава 22. Новые друзья и новые дружинники
В вагоне метро летним днем людей немного. В основном гости культурного Ленинграда. Выглядят невзрачно и одинаково. Вы с Дэном на их фоне в своих зауженных комбезах, рюкзачинах, очечках и значочках – вполне себе диковинные птицы. И птицы эти забились, как всегда, в конец вагона и ведут оживленную беседу. Дэн все никак не может успокоиться, бедолага. Новость об отъезде твоих предков напрочь снесла его соломенную крышу. Он машет перед твоим закаканным веснушками носом длинными пакшами в самодельных перчатках-митенках.
– А-а-а! Четыре дня! Четыре дня, Энди! Офигеть! Так мы же у тебя все и запишем, чувачелло! Золотые у тебя родаки. Золотые!
Какие-то девчонки-старшеклассницы, с челками, как у пони в зоопарке, сидят поодаль и весело хихикают, обсуждая ваши наряды. Особенно их веселят дерматиновые перчатки Дэна с отрезанными пальцами. Дурочки! Ничего не понимают в нововолновом стиле.
– Я вообще-то им обещал, что никаких тус не будет. – Ты уже забыл, в который раз сегодня повторяешь эту фразу своему туповатому дружку.
– А альбом ты им обещал не записывать? – Дэн снисходительно глядит на тебя сквозь коричневую пластмассу своих крутых очков.
– Нет, не обещал.
– Ну вот видишь! Нормал! Все по чесноку. О, следующая «Климат». Выходим.
На «Климате», то есть на выходе к каналу Грибоедова из метро «Гостиный двор», обычная суета. Люди входят и выходят, продвигаются вперед. Галдят на круглой станции иностранные туристы. Чернокожие, а язык какой-то странный. На испанский похож, но много шипящих. Испанско-польский. Это ж португальский – доходит до тебя. Бразильские коммунисты, наверное. Ты любишь «Климат». Он в двух шагах от «Дома книги», твоего храма, где всегда тепло, а паркет скрипит и пахнет буквами любимых книг. А напротив раскинула объятия Казань – хипповская вотчина и твоя любимая церковь. Там, правда, сейчас музей атеизма. Но это не важно. Справа от Казани Собачий садик, где тебя выгуливали в колготочном детстве. А если чуть пройти по каналу, попадешь в Михайловский сад с самой красивой сказочной решеткой в мире. Рядом с ним разноцветные купола-торты Спаса-на крови. Это центр центра. Сердце дяди Питера. И ты здесь всегда, как дома. А «Климат» – врата в этот чудесный мир.
Уже на Невском, но еще под сводами метро стоят, словно поджидая вас, две живописные личности. Еще более живописные, чем вы. Да, да, чувак. Ты в центрах, а не в своем диком Купчино. Здесь, в Лукоморье, такое случается. Маленький пучеглазый чертик с месяцами немытыми, местами прокрашенными, местами выстриженными волосами и длиннющей крашеной челкой ни секунду не стоит на месте. Несмотря на жару на нем сразу две рваные футболки, шарф, клетчатые шорты, рваные белые кеды. Малыш подпрыгивает, размахивая нервными руками, что-то ожесточенно рассказывает второму чуваку – прилизанному красавцу со злым лицом, зачесанной на затылок челкой, в стильном дедушкином костюме и остроносых лаковых ботинках.
– Смотри! – больно пихает тебя в бок Дэн. – Это же Феликс Обалделый из «Народного Ополчения»! Помнишь, слушали у Ленки. Точно он, зуб даю. Я его только на фотках видел. Ну, нам везет сегодня!
И Дэн прет прямо на скачущего коротышку, нагло протягивая ему свою скрюченную ладонь.
– Хэллово, зверюга! А мы тут с Энди к Крокодилу как раз идем. А я смотрю, тут Феликс тусует. Вот же круть неимоверная. Мы же практически твои верные фанаты. Пошли с нами к Кроку.
Феликс пару секунд внимательно изучает Дэна и тебя своими безумными красными глазами, которые при этом бешено вращаются во все стороны одновременно (и даже вокруг своей оси). Потом этот взбесившийся хамелеон все-таки протягивает Дэну согнутую ладонь и рычит смешно, как Кузя.
– О, так это же наши злобные силы! Дарово, дарово, мальчиши! Смотри, Мотя, какие потешные битнички. Деревенские, кондовые. А значочки правильные. «Плютики не потерпят!» Сами придумали? Молодцы! Выпить есть?
Ты виновато смотришь в огромные плошки-зрачки.
– Выпить нет.
Феликс моментально теряет большую часть интереса к вашим персонам. Мотя разглядывает вас свысока злыми металлическими глазами и снисходительно, будто царская особа, тянет к тебе скрюченные пальцы с длиннющими ногтями. Здороваясь, он резко дергает руку к себе и оцарапывает тебя. Сука! Вот же вредный стиляга. Больно, между прочим. Обидно, но ты не подаешь вида.
Слизываешь солоноватую кровь с ладони.
– У-у-у, какой ты, Мотя, царапучий. Котик-Мотик какой-то.
Феликс оценил твою шутку, смеется. Снова с трудом фокусируется на вас.
– Точно! Котик-Мотик и есть! А чего вы к Крокодилу-то? Он там злой сейчас сидит. Жена от него свалила и ребенка забрала. Я к нему даже не суюсь. Боюсь.
– Группа у нас. «Каждый Человек», – хвастается Дэн. – Барабаны хотим взять. Альбом записывать.
– О! Запись-хуяпись – дело хорошее, – одобряет Феликс, ни на секунду не прекращая нервозные танцы. – А мы тут поганками закинулись с товарищами по борьбе с реальностью. Ждем прихода.
Ваши с Дэном лица удивленно вытягиваются.
– Чего?
– Новая тема, вообще, – упивается Феликс возможностью красануться перед пришлыми плютиками. – Только наша, питерская, болотная. Поганочки такие маленькие, тоненькие, серенькие на полях растут. Маленькие да удаленькие! А в них сидят псилоцибины. Галлюциногены адские! В основном эти грибочки осенью растут. Сейчас не сезон. Но кое-что есть кое-где. Подвезли товарищи. Вот мы с Мотей и Сапогом их и дегустируем. От Сапога только что нога убежала. Он за ней по Грибоналу усвистал, а мы его тут стоим, ждем. Его ждем и прихода ждем. Вот вы пришли. Вроде настоящие. Отсыпать вам поганок, плютики?
Феликс лезет чумазой пятерней в карман.
Галлюциногены? Опять? Пожалуй, сегодня ты пас.
– Спасибо! Я уже вчера отличился.
– Это точно. Отличился-отключился, – хрюкает Дэн. – У Больного на флэту. Выл, как собака Баскервилей. Всех жаб распугал.
Красавчик Мотя просыпается, услышав волшебное слово.
– А сегодня у вас флэта свободного не имеется? Можем наших жаб позвать. Активную, Пацифистку, Арабейку, Гангрену, например. Они не пугливые. Только вписка нужна. Есть вписка?
– А может, и есть! Да, Энди? – весело подмигивает тебе Дэн.
Ты злобно пихаешь его кулаком в бок. Надо ж быть таким придурком. Лучший друг, называется. Сказано ведь – никаких тусовок у тебя дома. Зря ты с ним поделился – он же все испортит. Ты хотел зазвать Объект, а у него, видите ли, совсем другие планы на твою хату. Туса-туса-туса. И так всегда. А с другой стороны… Ты не успеваешь додумать мысль, потому что с другой стороны перед вами вырастают (как поганки на полях) четверо добрых молодцев с повязками ДНД. Трое здоровых амбалов и один худенький в очках. Дружинники.
– Ой-бля! Винтилово! – торжественно встречает их Феликс. – Дождались-таки мы прихода!
Старший дружинник, приятный мужчина с усами, картинно потирает крепкие руки. В серых стальных глазах его искренняя радость.
– Ба! Какая встреча. Знакомые все лица! Феликс Стругачев и Ваня Мотовилов. Грязные пятна на лице города-героя. А это что за новые девочки с вами? – усатый бесцеремонно тычет пальцем в ваши значки. Палец у него толстый. Пролетарский. Не то что у тебя. – «Плютики не потерпят»? «Пора кончать?» Это с чем, интересно, пора кончать? И кому? Что за пропаганда?
– Никакая это не пропаганда, – ты стараешься не тушеваться. Смело смотришь в глаза жандармов. Но со стороны, наверняка, выглядишь жалко, как персонаж киножурнала «Фитиль». – Это абстрактное художественное высказывание.
