Время идет. Песни льются. Меня уже одолевают беспокойства – не расфигачит ли прославленный артист инструмент?
Наконец, Шевчук останавливается, разглядывает сидящих у стола и спрашивает:
– Может быть, уже хватит?
– Не-не-не! – машут руками собравшиеся.
Затем в паузе раздается грозная фраза сидящего чуть поодаль Николая Ивановича:
– Да уж надоело нах!
Юра сокрушенно мотает головой и испуганно смотрит на Колю.
В пространстве поминок происходят некоторые шевеления, и через пару минут под окнами останавливается такси. Николая Ивановича с поклонами и знаками почтения служащие рок-группы выводят под руки и транспортируют домой.
Еще через год собираемся вспоминать Никиту. Все те же и там же. Немного изменилась конфигурация стола. Под конец остаемся втроем – Шевчук, Корзинин и я. Юра врубает магнитофон и спрашивает:
– Вот записали концерт. Что скажете?
«ДДТ» в динамиках играло свою музыку.
– Ну? – Юра спрашивает меня, и я что-то невнятно говорю. Что я могу сказать! Не музыковед же. Музыка как музыка, дэдэтэшная, хорошая.
Юра врубает снова. Через какое-то время останавливает запись и, несколько робея, обращается к Николаю Ивановичу:
– А твое мнение? – в вопросе слышится настороженность.
Корзинин делает суровое лицо и отвечает, как расстреливает:
– Музыки нет ни хрена.
– А-а! – взвивается Юра. – Я же им говорил! Этим музыкантам! Надо придумывать, изобретать! А они!..
В этой были нет морали. Это просто парадокс. Взгляд на историю специфичен, а оценки человеческих деяний всегда условны.
Первый перестроечный фестиваль Ленинградского рок-клуба стал последним в тесном зале на улице Рубинштейна, 13. Летом 1986 года на рабочей окраине в ДК «Невский» уже прошла общегородская вакханалия, на которой впервые отличился «Телевизор», еще через год рок-параличом Пятого фестиваля оказалась охвачена большая часть Петроградской стороны. Там и «Кино», и «Аквариум», и Башлачёв играли. Через год фестиваль прошел на Зимнем стадионе в самом центре города. Испугавшись собственной смелости, власть решила его запретить, ссылаясь на что-то противопожарное. Но Михаил Борзыкин поднял знамя борьбы против партократов. Под это знамя сомоорганизовалась толпа и колонной пошла на Смольный. Партократы испугались и фестиваль разрешили. Думаю, это была наивысшая точка социальной истории ленинградской рок-музыки.
Сжатое советским застоем пространство стало раздвигаться. Мира стало больше. Вот еще одна правда из 1987 года…
Стоят в арке на улице Рубинштейна Джордж Гуницкий и Коля Михайлов, председатель рок-клуба.
– В чем дело, коллеги? – спрашиваю.
– Давай, ты тоже пригодишься. Сейчас «Скорпионы» приедут.
Для тех, кто не в курсе, скажу – так называлась популярная тогда западногерманская рок-группа.
Стоим. Ждем. Тайна офигенная. И вот от Пяти углов едут две тачки с затемненными стеклами. Теперь так бандиты ездят, а при Горбачеве это еще казалось диковинкой. Во дворе из тачек выходят огромные мулаты с рациями. За мулатами вываливает певун Клаус Майне, невысокий господин в кепочке, и другие музыканты с этакими русскими стерлядями. Один из мулатов приказывает мне:
– Ты тут пока машины посторожи.
Он меня, похоже, за охранника Гуницкого принял. Я послал мулата подальше, и он согласился. Тут и камера появилась, началась съемка. Мы поднялись по заплеванной лестнице на второй этаж. Народу, несмотря на тайну, набилось много. Мулат опять говорит мне:
– Скажи, чтобы все вышли.
– Да иди ты!
«Скорпионов» стали снимать в комнате рок-клуба. Те хлопали Гуницкого и Михайлова по плечам и спинам. Затем все спустились в зальчик. Сцена там метра четыре квадратных. Металлюги в зальчике вопят, крестами машут и пьют пиво. Тут опять охранник ко мне протискивается и говорит:
– Скажи, чтобы бутылки убрали.
Опять послал мулата, но он за бутылками в зал не сунулся. Гуницкий и Михайлов хотели со «Скорпионами» дружить, но те, сняв бесплатную массовку, сели в бандитские тачки и уехали. Мулат на прощанье еще что-то хотел сказать.
– Да пошел ты! – заорал я. – Бул шит! Фак офф! Мерд!
Но он не пошел, а поехал.
Гуницкий и Михайлов кричали вдогонку «Скорпионам»:
– Чтоб вы, гады, больше к нам не приезжали!
И в самом деле, «Скорпионы» больше в рок-клубе не появлялись.
Мир менялся. Перестройка многих сделала состоятельными «звездами». Улетели ввысь БГ, Шевчук, Кинчев, Курёхин, Цой. Когда в начале 90-х начался откат, то остались именно те, кого высоко забросило при Горбачеве.
Появилась и у меня возможность отличиться – я шанса не упустил.
