— Бывало, и встретят по-доброму, по-хорошему, — вспоминает Петр Яковлевич, — а чуть только заговоришь с ними о делах колхозных, сразу замыкаются, отводят глаза, молчат, поглаживая свои окладистые бороды. Поди пойми — о чем молчат? Чужая душа — потемки, а у этих кержаков и подавно черный омут.
Был случай, когда Миронова, приехавшего в кержацкое село, позвали отобедать у председателя колхоза. Само по себе это уже было нарушением: человека иной веры кержаки не сажали за свой стол. Но тут вроде бы районное начальство прибыло, да к тому же на автомашине. Вот и пригласили в избу к столу. Петр принял приглашение, не мог обидеть отказом. Погостевал, а после обеда заметил, что посуду, из которой он ел, — и ложку, и миску — хозяева выбросили вон из дома, как опоганенную.
Пока Петр находился в председателевой избе, его шофер готовил машину в обратный путь. Зная кержацкие нравы, шофер старался быть деликатным, осторожным и потому, подойдя к колодцу, набрал воды хозяйским ведром, перелил в свое и только после этого залил радиатор. Однако не успела машина с Мироновым выехать за околицу, как хозяева засыпали оскверненный колодец.
— И все-таки, несмотря ни на что, нужно было сближаться с этими людьми, завоевывать их на свою сторону, — продолжает Петр Яковлевич. — И делать это не горячась, не сплеча, а терпеливо, ненавязчиво, не оскорбляя их религиозных чувств. Мы как можно чаще выезжали в кержацкие села, получше знакомились с народом, подолгу беседовали с теми, кто уже сам тянулся к новому, в ком угадывался первый душевный отклик. Помнится, нашли мы в колхозе «Калина» человека, который показался нам подходящим. Жаль, фамилию его запамятовал. Был это парень здоровый, косая сажень в плечах, с густой бородой. Настоящий русский богатырь. И хозяин хороший — крепкий, работящий. Порекомендовали мы его председателем артели и не ошиблись. Дело повел он толково, заставил не только молодежь, но и стариков поверить ему. И вот наступил день, когда он принес заявление в партию. Представляете? Это была большая победа. Приехал он в райком принаряженный, как на праздник. Мы его поздравили с приемом в кандидаты партии, и кто-то шутя заметил, что-де негоже теперь ему, молодому коммунисту, носить такую бороду. А у староверов бритое, голое лицо считалось греховным. Сейчас это звучит анекдотично, но в те времена решение кержака расстаться с бородой было серьезным шагом, вызовом, нарушением дедовских обычаев. И что же вы думаете? Председатель сбрил бороду наперекор всему. Казалось бы, какие мелочи жизни, не правда ли? Но из таких вот мелочей, отвоевывающих людей у старого мира, и складывались день за днем наши дела, наши достижения и победы…
Перед войной коммуниста Миронова выдвинули на работу в областной центр, и он с семьей переехал в Семипалатинск. Жили теперь в городской квартире, двое сыновей уже бегали в школу, третий — подрастал, но о спокойной домашней жизни и не помышлялось: не было ни привычки к ней, ни свободного времени.
Жена пропадала в редакции. Суетная газетная жизнь захватила ее целиком: то планерки, то дежурства по номеру, то командировки. И Петр, шагнувший на новую ступень партийной работы, испытывал нехватку времени. Масштабы областных забот были неизмеримо шире и потребовали от него иного подхода, иного, более широкого взгляда на вещи, иной, повышенной взыскательности к себе и к подчиненным.
Когда на стол Миронову, заведующему сельхозотделом, ложились сводки из районов и он, просматривая их, суммировал цифры, ему было особенно хорошо понятно, какой огромный труд стоит за этими отчетными данными, какие массы людей причастны к нему и какая нужна была политическая и организаторская работа, чтобы изо дня в день, наращиваясь, складывались в цифры таких вот сводок гектары засеянных пашен и пуды собранного зерна, тонны сданного мяса и килограммы проданной шерсти. Когда же Миронов ездил по колхозам и совхозам, когда встречался с руководителями районов, с хлеборобами и животноводами, которых хорошо знал не только по имени и в лицо, он с особой остротой чувствовал, что находится не просто «в глубинке», но в той подлинной глубине жизни, в самой ее гуще, где коренится, всходит, созревает все, что создает богатство и славу области и что весомым вкладом вносится в богатство Родины, приумножая ее силу и могущество.
Работая в обкоме, Миронов гораздо больше, чем другие в ту пору, понимал, что смертельная схватка с фашизмом неизбежна и что она не за горами. Но и ему, Петру, как многим другим в ту пору, трудно было поверить, что война грянет так внезапно, что солнечное июньское воскресенье сорок первого станет последним мирным днем, который откроет счет четырем невыносимо долгим, нечеловечески трудным годам Великой Отечественной.
Мироновы — оба — пришли в военкомат с просьбой послать их на фронт как коммунистов-добровольцев. Зоино заявление вернули, не стали и рассматривать: мать троих детей, газетчица, работы хватит и здесь, в тылу. А Петра Миронова вызвал к себе первый секретарь обкома.