Дружинник кавказского вида, квадратный, со сплющенными ушами, очень суров. В отличие от своего посмеивающегося шефа, смотрит на вас с лютой ненавистью. С чего бы это? Вы же даже не знакомы, чувак. Да что ж такое. В Купчино гопники, в центре дружинники – и у всех к вам претензии…
– Харош пиздеть, кароче, – строго говорит борец. – Пайдиоте сичас с нами на Заслонова, там и будете сваи панты калатить.
Мотя с Феликсом тертые калачи – стоят молча, не дергаются. Другое дело вы. Вас вяжут в первый раз. Это целое событие. Новая веха в жизни. Чувствуете себя настоящими революционерами-подпольщиками.
– Никуда мы не пойдем, – Дэн угрожающе насупливается. – С какой стати?
Приземистый дружинник со сплющенными ушами делает угрожающий шаг к Дэну. А длинный рыжий, наступая со своей стороны, методично цедит сквозь зубы:
– С такой стати, что вы, придурки, мозолите глаза нормальным людям. Нарушаете закон о внешнем виде! Льете воду на мельницу гнилого запада. Оскверняете облик советской моло…
Бумс! Это в его живот головой врезается новый персонаж – тоже рыжий, волосы в разные стороны, глаза закрыты квадратными темными очками, на тельце костюм на два размера больше и стиляжий галстук. Он согнут в три погибели и обеими руками держится за правую ногу.
– Поймал! Поймал! – кричит рыжий клоун.
Так это же Сапог, доходит до тебя. И сразу же пафосное вязалово на «Климате» превращается в веселое цирковое выступление. Рыжий дружинник, в которого влетает Сапог, падает и хватает обидчика за штанину. Сапог падает на него. Феликс и Мотя стремительно разбегаются в разные стороны. Феликс дергает на Невский к Гостинке, Мотя мчит что есть сил по набережной канала Грибоедова в сторону Михайловского сада. Челки у битничков развеваются по ветру боевыми флагами. За Феликсом бежит Усатый, за Мотей сапсаном летит амбал-борец. Рыжие клоуны возятся в партере. Рядом с вами остается один растерянный дружинничек в очках. Дэн бьет тебя в плечо:
– Валим!
В следующий момент вы несетесь по Невскому мимо «Дома книги». Щуплый дружинник устремляется за вами, грустно семенит по людному проспекту, лавируя между прохожих, но, не добежав до Большой Конюшенной, теряет вас из виду, останавливается и сворачивает к бассейну в бывшем костеле. Словно он туда и бежал. Славный очкастый малый. На дежурство его больше не позовут. Упустил особо опасных преступничков.
Глава 24. Лестница в небо
Красивый, некогда богатый доходный дом отражается в темной ряби воды бывшего Екатерининского канала, ныне канала Грибоедова. Того самого, что написал «Горе от ума». Вам с Дэном такое горе не грозит априори. Вы заходите в разрисованный подъезд через покосившиеся вековые двери и начинаете подниматься по широкой лестнице. Это лестница-музей. На каждом пролете стоят огромные картины в стиле соцреализм. Выставка! Портреты передовиков, доменные цеха, уборка урожая. Их не выставили в привычном смысле этого слова. Их выставили за дверь. Короче, их кто-то выбросил.
Вы все еще чересчур возбуждены приключением на «Климате», счастливым побегом и неудачной погоней. Электричество гуляет по вашим трепещущим телам, играет в пустых головах, концентрируется в резвых ногах, несет наверх.
– Так ты чего, реально ни разу у Крокодила не был? – в который раз уже не верит тебе Дэн.
– Не-а. – Ты успеваешь полюбоваться остатками модерновых цветочных витражей в лестничных окнах. Сквозь лиловые лепестки сказочных тюльпанов на темную лестницу пробивается настырное солнце.
– Тебе понравится. Вот уж где реально живут духи творчества и анархии. Четыре поколения художников в роду – это тебе не хухры-мухры. Это вот его деда картины, их уже дома некуда ставить, – тычет Дэн пальцем в очередной портрет старого рабочего, неуловимо похожего на Обалделого. У него тоже глаза слегка навыкате. А у Феликса очень даже не слегка.
– Феликс-то реально ебнутый. Ты в глаза ему заглядывал, Дэн?
– Посмотрел бы я на тебя после поганок. Тебя вон с таблеток как вчера заколбасило и размазало. Хотя Феликс, конечно, псих конченый. Шизофреник. У него и справка есть. Лежит периодически в той же дурке, где санитаром подрабатывает. А ты знаешь, что у него отец мент? Полковник!
«Ничего себе», – думаешь ты. Но такое бывает. Вон у Пункера, говорят, папаша идеологией в райкоме руководит. И у Колгана батя в ментовке трудится. А сын – панк. Выросли апельсинки на осинках. Куда только Лысенко смотрел? А точно – он же за Мичуриным смотрел. Чтоб тот осины с апельсином не скрещивал. Но, видать, не доглядел.
– Круть! – говоришь ты, разглядывая очередную картину в пролете. – Я слышал, что Феликс раньше санитаром на скорой работал, пока его не турнули за то, что он то ли наркозом, то ли веселящим газом там дышал.
– Представляю себе! Панковская скорая. Не хотелось бы, чтобы ко мне такая скорая приехала, – смеется Дэн.
Да уж. Перед твоими глазами сама собой рисуется яркая киношная картинка. Вот едет веселая панковская скорая помощь. В ней санитар Обалделый с врачом Мотей по очереди прикладываются к баллону с наркозом.
Ты явственно видишь темный коридор в незнакомой квартире. Звонят в дверь. Шаркающий пенсионер торопливо идет открывать. В квартиру врывается Феликс в белом коротеньком халате с огромным шприцем наперевес. Безумные беличьи глаза выкатились из орбит.
Обалделый санитар скачет на месте и истошно орет, брызжа ядовитой слюной на несчастного пенсионера:
– Где больной! Кто больной! Ты – больной?
Бедный старичок не выдерживает напора и падает в обморок. Стоп! Снято!
А вы с Дэном продолжаете восхождение по бесконечной лестнице.
– А Мотя мне не понравился. Самовлюбленный позер какой-то, – говоришь ты.
Уж вы-то с Дэном, конечно, совсем не такие.
– Выделывается дофига, – вторит тебе друг.
– Зато я про него песню придумал, пока мы бежали. – Ага, и такое бывает.
Ты начинаешь напевать:
Есть у Моти челка,
и зубов оскал.
Взгляды, как у волка,
а в глазах тоска…
На втором припеве к тебе присоединяется Дэн:
Молодчина, Мотик!
Молодчина, плютик!
Молодчина, Котик!
Хвостик, словно прутик!
Ступеньки скачут под вами, поймав ритм песенки, перила весело змеятся, а работяги на портретах подмигивают и подпевают в такт. Так-то! Получилась песенка – спасибо тебе лесенка.
– Ну, все, пришли, – говорит Дэн. – Шестой этаж. Песняк, кста, отличный вышел. Счас у Крокодила аккорды запишу, чтоб не забыть. Две песни у нас уже есть!
Глава 25. В гостях у Крокодила
Дверь в квартиру открывает интеллигентная старушка в очках. Живая такая старушка, сухонькая, маленькая. Оценивающе смотрит мудрыми выцветшими глазами. И жутко шаркая, убегает по длинному коридору, по дороге крикнув в одну из открытых комнатных дверей:
– Геночка! К тебе мальчишки какие-то пришли. Очень смешные.
Старушка исчезает. Ничего не происходит. Никто не выходит. Вы с Дэном переглядываетесь, с опаской заходите и самостоятельно идете по темному коридору до открытых дверей в комнату, отмеченную старушкой.
В совершенно пустой вытянутой комнате-колбасе, посередине которой стоит большой барабан-бочка, на подоконнике сидит парень с ультракоротким гребешком на побритой под ноль голове с мощным упрямым затылком. Кроме самодельных неровно обрезанных джинсовых шортов, одежды на нем нет. Свежешрамированные руки и худое тело Крокодила заляпаны краской. На стенах от души, размашисто, словно в «Окнах Роста», намалевано наискосок: «А жена – дрянь! А теща – жопа!» Все стекла на окне крест-накрест заклеены полосами газеты, как в блокаду. Это чтобы стекла не дребезжали от басов на записи. Это же комната-студия. Во всех странах панк-рок гаражный, а у нас – комнатный. На широком подоконнике свалены старые гнутые металлические оправы для очков, мятые шляпы, фотографии, разрисованные магнитофонные бобины. Крокодил Гена грустно смотрит в окно. Уставился чувак в одну точку и гипнотизирует ее. А вы стоите, как дураки, у входа, не в силах нарушить траурную тишину. Благоговейно молчите. Жена ушла от Крокодила. Дело серьезное. И вообще Крокодил человек серьезный. Ему восемнадцать, а от него уже жена с сыном ушла. И группу его ты уже два года слушаешь. Может, он там в трансе и ничего вокруг не видит? Но нет.