Про рок-музыку писали все кому не лень, да и те, кому лень, – тоже. Вот, мол, появились парни с гитарами, они такие-сякие и замечательные, они наша совесть, не было такого никогда. А теперь есть…
Но ведь этот музыкальный жанр уже так давно укоренился в Ленинграде. Почти двадцать лет как бьются наши в электрические гитары. Короче, меня понесло. Я безостановочно записывал то, что помнил…
Тогда я снимал квартирку с круглой печкой в Ораниенбауме. Это пригород с дворцами. Знакомый литератор Николай Шадрунов там жил и топил углем на пирсе некое полувоенное строение. После газовой котельной на улице Герцена эта работа выглядела социальным падением. Но мне нужно было место, чтобы уединиться для воспоминаний. В итоге я написал художественно-документальный текст под названием «Кайф».
«Сарай» и город Бари
Читательский ажиотаж второй половины 80-х годов не с чем сравнить. Газетные тиражи били все мыслимые рекорды. Цифра в миллион экземпляров считалась заурядной. И толстые журналы шли нарасхват. Редакция ленинградской «Невы» располагалась в самом начале Невского проспекта. Это были роскошные залы на втором этаже с высоченными потолками, с зеркалами, с императорской лестницей. Через некоторое время после победы капитала над трудящимися помещение у журнала отобрали и переселили в тесные каморки…
В этой книге я вспоминаю эпоху, когда Ленинград был в два раза больше нынешнего Санкт-Петербурга. Замки на дворовых воротах и парадных дверях отсутствовали. Потенциально житель мог освоить гораздо большее пространство города, чем сейчас. Постсоветская публика, понятное дело, более склонна к хищению личного и общественного имущества, и против нее следует ставить запоры. Вот и двери редакции «Невы» в советские времена не закрывались. Несколько раз, заходя в редакцию, я видел цыган, продававших за стеклянными дверьми парадного подъезда пыжиковые шапки. Они заманивали туда прохожих провинциалов. Одно время у сотрудников редакции стали пропадать носильные вещи. Во время общего собрания в кабинете у главного редактора кто-то заходил и крал шляпы, или кепки, или уличные ботинки, или шарфы. Редакторы «Невы» предполагали, что это мстительное дело рук обиженных авторов.
Осенью 87-го главный редактор журнала Борис Николаевич Никольский прочитал рукопись моего художественно-документального романа «Кайф», пригласил на встречу, пожал руку и сказал:
– Мы ваш «Кайф» напечатаем!
Никольский – писатель сугубо советский, из отставных офицеров. Но у него хватило литературного чутья: он сумел понять актуальный пафос текста про советских рокеров.
В марте 88-го «Кайф» был опубликован тиражом в полмиллиона экземпляров и радостно принят читателями. Это был фактически первый большой и драматический текст о советских хиппарях и рокерах, о поколении Вудстока, о Ленинградском рок-клубе, о первых культовых покойниках.
Автор данного мемория опубликовал в итоге более двадцати книг, исполненных в разных литературных жанрах. Куда бы я ни приехал, везде найдется читатель. Но, как правило, все читали только «Кайф».
Успех публикации в «Неве» несколько вскружил голову, но не очень: опыт спортивной и музыкальной популярности сформировал знание о ее неустойчивости. При застойном социализме так называемые социальные лифты работали почти так же плохо, как и сейчас. Но в конце 80-х, когда рушились старые устои, можно было взлететь моментально. Вот, например, стремительно взошла звезда Геннадия Григорьева. В одной из главок я уже цитировал этого прирожденного поэта. Был он человеком восторженным, выпивающим, многие к нему относились несерьезно. Но он обладал ярким талантом – именно этим интересна литература, а не важностью поз и внушительностью титулов. Вот стихотворение-бестселлер Григорьева.
Сарай
Ах, какие были славные разборки:
во дворе под бабий визг и песий лай,
будоража наши сонные задворки,
дядя Миша перестраивал сарай.
Он по лесенке, по лесенке – все выше…
А в глазах такая вера и порыв!
С изумленьем обсуждали дядю Мишу
зазаборные усадьбы и дворы.
«Перестрою!» – он сказал. И перестроит.
Дядя Миша не бросал на ветер слов.
Слой за слоем отдирал он рубероид —
что-то около семидесяти слоев.
Он прямым и задушевным разговором
завоевывал дворовую толпу,
подковыривая гвозди гвоздодером,
поддевая монтировкою скобу.
Сверху вниз летели гайки, шпингалеты…
Как бы дядя Миша сам не рухнул вниз!
Снизу вверх летели разные советы…
В общем, цвел кругом махровый плюрализм.
Во дворе у нас, на полном на серьезе,
дядя Миша перестраивал сарай.
Дядя Боря, разойдясь, пригнал бульдозер.
Дед Егор ему как рявкнет: «Не замай!»
Дело сложное, к чему такие гонки?
И не каждому такое по уму…
Мы с Витьком глушили водку чуть в сторонке,
с интересом наблюдая, что к чему.
Вдруг стропила как пошли, просели – эх, мать!
Неужели план работ не разъяснен?
«Дядя Миша! Ты позволь, мы эту рухлядь
в четверть часа топорами разнесем!
Эй, ребята, кто ловчей и с топорами,
разомнемся, пощекочем монолит!»
Дядя Миша говорит: «Не трожь фундамент,
он еще четыре века простоит».
Мы б снесли все до основ, как говорится.