И вот я думаю: может, потому Великанов и стал генеральным директором, что родился, вырос и живет в трудовой семье, где никто не мыслит жизни без работы?.. Ведь чтобы быть руководителем такого масштаба, кроме образования, таланта, опыта нужно очень, очень любить труд. Труд вообще, труд как таковой. Вряд ли существует более тяжелая профессия, чем профессия директора.
А это — именно профессия. Прежде всего профессия, а уже потом — должность.
Семен ЛаскинУЧИТЕЛЬ
Уже не первый раз я приходил в эту школу на Охте, серое типовое здание на пустыре со спортивным полем, залитым теперь талой водой. Шли мартовские каникулы, и в коридорах стояла непривычная тишина. Кабинет химии — на первом этаже. Несколько дней назад я договорился с Людмилой Михайловной о встрече, и мы для спокойного разговора выбрали каникулярный день, — в будни найти свободное время она фактически не могла.
Пришел я раньше назначенного. Людмила Михайловна еще не появлялась, но кабинет химии был открыт. В распахнутых дверях на табурете стоял мальчик, привинчивал к косяку магнитную планку. Я постоял рядом, разглядывая его работу.
— Вы заходите, — пригласил мальчик. — Людмила Михайловна будет без опоздания.
Я сел за парту. В только что сером небе появилось солнце, осветило кабинет, сделало его праздничным. В прошлый раз я был здесь на первом уроке и конечно же обратил внимание на цветы — целую оранжерею на окнах.
Мальчик легонечко отталкивал дверь, пробовал магниты, кажется, он был доволен своей работой.
— Нельзя ли вас попросить, — обратился мальчик с изысканной вежливостью, — войти в кабинет, как бы не зная о магнитном устройстве.
Он пропустил меня в коридор, прикрыл дверь. Я постучал. «Войдите!» — крикнул мне. Я распахнул створку и резко захлопнул. Дверь отлетела.
— Слишком резко, — огорчился мальчик. — Магниты на такой удар не рассчитаны.
Пришлось заново сыграть посетителя. На этот раз все получилось нормально.
— Полагаю, Людмила Михайловна останется довольна. — Он уже подметал мусор, принес воду и тряпку, мыл линолеум. — Чисто?
— Замечательно.
— А если бы пришел случайный рабочий? — обсуждал возможные варианты мальчик. — Тут и плати. И убирай. Рабочий бы решил, что уборка не его дело.
— Конечно, — согласился я.
— В том-то и суть! — воскликнул мальчик. — А как вышло? Людмила Михайловна говорит на уроке: «Неужели в классе не найдется юноши, который бы мог починить дверь?!»
— Нашелся, вижу.
Он смутился, опустил глаза:
— Я дома уже делал такое.
Он понес ведро и тряпку, а я остался один в классе. По правде говоря, с химией в школе у меня самого отношения не сложились. Не то что я не успевал, нет, я мог, конечно, выучить формулу, запомнить валентности и нарисовать молекулярное кольцо, но было чувство, которое не проходило. Я верил только в то, что видел, а все эти реакции на доске были для меня чем-то неконкретным, придуманным, что ли, недостоверным. У меня, как теперь говорят, недоставало абстрактного мышления.
Вероятно, поэтому, согласившись написать об учителе, я тут же огорчился, что это учитель химии. По мне ли задача?
Мальчик вернулся в класс, складывал разложенные инструменты. По вежливости и по манере разговора это был начитанный, «гуманитарный» мальчик. Я решил проверить.
— Тебе нравится химия? — осторожно приступил я.
— Это лучший, интереснейший предмет в школе! У Людмилы Михайловны очаровательные уроки!
Он произнес слово, которое скорее подходило к оперной певице, чем к учителю химии. Так мог сказать человек, который, вероятно, решил стать химиком.
— Ты, конечно, пойдешь в технологический или университет?
Он виновато улыбнулся.
— Если честно, я еще не думал, — признался мальчик. — Я еще в восьмом. Но скорее я стану радиоэлектроникой. Или физиком. Или…
Нет, это был не уникальный химик, не единственный в классе, это, видимо, был один из многих. Кстати, мое знакомство с Людмилой Михайловной Смирновой как раз и началось с обычного для нее урока, я пришел в школу и напросился в класс — очередное занятие в десятом.
Урок был как урок. Проходили свойства аминов, четырнадцатый билет. Работали дружно. Никто не смотрел в мою сторону, иногда, когда возникала необходимость, перешептывались друг с другом, шли к доске, отвечали вполне прилично, — обычная деловая атмосфера.
Задержавшийся на дежурстве вошел без стука, сел на свое место, сразу же включился в работу.
Блеска не было, впрочем, если честно, о возможном блеске я подумал только теперь.
Людмила Михайловна — невысокая, подчеркнуто аккуратная, в строгом джинсовом костюме, не менее модная, чем те, кто в этом году собирался кончать школу, расхаживала по классу, поглядывала в тетради, а то останавливалась у доски, делая короткие замечания, комментируя или обобщая.