– Здорова, чувачки! – не поворачиваясь к вам, меланхолически произносит Крокодил. – С чем пожаловали?
– Дык, это. Я Дэн, одноклассник подруги твоей сестры. Мы с ней у вас тут были в гостях пару раз. Ну, на ее дне рождения в декабре, например. Тут еще Пиночет и Ослик тусовались. Такая веселуха была… А пожаловали мы это, значит… О! Я ж тебе звонил сегодня утром.
– А, точно! Ну, привет, Дэн, одноклассник подруги моей сестры! Чего-то припоминаю такое. Только забыл, что ты хотел от меня.
Крокодил так и не поворачивается к вам. Куда он смотрит? Тебе ужасно любопытно. Да и на лицо его тоже очень хочется взглянуть. Но подойти ближе ты боишься. От него так и веет тоской и отчаяньем.
– Может, мы не вовремя? – спрашиваешь ты.
И получаешь в ответ нечаянную мудрость.
– В этом мире все всегда не вовремя. Чего вам надо-то от меня? Колитесь уже.
– Ну, мы, короче, фанаты твоей группы «Отдел Самоискоренения». Все песни знаем наизусть. Выросли на них, можно сказать. – В Дэне, похоже, проснулся великий дипломат, мастер переговорного жанра. И он наивно считает, что лесть любят все. А, может, и не наивно. – И поэтому решили собрать свою банду, и записать альбом круче, чем у тебя. (А, нет, не проснулся.) Вот, хотим попросить тебя помочь нам. Дай нам на недельку барабаны! А можешь и сам постучать у нас на записи, если хочешь.
Крокодил поворачивает к вам бледное носатое лицо с черными кругами вокруг печальных, но насмешливых глаз.
– Ну вы и наглецы! Вот же рожи! Уважаю! Ха-ха-ха! Барабаны, значит, вам дать и постучать на них в вашей группе?
Дэн радостно кивает:
– Ага!
– А фэйсы у вас не треснут? – офигевает Крокодил. – Может, еще и песен вам написать?
– Песни у нас есть, – вступаешь ты в переговоры. – Уже целых две.
– Целых две? Ну, это все меняет. – Крокодил смеется. Странное дело, но даже при этом его бледное лицо кажется грустным. – Красавцы! Лады. Барабаны я вам дам. Стучать не буду. Но барабасера хорошего порекомендую.
Да, ладно! У вас есть барабаны! Хэй, буги, буги-вуги, нахалюги! Вы с Дэном в едином порыве бросаетесь к Крокодилу жать и трясти его жилистую руку.
– Ура! Зашибись! Спасибо, Гена!
– Да подождите вы, черти! Руку оторвете. У меня дома только бочка. Часть моего железа у Феликса, рабочий у Хряка, хай-хэт у Рики Хохолка – он в армии, но жена его вам отдаст. Барабасера зовут Весельчак, найдете его через Крысу. Все адреса, телефоны, явки и пароли я вам дам.
Ай да Крокодил! Реальный суперчел! Только зачем вам барабасер? Какой-то левый Весельчак. Ты и сам отлично справишься. И постучишь, и попоешь. Не хуже Гуннара Грапса.
– Крутотень! – Дэн счастлив. – Надо обмыть эту радость!
Крокодил снова мрачнеет. Забирается на свой траурный подоконник.
– Это без меня, парни. Сухой закон. А то унесет меня совсем. Как Обалделого, например.
– Ладно-ладно, – сдает назад Дэн. – А мы сегодня Феликса на «Климате» встретили. Он тебе привет передавал.
– Значит, жив еще битничек, – флегматично радуется Крокодил. – Пьяный был?
– Нет, – говоришь ты. – Но под кайфом. Поганок нажрался.
Крокодил хмыкает.
– Поганок, значит. Это что-то новое. Панки жрут поганки! Но я не удивлен. Тут я ему запретил на репы бухим являться. Так он что придумал. Приходит трезвый, а прямо перед дверями бутылку портвейна винтом заглатывает и звонит мне. То есть заходит гад, как стеклышко, и прямо на глазах пьянеет в дрова. Голь на выдумки хитра.
В комнату заглядывает бабушка Крокодила.
– Молодежь! Я вам чаю накипятила. Пойдемте на кухню. У нас как раз и варенье клубничное есть.
Клубничное? Это ж сразу полный рот слюны.
– Мое любимое! Спасибо! – отвечаешь ты милой старушке. – Но неудобно как-то.
Крокодил спрыгивает с подоконника.
– Пошли-пошли. У нас традиция семейная – гостей чаем поить. Не отвертитесь.
Глава 26. Клоун – это призвание
День катится к полудню. А вы катитесь из центра в Московский район на скрипучем трясучем трамвае. Народу здесь, как и в метро, сегодня мало. В основном бездачные пенсионеры. В конце вагона стоит огромный барабан-бочка. Ваша добыча. С Крокодилом все прошло на удивление гладко. Сегодня ваш день – вам все удается. Осталось собрать остальные части ударной установки. Ну как собрать – забрать у лучших людей города. Когда б у тебя еще был такой повод встретиться с Хряком? Это же единственный признанный панк в Советском Союзе. Про него даже в газетах пишут. Пишут, конечно, всякую дребедень. Но это уже не важно. Главное, что его признали. Пусть идеологическим врагом, трутнем, клоуном и придурком, но признали. И вас когда-нибудь признают. Поймут свою ошибку и извинятся. Потому что вы вовсе не враги. Просто вы против идейного разложения, против мещанства и вещизма, разрушающих социалистическое общество. Вы за веселье, творчество и движуху. А все эти старые партфункционеры, заплывшие лица которых глядят из газет и телика, уже давно забыли про заветы веселых дедов, предали революционные идеалы. Ничего-ничего, вы еще устроите им мировую революцию. Культурную, как минимум. Эти мысли роятся в твоей крашеной голове под дурацкой мятой зеленой шляпой Борсалино, которая лежала у Крокодила на подоконнике. Вы, естественно, выпросили ее и еще металлические оправы без стекол. Все это едет в родное Купчино на вас с Дэном. Теперь вы стали окончательно похожи на городских сумасшедших.
– Что там Крокодил нам на бобинах-то дал? Ты понял? – лениво интересуешься ты.
– «Пил» какой-то, типа новый проект Роттена и «Сандинистов» Клэшевских. Не «Пистолеты», конечно, но хоть этих послушаем.
Две бойкие аккуратные старушки в начале вагона оживленно спорят. Потом одна встает и подходит к вам. Ну вот. Сейчас воспитывать будет. Как всегда. Скукотища.
– Ребята, извините, вы из цирка? – А, нет. Ошибся ты, чувак.
– Ага, бабуль. Из него. Из шапито, – сделав физиономию, как можно серьезнее, сообщает Дэн.
– Помощники клоунов, – подтверждаешь ты. – Добровольные.
Бабушка, торжествующе улыбаясь, поворачивается к своей спутнице и кричит ей.
– Я же говорила тебе! Из цирка! Клоуны!
Глава 27. Время собирать камни
Первым по дороге у вас Рики Хохолок, он же Резиновый. Вы с Дэном стоите на лестничной клетке пятого этажа «сталинского» дома и приводите в порядок дыхание. У дверей в квартиру стоит чертова «бочка», которая не влезла в лифт. Ты уже предвкушаешь, как будешь лупить ее в гулкие бока. Ну, а пока вы с Дэном носите бочку по лестницам на руках, как невесту. Кстати о невестах. Ты вчера не позвонил Объекту, чувак. И она тебе тоже не позвонила. Это очень и очень плохо. Рики в армии. А вот это как раз хорошо. Не очень-то хотелось бы тебе с ним общаться. Агрессивная личность. Хохолок не просто панк, он отпетый хулиган. И выглядит, как советская карикатура на хулигана: длинный, нескладный, сутулый, с лошадиным некрасивым лицом, со всегда наглым и вызывающим прищуром надменных глаз. Ты его видел пару раз издалека на сейшенах и близко знакомиться не собирался. Оба раза Рики кого-то бил. Вот уж кому в армии будет хорошо. Дэн, наоборот, расстраивается. Рики – его кумир. Как же так, прийти к нему домой и не познакомиться с чуваком, который считает себя настоящим ковбоем и лупит гопников по дюжине за день просто для развлечения? А его знаменитые героические позы, которые Дэн всегда копировал? А песня: «Я не правый, я не левый, я не ультра, я не нео, я просто люблю шокировать людей», которая стала для Дэна главным руководством в жизни? Обидно, понимаешь.