— Кто вам дал право обращаться в военкомат? Забыли, что существует партийная дисциплина? Разве вы один хотите на фронт? — Голос секретаря, севший от усталости, от бессонных ночей, звучал жестко, сурово. — Фронт и тыл сейчас неразделимы, запомните это. Областной комитет принял решение направить вас первым секретарем Ново-Шульбинского райкома партии. Места вам знакомы, задача ясна. Принимайте район.
Так Миронов вновь оказался в Ново-Шульбе. Уезжал он отсюда шесть лет назад политотдельцем МТС, а вернулся партийным руководителем целого района с многоотраслевым хозяйством, с десятками сельхозартелей и совхозов, с тысячами людей. За все это вместе взятое нес он теперь ответственность, которая удесятерялась тем, что шла война и нужно было все подчинить требованиям военного времени.
Колосились хлеба, засеянные еще мирной весной. Зрел первый военный урожай. Объехав колхозы, Миронов понял, что жатва предстоит немыслимо тяжелая. Район, из которого ушла на фронт добрая половина мужчин и была взята для нужд армии значительная часть автотранспорта и конного парка, уже сейчас с огромным напряжением вел полевые работы. Без трактористов останавливалась пахота паров, лущевание, сенокос. Для оставшейся техники не хватало горючего, запчастей. Рассчитывать можно было только на свои силы.
Райком партии стал штабом, где разрабатывалось и готовилось сражение за хлеб. Искони олицетворявший достаток и мир, хлеб становился теперь равным по значимости оружию, и, подобно тому, как рос поток оружия, ковавшегося на заводах, должен был расти и поток зерна с полей. Любой ценой. Во имя победы.
В первую очередь надо было пополнить ряды механизаторов. Оставленные по броне опытные трактористы и комбайнеры обучали женщин. Формировались целые женские бригады. С утра дотемна в мастерских и кузнях ремонтировали уборочную технику, готовили молотилки и веялки, чинили телеги, делали бестарки. Там, где с машинами было особенно плохо, точили серпы, отбивали косы-литовки.
Когда приспели сроки, на косовицу вышли все — и стар и млад. Работали на полях от зари до зари. Люди, не жалея себя, старались и из техники выжать все, что можно. Моторы запускали с рассветом и останавливали только раз в день, в самый зной, когда перегрев машин делался опасным. После передышки — снова в работу. Горючим и водой заправлялись на ходу. Разгружали зерно не останавливаясь. И так дотемна. Ночью, при свете луны или костров, производили осмотр тракторов и комбайнов, чистку и перетяжку. Если требовалось, делали прямо в поле мелкий ремонт. Люди валились с ног от усталости, но на следующее утро вновь садились за тракторные рули, поднимались на штурвальные мостики комбайнов.
Райкомовцы, как и все, кто брал нелегкий этот хлеб, сутками не уходили с полей, немедленно направлялись туда, где было трудней всего, и оставались там, где они были нужней всего.
Хлеб убрали, сдали и, не дав себе ни минуты отдыха, потому что и дни становились короче, и земля по утрам уже покрывалась инеем, продолжали пахать зябь, сеять озимые.
Первый бой за урожай был выигран. Только первый. И — самый легкий из всех, что еще были впереди. Ибо битва за хлеб начинается с весны, а никто из этих людей не мог даже представить себе, что такое военные весны, когда пахали где тракторами, где на волах, где чуть ли не на самих себе и когда берегли к севу каждое зернышко, потому что человек еще как-то перебьется, выдюжит без ломтя хлеба, а земля без зерна не родит.
Всё для фронта, всё для победы!..
Сегодня, по прошествии десятилетий, те военные тыловые годы, прожитые в Ново-Шульбинском районе, в памяти Миронова сливаются в сплошную, неразделимую череду дней и ночей, весен и зим, посевных и уборочных.
— Не одним нам было трудно, — говорит Петр Яковлевич. — Все так жили и делали все что надо. Сегодня иной раз и не верится, как могли выдержать то, что выдержать пришлось. А тогда…
Он замолкает, задумывается. Что вдруг вспомнилось ему? Что выплеснула память? Что осветила мгновенной вспышкой? Может быть, жуткий бабий крик над похоронкой, то и дело оглашавший деревенскую тишь? Или сухие, неверящие глаза молодых вдов и круглые, непонятливые глазенки сироток?
Все, все потаенно держит память. И повестки райвоенкомата, и материнские слезы. И первые письма-треугольнички с фронта, и первые инвалиды в доме — культя в пустом рукаве, заткнутом за ремень, стук костылей по полу, хмельной стон незрячего гармониста.
А разве забудутся Миронову колхозные собрания, когда люди подписывались на военные займы, вносили сбережения в фонд обороны, отдавали свои собственные деньги на строительство танков и самолетов? И можно ли забыть, как ново-шульбинцы, отрывая от себя, от скудных своих трудодней, собирали и отправляли в Ленинград дополнительный эшелон с продовольствием?
— Замечательные у нас люди, — продолжает Петр Яковлевич. — Народ такой — вот в чем секрет. Кто другой, может быть, и дрогнул, а наши люди выстояли и победили. Вера в победу придавала силы…