Нравились слова: «прилично», «сойдет» — в них не было формальной оценочности, была характеристика работы, степень учительского удовлетворения. Ни разу Людмила Михайловна не подошла к журналу, не потребовала дневник, это было, вероятно, неглавным.
Только однажды послышалось в ее голосе недовольство. Девушка торопливо и небрежно нарисовала молекулярное кольцо, надписала группу.
— Перепиши, — потребовала Людмила Михайловна. — Это не ошибка, но некрасиво.
Вначале я решил — замечание случайно, но потом понял — таков принцип, нет, позиция Людмилы Михайловны…
Она работала в Оленегорске, недалеко от Мурманска. Первый завуч — ей везло на хороших людей! — тоже химик, пришла на один из ее уроков и единственно что сказала: «Все у тебя хорошо, но некрасиво». — «Некрасиво?» — «Нет скатерти на столе, далее белого листочка. Ребята ставят пузырьки с растворами как попало. Цвет бутылочек не подобран, а подумай, разве не лучше, если флакон с медным купоросом будет иметь красную головку, щелочь — синюю».
Людмила Михайловна повернулась к шкафу с реактивами, открыла: бутылочки разных цветов стояли рядом — замечательное школьное войско!
— Завуч в Оленегорске была личностью. Преподавала ребятам художественное чтение, руководила самодеятельностью, вот тогда-то я и стала конкретнее понимать, что учитель не просто человек, знающий предмет, учитель — человек, умеющий многое помимо предмета.
Потом эта тема у нас в разговорах с Людмилой Михайловной повторялась, имела свои вариации, становилась то главной, то сопровождающей. Иногда разговор о красоте возникал внезапно, как отступление от другого, не менее важного разговора.
— Такого количества цветов в кабинете химии я еще никогда не видел, — признался я.
— Мы думали, цветы в кабинете химии расти не будут, говорят, действительно, не растут у других. А у нас! Это благодаря Марии Алексеевне, нашему лаборанту, у нее легкая рука. Она воткнет палку в землю — и палка цветет.
А в другой раз Людмила Михайловна говорила:
— Грустно, если учитель не понимает, что такое воспитание красотой. Помните у Достоевского: «Мир красотой спасается». Дети через учителя должны первыми ощутить это, у них должна возникать потребность в красоте. Вот класс, цветы, опыты на белой скатерти, не хаос, а обязательный порядок — флакон к флакону. Это уже красота. А потом еще важное — вид учителя, обязательная его элегантность, — платье, костюм. От учителя должно веять строгой взыскательностью, он обязан всем своим видом оспаривать сиюминутные вкусы, ту избыточность и нетребовательность, на которую так падки неподготовленные молодые. Впрочем, строгость в одежде не должна быть днем вчерашним, иначе станешь смешным, — мы проигрываем от возведенной в принцип косности в моде. Учитель тогда получит право сказать ученику — это у тебя некрасиво, когда он, учитель, сам современен и безупречен…
Так начиналось наше знакомство. Мне было всегда интересно, я пытался понять тайну педагогического «секрета».
Несколько лет назад я написал повесть об учителях и назвал ее «Абсолютный слух». Я предполагал, что талантливый учитель — это человек тонкого педагогического слуха, духовный камертон, способный уловить малейшие проявления неискренности, фальши. Фильм по моей повести был назван «Доброта». Я вижу в этом названии упрощение проблемы — доброта не может исчерпывать учительского таланта.
Встречаясь с Людмилой Михайловной Смирновой, учителем-практиком, мало похожим на мою литературную героиню, я еще раз убеждался, что в каждом индивидуальном опыте много общего. Это общее мне и хотелось нащупать…
Мы с черноглазым восьмиклассником ждали Людмилу Михайловну. В назначенное время она вошла в кабинет, поздоровалась.
Юноша встал. Что-то трогательное было в его волнении.
Людмила Михайловна покачала дверь — створку плотно держали магнитные планки.
— Кажется, неплохо? — нерешительно спросил мальчик.
— Прекрасно!
Он расцвел. Это была щедрая оценка.
— Главное, предупредить ребят, чтобы сильно не хлопали, — сказал он. — Если бить, то никакой магнит не удержит.
На полу подсыхал след от мокрой тряпки. Солнце, кажется, в эту минуту светило еще сильнее.
— Молодец, — сказала Людмила Михайловна. — Большое тебе, Миша, спасибо.
— Я пойду, — сказал мальчик, стараясь скрыть от меня радость. — А вообще, это пустяк. Даже странно, что мы давно не догадались поправить…
Людмила Михайловна вешала пальто в лаборантской, а я разглядывал школьный двор. Миша с чемоданом в руке шел к дому — солидный рабочий, выполнивший важное дело.
— Прекрасный человек! — сказала Людмила Михайловна, заметив направление моего взгляда. — В следующем году собирается перейти в математическую школу.
— Жалко?
— Очень.
В ее сожалении слышалось понимание целесообразности этого.
Да, ей чрезвычайно жаль, что Миша уйдет в математическую школу, но что делать, если математику и физику он все-таки любит больше химии…
Я все больше и больше убеждался, что имею дело с искренним человеком. Искренность — одно из самых ценных качеств учителя.