Дэн уверенно жмет на кнопку звонка. Мир замер в ожидании. Двери открываются. В проеме стоит нечто, настолько о-пу-пи-дительной внешности, что все слова якорями плотно застревают в ваших юных гортанях. Худая, высокая, нервная, в леопардовых, обтягивающих гладкие бедра (и все остальное тоже) лосинах, и в футболке, почти не скрывающей острые груди под принтом с лицом blondie Дэбби Харри. На коротко стриженной, крашенной в радикально белый цвет голове этого чуда красуются рваная челка и длинные жидкие черные пейсы, алые губы жадно блестят, панковские стрелки на огромных чуть сощуренных влажных глазах делают их еще более хищными. Это не просто чистое воплощение секса, это Рикошетиха. Жена Рики Хохолка. В ней все немножко ту мач. Она картинно жует жевачку. Вы потеряли дар речи. И она отлично знает почему. Будто бы недоуменно смотрит на нелепо открывших рты смешных ребят, выдувает огромный пузырь. Пузырь лопается.
– Эй, пионеры, – вы немые? Мне Генка звонил. За металлоломом пришли?
Голос у Рикошетихи пронзительный. Ее бы на бэки в «Каждый Человек».
– Ага! – синхронно киваете вы, как двое из ларца.
Чудо молча исчезает в квартире, возвращается с хай-хэтом (двумя медными тарелками, закрепленными дном друг к другу на металлической ноге-стойке) и ставит его к бочке. Походка у нее такая же сногсшибательная, как и все остальное. Вы с Дэном словно попали в какой-то фестивальный фильм с закадровым переводом. В вашей реальности такие девицы не водятся.
– Удачи, мальчики, – Рикошетиха дарит вас подобием улыбки, за которой надежно скрыто удовольствие от произведенного эффекта. Не зря старалась, красотка.
Двери закрываются, а вы еще долго пялитесь на них, надеясь непонятно на что.
– Богиня! – восхищенно трясет руками перед своим лицом Дэн.
Его раболепное преклонение перед Рики только что упрочилось в разы. Только у такого крутого перца, как Хохолок, может быть такая крутая жаба!
– Богиня! – повторяет он.
– Старуха! Ей лет двадцать уже, наверное, – пытаешься ты вернуть друга в реальность
– Старуха? Понимал бы что в женщинах, девственник хренов! – неожиданно зло отвечает тебе Дэн.
Ну вот, и что такого обидного ты сказал? Дэн берет хэт в руку и быстренько бежит с ним к лестнице, мерзко хихикая. Вот гад! Бросить, что ли, эту бочку? Эх. Кряхтя и чертыхаясь, ты один тащишь ее вниз. Ну, Дэн, погоди! Допрыгаешься, кузнечик!
Он, довольный, стоит на третьем этаже:
– Давай сюда свою бочку, рахит! Ничего тебе доверить нельзя.
Глава 28. Соловей не поет для свиней. Позовите-ка лучше ворону
Следующий адрес не чей-нибудь, а самого Хряка. Великого и ужасного. Первого из первых. Про него в тусовке ходит столько историй, что можно Ветхий панк-завет писать, тем более, что никто не знает, где там правда, а где народное творчество. Хряк – богемный ребенок. Золотой мальчик. Папа у него вроде как режиссер театральный – эмигрировал в Германию, мама – балерина. Да и сам Хряк в театральном учился. А потом бросил, потому что надоело. И стал первым панком в Стране Советов. Пугалом и изгоем. Мастером эпатажа. Вашим сотворенным кумиром. Лестничная площадка Хряка вся в панковских граффити. Вы с Дэном с удовольствием изучаете их, попутно звоня в раздолбанный дверной звонок. Он отвратительно дребезжит, но никто не открывает. Тебе немножко тревожно перед встречей с золотым идолом. Боишься разочароваться. Да и просто боишься. Ты столько слышал разных веселых историй про знаменитые «грузинские» вечеринки у Хряка…
– Может, его дома нет? – со скрытой надеждой спрашиваешь ты. – Чего ему среди бела дня дома-то сидеть? Тусуется где-нибудь. С Майком или с БГ.
– Крокодил сказал, чтоб подольше звонили. – Дэн снова втапливает кнопку до упора.
Дверь неожиданно резко распахивается. Ну вот оно! Что и следовало ожидать! Именно то, чего ты опасался. В проеме застыл в вопрошающей театральной позе совершенно голый человек со всклокоченными волосами, вылезающими из-под настоящей матросской бескозырки и с ярким сине-желтым фингалом под левым глазом. Руки и тощее высокое тело покрыты некачественными мелкими цветными татуировками – портаками. Разглядеть все сразу не получается. Но вот эти с оскалившимися бульдожьими мордами вроде ничего. Лучше смотреть на них, чем на нагло болтающуюся сардельку. Можно, правда, еще смотреть в глаза – веселые, смеющиеся, пьяные глаза короля ленинградских придурков.
– Выпить принесли? – вопрошает нудист хорошо поставленным голосом с интонацией спившегося Аркадия Райкина.
Дэн, стараясь не смотреть ни на срам, ни в лучащиеся добродушием глаза, начинает вашу сегодняшнюю главную песню:
– Мы от Кроко…
– Я в курсе, – обрывает Хряк, которого заметно покачивает. По его метроному это четко видно. – А выпить-то у вас есть? То есть выпить-то есть – я вас спрашиваю?
– О-па! – Дэн ловко достает из рюкзачины малек водки.
Это он, наверное, для Крокодила брал, понимаешь ты.
– И это все? Издеваетесь? Ну ладно, заходите, раз пришли! – Хряк разворачивается к вам фурункулом на тощем заду. – Мяу, нам очень щедрые пионэры целых два глотка водки принесли!
На кухне у Хряка царит полный бардак во всем своем великолепии. Кругом, куда только добивают ваши пытливые взгляды, стоят пустые бутылки. На полу спит длинноволосый пьяный гопничек лет пятнадцати в обоссанных клешах. Нужно через него перешагнуть, чтобы пройти к столу. За столом сидит восторженная девчонка с расплывшимся макияжем. Судя по сиськам – совершеннолетняя. Совершенно летняя и совершенно пьяная. Из одежды на ней – белая футболка с Микки-Маусом и синие мужские трусы. Рядом с ней спит, положив тяжелую голову на руки, еще один малолетний гопник в цветастой рубашке со свежевыбритым гребнем на большой расцарапанной голове. Мяу, кажется, так назвал ее Хряк, бросается к вам навстречу, как лучшая подруга, и слюнявит ваши изумленные лица, пока Хряк силой не усаживает ее на место. Вы тоже вежливо присаживаетесь к шикарному столу, заставленному пустой тарой и недоеденными плавлеными сырками. Ты практически чувствуешь себя Алисой в Стране Чудес. На безумном чаепитии, конечно же – тут и долбанутый Шляпник есть в полный рост и даже соня имеется. Две сони.
Хряк, морщась, отпивает половину малька, отдает бутылку подружке. Показывает на гопников, широко раскинув руки.
– Вот, так-то, чувачки! Многие считают, что я тут хуи пинаю. А я просвещаю на досуге регрессивную молодежь. А то заладили – гопники, гопники. Они – самые настоящие панки, просто не знают об этом. Их надо активней вовлекать в тусу, вести с ними разъяснительную работу, слушать вместе передовое музло, песни с ними делать. Да, Колян?
Хряк пихает локтем вроде бы спящего парня.
– Стопудняк! – бурчит Колян, с трудом поднимая тяжеленную голову.
Под головой обнаруживается рукав тельняшки.
– А, вот ты где!
Хряк выдергивает из-под Коляна тельняшку, надевает на себя. Ты облегченно вздыхаешь. Мяу с неприкрытым любопытством поглядывает на вас. «Как на утконоса с ехидной, например», – думаешь ты.
– Крок сказал, что вы альбом писать собрались? – любезно интересуется Шляпник, то есть Хряк.
– Типа того, – юлишь ты. Тебе немножко стыдно перед мэтром и корифеем жанра.
Хряк уходит и возвращается с акустической гитарой и рабочим барабаном. Барабан кладет на стол, отгребая к другому его краю звонкие бутылки.
Окончательно проснувшийся Колян, увидев гитару, оживляется.
– Андрюха! Котика сыграй народу!
– Ну вот, я же говорил – пролетарская молодежь тянется к высокому искусству. Как же нам ее не поддержать? – обращается Хряк к воображаемым оппонентам и парой легких движений настраивает инструмент. – На лирику потянуло, дружочек?
Хряк добродушно треплет Коляна по гребешку и затягивает совершенно неизвестную тебе песню. Видимо – свежак.
Котик, ты мой котик – мягенький животик,
Ну а я твой песик – тепленький поносик…
Что ж, действительно тонкая исповедальная лирика, не обманул мэтр.
Колян и Мяу подпевают ему, и даже спящий гоп пытается храпеть в такт.
– Вот такая вот песня про котика, – говорит Хряк и, отложив гитару, целует счастливую Мяу.
– Дай-ка мне гитару, – вдруг говорит Дэн. И ничего хорошего в этом ты не слышишь. Только будущий позор в ближайшие минуты. – Я тоже про котиков песню знаю. Только покруче.
– Ты чего, совсем охуел? – шепчешь ты Дэну, стараясь сохранять дебильную улыбку на лице.
Дэн, уже с гитарой в руках, шепчет тебе в ответ:
– Не ссы. Все будет зашибись! Это моя старая песня.
Достает из кармана комбеза медиатор, резко бьет по струнам и запевает, вернее, начинает орать дурным голосом:
Где мой котенок,
пушистый барсик?
Где мой ребенок?
Ты не на Марсе?
Мяу, – Мяу, Мяу!
Мяу, – Мяу, Мяу!
Мяу, Мяу, Мяу, Мяу!
Мяу, Мяу, Мяу, Мяу!
Вопреки твоим ожиданиям, второй припев мощного хита орут вместе уже все собравшиеся. Более того, после песни Мяу награждает Дэна таким долгим поцелуем взасос, что Хряку приходится отрывать ее от него силой. Гоп Колян смотрит на Дэна влюбленными глазами. Того и гляди тоже полезет целоваться.
– Ну все, пионэры! – говорит расчувствовавшийся Хряк. – Я теперь ваш фанат. Песняк лютый! Зовите на запись, на концерты. Как запишитесь – сразу тащите ко мне мастер. Обмоем по-панковски. Как вы называетесь?
– «Каждый Человек»! – гордо объявляешь ты.
Хряк смешно морщит лицо.
– А вот название – говно полное. Удачи, чувачки!
Глава 29. Да вы хоть знаете, кто он такой?
Очередная дверь. Вернее, последняя. Теперь на площадке в брежневской пятиэтажке. Дверь Феликса Обалделого, безумного паяца, самого обаятельного и привлекательного засранца и поганца в мире. С него сегодня все началось, им же и заканчивается. Ты звонишь. Дэн курит.
– Надеюсь, Феликсу удалось удрать от дружинника, – говорит он. – Чего-то устал я сегодня, Энди.
«Устал он. Ага», – думаешь ты. Видимо от немыслимого успеха своей песни. Еще бы нет. Ты б тоже устал.
Дверь вам открывает замученного вида девушка в наглухо запахнутом махровом халате. За ней виднеется маленький мальчик с широко открытыми глазами и ртом. Он раскачивается на красном пластмассовом коне-качалке.
– Добрый день! – говоришь ты. – Вы Маша? Мы за тарелками. Вам Гена звонил?
Безэмоциональная Маша молча исчезает в глубине квартиры. Ребенок старательно рассматривает тебя. Чересчур старательно. Засматривается и заваливается боком на пол вместе с боевым конем. Но не плачет, а громко и радостно сообщает миру:
– Иппанулся!
Чувствуется, что Феликс принимает посильное участие в воспитании сына. Ты помогаешь мелкому матерщиннику подняться. Маша выносит тяжелые медные тарелки. За ней следом появляется пожилой мужчина в спортивных штанах, майке, очках, поднятых на собранный в зигзаги морщин лоб, и с газетой «Правда» в руках. И почему-то с висящим на шее вафельным полотенцем. Очень благообразный мужчина. Но нервный.
– Вы к Феликсу, молодые люди?
– Они уже уходят, – голос у Маши такой же тихий и усталый, как и лицо.
Мужик не слышит ее. Или не хочет слышать. Его добродушное лицо краснеет, потом лиловеет, его искажает злобная трагическая гримаса боли и неприязни.
– А вы знаете, какой страшный человек мой сын? – Мужик уже стоит прямо перед тобой. И продолжает наступать, размахивая газетой перед твоим носом. – Знаете, что он ренегат? Моральный урод! Предатель Родины! Мой сын – мой позор! Зачем вы все к нему ходите? Ходят и ходят. Ходят и ходят. Как в зоопарк. Остолопы малолетние. Чего молчите, засранцы? Языки проглотили?
А что тут скажешь? Вы с Дэном торопливо, как только это возможно со всем своим барабанным скарбом, отступаете к лестнице. Ты первый с железом, Дэн с бочкой – за тобой. А из квартиры Феликса летят крики, ругань и плач ребенка. Дэн, идущий вслепую из-за бочки, которую несет перед собой двумя руками, спотыкается и летит вниз, по дороге сбивая тебя бочкой с ног. Вы целых полпролета катитесь по лестнице под какофонию гремящих рядом барабанов и медных тарелок. Вам больно, страшно и смешно. А вокруг все гремит, звенит, дребезжит и грохочет. Вот он – идеальный саундтрек вашей бурной молодости.
Глава 30. Хитмейкеры
Каким-то чудом все остались живы. Ничего не сломали. Синяки и шишки не в счет. И даже как-то дотянули до вечера. И вы, и барабанная установка. Теперь она живет посреди твоей комнаты. Свежая рана на пластике бочки заклеена широким пластырем крест-накрест. Ты сидишь за барабанами на кухонной табуретке. На твоей кровати Дэн жужжит на электрогитаре, подключенной к усилку. На полу открытые бутылки с творческим «Жигулевским» эликсиром.
Дэн заглядывает в твою амбарную стихокнигу, лежащую перед ним.
– Смотри, Энди! Значит у нас есть такой твой текст. И мы из него сейчас будем ковать хит всех времен и народов. – Он начинает петь, подыгрывая себе на гитаре. – Каждый человек полон красоты! Каждый человек – дети и цветы! Блин! Да он же действительно хипповский, Энди!
Ты слушаешь и стараешься выстукивать крокодиловскими палочками хоть какой-то ритм на звонком рабочем барабане. Очень стараешься, но все время сбиваешься. И это бесит. И тупой Дэн тоже бесит.
– Хипповский, Дэн. Я же говорил тебе.
– А давай-ка это будет припев. И мы его сейчас разбавим злобными куплетами.
– Злобно-ироничными?
– Однозначно. Начинай накидывать. Ритм такой – пам-пабам-папамбам-пам-папам-папампам.
Ты выстукиваешь этот дебильный ритм. И – о чудо – в этот раз удачно.
– Оторвали руки, оторвали ноги, истерзали, бросили посреди дороги! – кричишь ты, пытаясь не сбиться с ритма.
Дэн пилит на гитаре с усердием серийного убийцы и орет:
– А в пустых глазницах бьется луч зарницы!
Вот сволочь – он теперь что, еще и тексты будет писать?
– Чего? Какой еще зарницы? – ревниво вопрошаешь ты.
Блин, чуть не сбился. Держи ритм, чувак.
– Не ссы! Отлично выходит. Давай дальше, – командует Дэн.
Дальше? Да пожалуйста.
– Все равно не верю, что все люди – звери!
– В кайф! Гениально! Молоток, Энди. – Шеф доволен. Зашибись. Но ты-то и без него знаешь, что ты гений. – А теперь припев! Давай хором!
– Каждый человек!..
В комнату заглядывает Кузя, но его выносит волной звука за агит-дверь. Агит, потому что она со стороны твоей комнаты вся расписана различными лозунгами. За последний год расписалась. Каждый из гостей норовил оставить здесь свою мудрость фломастером, типа: «Дуракам закон не писан», или «Человек человеку волк, товарищ и брат». Этот кладезь народного идиотизма можно будет выставить в музее лет через сто. Оказывается, можно петь и одновременно думать о чем-то другом, внезапно осознаешь ты.
– Второй куплет накидывай. Песняк – ништяк! – ишь, как Дэна расколбасило. Командует и командует. Вообще-то, это твоя группа, но фиг с ним.
Просыпаюсь утром весь в поту холодном
и иду работать дерзкий и голодный! —
выдаешь ты.
И опять Дэн нагло влезает в творческий процесс:
Я беру свой ки2стень, запираю двери,
все равно не верю, что все люди – звери!
Ты поднимаешь палочки. Типа – стоп.
– По смыслу отлично, Дэн. Только не ки́стень, а кисте́нь.
– Значит, я беру кисте́нь свой. Поздравляю, чувак! По-моему, мы сейчас нетленку отковали!
Дэн подходит и чокается с бочкой бутылкой пива.
– Ну, раз так поперло, давай следующую писать! – говоришь ты. – У меня уже и припев есть – долой гопоту, даешь красоту!
По-моему, прекрасная идея. Но твой друг так не считает.
– Нет! Давай-ка закрепим «Каждого Человека» еще раз с барабанами. Стучи вот так.
Дэн показывает тебе новый, куда более замысловатый рисунок ритма. Вот садюга. Вы еще раз играете свой суперхит. Кто же мог подумать, что группа «Каждый Человек» будет так крута. И тут к твоему четкому и красивому барабанному ритму присоединяется настойчивый металлический стук по батарее. Ах, ты ж, злобный старикашка. Все тебе неймется.
– Сосед с работы вернулся, – горестно констатируешь ты. – Сегодня больше стучать нельзя. Он, сука, очень вредный. Ментов вызовет на раз-два.
– Сосед – это не главная проблема, чувак, – говорит твой добрый друг. – Барабанишь ты еще хуже, чем орешь. Пойду-ка я Крысе позвоню, нужно срочно Весельчака искать. Барабанщик – это важно.
С одной стороны, это фиаско. С другой – ты и сам все прекрасно слышал. С ритмом не дружишь. У черных есть чувство ритма, у белых – чувство вины. Это БГ про тебя написал. Да ну их на хер, эти барабаны, быть свободным вокалистом в сто раз круче. Орешь ты нормально. Наверное.
– Но песня-то качает? – смотришь ты в счастливые глаза Дэна.
– Бесспорно! Песня – умат, чувак! – И это чистая правда.
Чистейшая. Песня у вас получилась замечательная.
Глава 31. Друг в бидэ не бросит
– Ты в конец офигел? Меня же родаки убьют! Пошел звонить Крысе, а сам зазвал ко мне Тихоню! Ну, это ладно. С ним все равно репетировать надо. Так ты же еще и жаб сюда вписал!
Ну вот. Полная жопа. А чего еще можно было ждать от отпетого эгоиста, которому совершенно наплевать на твои проблемы? И это подлое существо еще считает себя твоим лучшим другом, Энди. Только вот не пойму, если Дэн постоянно тебя так бесит, чего ты к нему прилип? Может быть, потому что он единственный, кто понимает тебя с полуслова и врубается во все твои приколы и телеги? Или потому, что ты искренне восхищаешься им, завидуешь тому, что никогда не сможешь так офигенно играть на гитаре, так классно гонять на скейте и крутить геликоптер в нижнем брейке? Завидуешь тому, что тебе никогда не стать таким крутым? А может, ты просто любишь его? (Как друга, естественно.) Наверняка все это так и есть. Просто ты никогда себе в этом не признаешься, и вечно будешь беситься и терпеть своего лучшего друга, который сейчас опять повел себя, как самовлюбленный козел. Как Дэн, короче говоря.
Ты, словно тигр в клетке, меряешь шагами комнату, возмущенно размахивая руками. А Дэн спокойно сидит на кровати и тренькает на гитаре. У него все хорошо. Лучше не бывает. А ты просто нервный мудак. Вечно стремаешься, как… как… да блин!
– Хватит уже стрематься, Энди! Когда еще такое сложится? Флэт пустой, песни новые – офигенные. У нас реально все получилось. Понимаешь? Репетнем с Тишей. А жабы послушают. Нам же нужно мнение людей со стороны.
– Значит, ты Нинку с Ленкой песни слушать позвал? – ты максимально иронично смотришь на Дэна сверху вниз.
– Конечно! Без баб какой рок-н-ролл? И главное – зачем? Я и на гитаре учился играть исключительно из-за баб.
– Ну, это я уже понял. – Тяжело спорить с человеком, который, во-первых, не воспринимает твою иронию, а во-вторых, во всем прав. Тем более что и ты вписался в эту авантюру исключительно из-за Объекта. Так что аргументы твоего негодования стремительно тают.
– Я, вообще, все это не для себя делаю, – примирительно сообщает тебе великий дипломат. – Ленка придет, потому что ей интересно, как я на ее гитаре играю. Считай, что это плата за инструмент. Нинку я для Тихони позвал. Он втюрился по самые эти самые. Вчера чуть не подрался со мной из-за нее. Вот пусть она его тут невинности и лишает. Лучше позови свою ненаглядную, а то опять останешься без сладкого. Или ты теперь с Мурзилой? Она сегодня дежурит и прийти не сможет. Нинка сказала, что Мурзила только о тебе и говорит.
А ведь точно. Ты же сам звал Объект на репу. И чуть не забыл об этом. Получается, что Дэн тебя выручает, как всегда. А ты на него батон крошишь почем зря. И почему это ты так краснеешь, когда он говорит про Мурзилку?
– Сейчас позвоню Объекту. Вряд ли она придет, но чем черт не шутит, – говоришь ты и выходишь из комнаты, надеясь, что Дэн не заметил твоего румянца. Вслед летит рассудительное послание:
– А насчет родителей не ссы. Мы же интеллигентный факсейшн устроим, не то, что этот Хряк. Извращенец хренов.
Глава 32. После репы
Поздний вечер. У окна за столом на твоей кухне с двух сторон присели милые парочки. У притихшего и еще более зажатого, чем обычно, Тихони на коленях егозит вертлявой задницей Нинка, у вальяжного Дэна по-королевски восседает крепкими ягодицами Лена – широкоплечая шатенка в кожаных штанах и с громовым смехом. На свою маму Таню она совершенно не похожа. Лене от нее перепали только черные глаза. И это очень радует Дэна. Таня достала его со страшной силой. Названивает вечером и утром, через каждые полчаса. Требует, чтобы он немедленно к ней явился. То ревет, то угрожает, то зацеловывает прямо в трубку. Выпьет и звонит. Просто пиздец какой-то. Скорей бы уже у нее отпуск кончился. А то ей дома больше делать нефиг, только Дэна доставать. И это – взрослая женщина? Он просто не знает, что с ней делать. Где она взяла его телефон? Это уже не важно. Но Дэну теперь приходится опрометью бежать к телефонному аппарату на каждый звонок. Мать уже и так косится подозрительно. А ему всякий раз приходится что-то врать. А вдруг Таня позвонит, когда его не будет дома, и что-нибудь скажет маме? Ну не совсем же она ку-ку? Хотя, похоже, совсем. Может, если он замутит по-серьезному с Ленкой, Таня от него отвалит? Так что Ленка здесь сегодня вовсе не из-за гитары. И даже не из-за своей роскошной попы. Но другим знать об этом совершенно не обязательно.
На столе поллитровая банка, полная окурков, две початые бутылки кислого вина «Вазисубани», (еще одна пустая под столом) и тарелка со щедро порезанной невкусной «Степной» колбасой (другой в магазе не было). Дэн с Ленкой сосутся, никого не стесняясь. Отвратительное слово «сосутся»! Но по-другому этот процесс сейчас правильней не описать. Ты стараешься не смотреть на их слюнявое пиршество. А вот Тиша смотрит (и слушает) с ужасом и завистью. Похоже, чувак еще ни с кем не целовался. Он смотрит то на слепленные рты Дэна с Ленкой, то на Нинку, которая очень занята. Она кормит колбасой песика Кузю. Ты стоишь рядом, нервничаешь. Упрямо смотришь в окно с открытой вертикальной форточкой, которую твои родители почему-то называют фрамугой. Ты бы с удовольствием ушел из кухни, но пока никак. Еще остается надежда, что Объект все-таки дойдет до тебя сегодня. Она по привычке играет в любимую игру. В собачку. Держит тебя на жестком поводке. (А нечего было в ошейнике ходить.) Не сказала ни да, ни нет. «Я постараюсь». Блин! Ну и постаралась на славу. Вся репа насмарку. Пел ты ужасно. Мимо и криво. Тиша на басу пумкал лучше, чем ты орал. Настроения никакого. Перезвонить мешает гордость. Да-да. Именно так. Она самая. Оказывается, ее у тебя в избытке. Лучше бы был избыток чего-нибудь другого. Ума, например. На кухонной тумбе безбожно попердывает Тишин магнитофон «Романтик-М-306», группа «Алиса» голосом Святослава Задерия истерично сообщает тебе, что мужчина – машина, а женщина – лед.
– Какие все-таки у вас песни зашибенские получились! – Ленка отлепилась от Дэна, чтобы глотнуть вина. Так что это практически тост. – Я так рада, что моя гитара пригодилась.
– Еще как пригодилась. Спасибо, Лен. Гитара – зверь! – присоединяется к тосту Дэн.
– А что ты меня тогда не дождался? Мать сказала – так торопился, так торопился, убежал как ошпаренный. Я прям расстроилась, когда пришла.
Дэн внимательно заглядывает в Ленкины сияющие глаза. Нет, вроде не прикалывается. Ничего не знает. Ну, Таня…
– Но счас-то я исправился? – Дэн снова притягивает Ленку к себе.
– Счас ты молодец! – впивается Ленка в его наглый рот.
И целовальная эпопея с хлюпаньем и причмокиваньем продолжается. Нет, это просто невыносимо. Не кухня, а какая-то изба-сосальня. Несчастный Тихоня с ревностью поглядывает то на Ленку с Дэном, то на Нинку, с хитрой улыбкой потягивающую вино. Ее горячий зад на его коленях уже давно превратил Тихонин уд в стоячий кол, а его жизнь – в сладостно-болезненную муку. Он боится пошевелиться, боится кончить, боится, что Нинка слезет с него, что она сядет на кол, что не сядет, что посмеется над ним, что у них ничего сегодня не получится, – и совершенно не знает, что ему делать. Пытаясь отвлечься, Тихоня поворачивает голову, и внимательно смотрит в окно на мотоцикл Иж, прикованный цепью с замком к решетке у парадной.
– Ленка, а ты давно на мотике рассекаешь? – сдавленным голосом вопрошает Тихоня.
– Второй год, – отвечает девушка, нехотя отрываясь от уже распухших губ Дэна.
И снова прилипает к ним.
– Ничего себе. А мы-то и не знали, – Тихоня рад, что появилась возможность и отвлечься, и отвлечь. – Так ты что, с рокерами, что ли, тусуешься?
– Угу, – в этот раз Лена решила не отрываться от любимого тела.
– И где гоняете? – не унимается Тихоня. – По Невскому?
Лена возмущенно поворачивается к нему. Ее красивые пьяные глаза полны негодованья.
– Достал ты, Тихонов! Займись делом уже. Девушка твоя сейчас заснет от скуки.
Но Нинка вовсе не спит. Она в раздумьях. Три клевых чувака в кухне, и она еще не определилась в своих планах на них. А вот насчет Лены она как-то сразу все решила и теперь тихо ее ненавидит.
– Симпотный у тебя пес, Энди, – говорит Нинка, выдавая Кузе очередной шмат резиновой колбасы с вкраплениями жира. – А он когда-нибудь наедается?
– Нет. У него булимия, – мрачно отвечаешь ты, не отрывая глаз от окна. – Будет жрать, пока не лопнет.
– Хороший песик. Лохматый. Ушастый. – Нинка треплет мягкие собачьи уши. – А чего никто не хвалит новую прическу Тиши? Это я его так постригла. И вас всех, кстати, тоже могу.
У Тихони действительно новая прическа – сбоку мало, сверху много, концы волос и хвостик сзади выбелены. Жутко модный чувак с лютым хайром.
– И, правда, почему никто не хвалит этот чудный ананас? – глумливо вопрошает Дэн.
Все, кроме Тихони, смеются. Даже Нинка. Хотя прича кайфовая. Тихоне очень идет. И сделана профессионально. Не то что ваши драные самопальные челки. Но на Тихоне все выглядит смешно. Вам так кажется, во всяком случае.
– Это нью-вэйв, между прочим, – говорит новоиспеченный модник.
– Угу. Я ее с постера «Дюран-Дюран» содрала, – подтверждает Нинка.
«Дюран-Дюран»? Так это же все меняет. Дэн приглядывается. И переобувается в полете.
– Очень классно, Нинка. Суперский ананас. Я подумаю.
– А Кузю можешь постричь, а то он зарос? – спрашиваешь ты.
– Под «Дюран-Дюран»? – смеется Нинка. – Легко.
Легкая она баба. Необидчивая. Веселая. Не то что ты.
Дэн, тыча пальцем в окно, громко спрашивает (практически орет, собака):
– Энди, смотри! Это не твоя жаба прется? Вырядилась-то как!
И точно. Проглядел! Отвлекся на Нинку. К парадной подходит Объект в нарядном платье и туфлях на каблуках. Она слышит вопрос Дэна, меняется в лице, поднимает глаза – видит уставившиеся на нее пьяные рожицы, краснеет, разворачивается у дверей и быстро уходит обратно.
Ты вспыхиваешь и искришься, как сухой камыш:
– Ну ты и придурок, Дэн!
Бежишь к дверям.
– Ой, какие мы все ранимые. Прямо кисейные барышни! – кричит Дэн тебе вдогонку.
Но ты уже его не слышишь. Уши заложило от обиды и досады. Она пришла! А ты ее проворонил! Дал обидеть козлу Дэну! Милая, хорошая, ранимая, твоя! Ты выбегаешь из квартиры прямо в тапках. Дверь остается открытой нараспашку. За тобой увязался песик, бежит рядом, заливается радостным лаем. Метров через двадцать тапки слетают, но ты бежишь дальше. По асфальту, по газонам, по песчаным дорожкам. Зачем бежишь? За кем бежишь? Объекта впереди нет. Исчезла без следа. Растаяла в воздухе? Спряталась? Может, ее и не было вовсе? Ты добегаешь до ее дома, торчащего рядом с полузасыпанным озерцом. Останавливаешься, напряженно глядишь в окна на третьем этаже. Они все горят желтым резким светом. Все! И в ее комнате тоже. Пес прыгает рядом, тявкает. Ему понравилось. Хочет еще так поиграть. Глупый пес. Глупый ты. Глупый и несчастный. Все у тебя через жопу. Гоняешься за каким-то миражом. Дэн, конечно, тоже редкостный мудак. Помог тебе в очередной раз. Зачем, вообще, это все? Ты удивленно смотришь на свои босые, грязные, израненные ноги. До тебя только сейчас доходит, что ты бежал босиком. Босикомое!
– Ну, ладно. Похоже, любовь сегодня и впрямь от меня ушла, – говоришь ты вслух. – Пошли домой, соба́к!
Глава 33. Мы, ребята-пункера, веселимся до утра.Веселиться как хотим нам никто не запретит
Ты заходишь в парадную с тапками. Ранки на ногах неприятно саднят. Дверь в квартиру все еще открыта настежь и оттуда на лестницу вылетают недвусмысленные стоны звериной страсти. Рядом с дверью стоит маленькая покрасневшая старушка. Это баба Валя с восьмого этажа. И чего ей не спится? Шастает тут по вечерам совершенно без дела. Типа напряженно ждет лифта. Правое ухо высунуто из-под платка. Но она, похоже, ему не верит. Отчаянно трясет фарфоровой головой. Вот же палево. Теперь уже стопроцентное. Ты с тапками в руке пытаешься проскочить мимо нее. Как бы не так! Проход наглухо закрыт.
– Совсем стыд потеряли! – И такое искреннее возмущение застыло в васильковых глазах, такая искренняя обида. – Так стонут! Так стонут! Я думала, может там плохо кому…
А там кому-то очень хорошо. И это более чем возмутительно.
– Куда твои родители-то смотрят, Андрюша?
– И вам здрасьте, баба Валя. Не обращайте внимания. Родители уехали, а мы с ребятами пьесу репетируем.
Баба Валя скептически меряет тебя взглядом.
– Угу. Я так сразу и поняла. «Тысячу и одну ночь», наверное, ставите?
– Нет. «Декамерон». Вы бы лифт вызвали, а то он сам приехать не догадается.
Баба Валя многократно обиженно цокает, прячет уши под платок и отступает к лифту.
– Эх, Андрюша, Андрюша. Бедные твои родители…
Квартира заполнена стонами и скрипом. Фильм ужасов какой-то. Ты долго моешь ноги в ванной, пристально глядя на грязную ржавую воду, медленно стекающую в слив. Ты любишь смотреть на воду. Несчетное количество раз ты, поругавшись с родителями, убегал в ванну, запирался и врубал кран. Бегущая вода, ее упругая струя, ее мощная витальность и тупой оптимизм, которые так легко прервать поворотом барашка, всегда гарантированно успокаивали тебя. Но всю ночь же не будешь здесь стоять. Пора выходить в эту юдоль охов и вздохов. Ты доходишь по коридору до двери в родительскую спальню, из-за которой кто-то так старательно стонет, что аж надрывается. Стучишь в дверь.
– Извините. Мне нужен телефон.
Стоны прекращаются. Ты заходишь. Так вот кто поругал святое место. Тихоня. Значит, стонала Нинка. Голосистая. Нина Хаген бы обзавидовалась. Теперь решила поиграть в скромницу и спряталась за простыней. Зато Тихоня сияет, будто фосфором натертый, и торжествующе показывает тебе большой палец. Ну вот, Энди, даже Тихонов тебя обскакал. Еще и в спальне твоих родителей. Иди, задушись телефонным проводом, последний девственник в Купчино.
– Догнал свою? – отрывает Тиша тебя от упоения самоуничижением.
– Нет.
Ты берешь телефонный аппарат и выносишь его из комнаты, за ним хвостом тянется-разматывается длинный шнур. Проходишь мимо гостиной, где на диване мощной спиной к тебе стонет совершенно голая Лена. Она скачет на лежащем Дэне. Это даже красиво, если не вдумываться. Лена скачет и ухает, диван продавливается и скрипит, Дэн семафорит тебе – эй, прохожий, проходи, эй, пока не получил.
– Энди, иди к нам! – смеется бесстыжая Ленка.
Спиной она тебя, что ли, почувствовала.
– Еще чего! – ревет Дэн и в два движения укладывает свою даму на лопатки.
Диван при этом ухает не хуже смеющейся Ленки.
– Ага. Сейчас приду. Только штаны подтяну, – бормочешь ты скорее для себя, чем для пары счастливых любовников.
Глава 34. Хай, мистер Воннегут!
Ты заходишь в свою комнату с телефоном и песиком, бегущим сзади трусливым хвостиком. Плотно закрываешь дверь. Стоны и вздохи, так напугавшие Кузю, становятся тише. Но все равно пробиваются через тонкую полую коробку двери. В новых квартирах все сделано из говна. Ты с надеждой набираешь на упругом диске телефона главный номер своей жизни. Тебе нравится звук, с которым диск упрямо возвращается назад. А вот быстрые короткие гудки на той стороне тебе не нравятся. Либо Объект с кем-то говорит (с кем это еще?), либо это ее родители (им-то зачем, они же старые?). В любом случае – занято. Звучит это слово ужасно. Как табличка на сортире. Ты ставишь на вертушку радиолы пласт The Queen «Sheer Heart Attack», ложишься на кровать лицом вниз, но стоны раненых в сердца ввсе равно пробиваются. Прибавляешь громкости, долбанутый сосед начинает стучать по батарее. Старый барабанщик на посту.
– Да чтоб вас всех!
Выключаешь музыку, обвязываешь футболку вокруг головы и пытаешься читать «Сто лет одиночества» Маркеса. О, Объект белых ночей моих, как же я облажался… Пронзительно звонит телефон. Объект! Ты хватаешь трубку.
– Алло! Привет, ма. Вы что, уже доехали? Долгая остановка? Звонишь с вокзала из автомата по межгороду? Хрена себе! Вот тебе делать нечего. Я не возбужден. Нет. Слушаю музыку, читаю. Конечно, один. Странная музыка? Классическая. Хорошо, поменяю. Все в порядке. Кузя не стонет. Нет, это не Кузя. Никто не стонет. Погулял, покормил. Не волнуйтесь. Все, пока, беги, на поезд опоздаешь!
Ты кладешь трубку. Но телефон тут же звонит снова. Но теперь-то точно Объект!
– Привет, поэт!
Как ни странно, но ты ужасно рад слышать этот низкий, глубокий, чуть насмешливый голос.
– Мурзилка? Но откуда…
– Больной дал. Слушай, я долго говорить не могу. С работы звоню. Помнишь, я говорила, что хочу найти номер Воннегута?
– Помню.
– Вот и отлично. Я нашла. Сейчас соединю тебя с Куртом.
И не успеваешь ты понять, что такое она там несет, эта сумасшедшая Мурзилка, как в трубке начинаются странные помехи и щелчки, а потом идут длинные далекие гудки межгорода. У тебя начинается паника.
Что? Блин! Она нашла его телефон? Курта Воннегута? Не может быть. Издевается? Разыгрывает? Соединяет? Ты не готов. Не готов. Не готов!
Ну, Мурзилка, ну дала! Ты вскакиваешь с трубкой. Снова садишься. Ты реально испуган. Борешься с желанием повесить трубку. Говорить с Воннегутом – это же практически как говорить с Богом! А ты и по-английски-то едва спикаешь. В твоей школе преподавали совершенно ненужные сейчас итальянский и французский. Буона сэра, сеньор Воннегут. Коман са ва? Ха-ха. Не смешно. А гудки все идут. Сколько у них там сейчас за океаном? Может, глубокая ночь и он крепко спит? Ты идешь с телефоном к выключателю, врубаешь свет.
В Америке три часа дня. Сиеста. Кучерявый усатый Курт Воннегут с сигарой в руке кулем сидит в кресле-качалке на веранде своего дома на Мысе Трески и безо всякого интереса смотрит на океан. Там мертвый штиль. И в гениальной голове писателя тоже. Никаких идей. Депрессия-обжора съела все. Ни алкоголь, ни таблетки уже не помогают. Настроению вторит зудящая над ухом муха. А, нет же, это не муха. Факин телефон. Опять издатели. Или Джил. А может, дети? Все-то им неймется. Курт вздыхает и идет в дом. За огромным рабочим столом, заваленным книгами и бумагами, заливается антикварный телефонный аппарат. Курт берет трубку. (Дальнейший разговор идет на чистом английском, но я по дружбе, так и быть, переведу вам.)
– Алло. Слушаю.
– Хай, Курт! – какой-то молодой незнакомый голос.
Какого черта? Звук, как из жопы. Видимо издалека.
– Кто это?
– Извини. Ты я не знаешь. Мое имя Андрей и я фанат твоих книг.
– Странный акцент. Откуда ты, Андре? Франция?
– Советский Союз. Город Ленинград.
Воннегут снимает – надевает очки. Что? Раша? Ему звонит парень из города Гоголя и Достоевского? Из его любимого города? Но как такое возможно? Может, этот Андре из КГБ? Фак!
– Это какой-то розыгрыш? Вас подговорила моя жена?
– Что? Прости, Курт. Я не понимать. У меня плохо английский. Я хотеть сказать тебе много, но сказать только одно. Я тебя люблю. Я люблю твои книги. Спасибо твои книги. И Килгор Траут навсегда.
– Андрей! Я польщен. Правда, dude. Если ты действительно звонишь из Советов, то это очень крутой звонок (вери кул колл). Но это же опасно. Ваши камрады меня очень разочаровали. Загубили левую идею… Но как ты смог? Может, я все проспал и не заметил, как мир изменился… Это…
В трубке у Курта раздается грохот и девичий вопль, переходящий в истерический смех.
– Фак! Блядь! Вот дебилы! – ругается загадочный Андре на той стороне Земли и судорожно бросает трубку на рычажки телефона.
Обалдевший Воннегут слушает короткие гудки. Вешает трубку.
– What the fuck? Надеюсь, этого русского парня там не убили. Или все-таки меня кто-то разыграл?
Курт в полном недоумении возвращается на качалку. Океан все так же спокоен. На небе ни облачка. Зато в гениальной кучерявой голове Воннегута впервые за последние месяцы зреет идея нового рассказа.
Глава 35. Если каждому давать, то развалится кровать
Зла не хватает, как любит говорить твоя мама. Ты стоишь в гостиной, а на завалившемся диване со сломанными ножками, любимом мамином диване, сидят едва сдерживающий смех Дэн и просто рыдающая от смеха Ленка. Трясет своими тяжелыми сиськами. При других обстоятельствах ты бы наверняка засмотрелся на них. Кузя радостно лает. Ему нравится этот бардак. Конечно, это же не ему родаки башку оторвут. Ну, может не оторвут, конечно, но мозг точно вынесут. Ты нервно держишься за голову, словно прощаясь с содержимым. Пришли посмотреть на катастрофу и Тихоня с Нинкой. Тихоня в Нинкиных трусах, а Нинка в его футболке. Дебилы!
– Энди, прости, чувак! Это все она! – Паясничает Дэн. – Байкерша-кавалеристка! Она мне, кажется, плечо вывихнула. Тетя-лошадь!
Хочет свести твою трагедию в шутку. Что ж, тактика правильная. По отношению к другим обычно отлично срабатывает.
– Диван развалили! Офигеть! Ну вы даете. – Восторгается подвигом товарищей Нинка. Завидует – им с Тихоней похвастаться нечем. Мебель устояла.
– Спасибо! Спасибо! Спасибо всем! Так ведь и должны себя вести настоящие друзья! – совсем не истерично говоришь ты и уходишь к себе в комнату, хлопая дверью так, что со стены падает и разбивается керамическая тарелка. Да пофиг уже. Пусть все сломается.
Дэн кричит тебе вслед:
– Все равно не верю, что все люди звери!