В послевоенном сорок шестом году в школе на Большой Охте, которая тогда находилась в старинном и мрачном доме у кладбища, в помещении бывшей богадельни, нам преподавал в девятом классе математику маленький стремительный человек, всегда летевший с невероятной скоростью по коридору.
Он любил свой предмет больше всего на свете, любил нас — мы это знали, но он был беспощаден. Помню, как он ставил «двойки», подряд, столбиком, ничто, никакие директорские проценты не могли удержать его от справедливого гнева. Если бы он поосторожничал, кому-то надбавил — мы бы этого не пережали.
Не пережили бы мы и другого: если бы он обошел кого-то в своем лютом списке, а вызвал бы всезнающего Ромку. Этот Ромка был гений. Он бы не дрогнул, ответил. Но его фамилия, черт бы его подрал, стояла самой последней, и выручить нас он не мог.
Когда же математик до него добирался — все вздыхали свободно. Ромка, который во всем остальном был как мы, тут оказывался неподражаем. Ах, как он шел к доске! Как держался! Он отвечал на любой вопрос!
И тогда математик кричал, обвинял нас в лени, говорил, что вот есть же человек, который знает абсолютно все!
Мы опускали глаза, нам было стыдно. Но почему-то нам, двоечникам, было приятно смотреть, как весело мечется по доске умный мелок Ромки. Наша песенка была спета, шестерым в классе грозил второй год, и мы были уверены: Мотя — так по-домашнему звали мы Справедливого — не остановится перед такой астрономической цифрой.
Так и случилось, но никто никогда не попытался поставить под сомнение этот трагический акт нашего Моти.
Похороны его я хорошо помню. Он умер нелепо, от врачебной ошибки, мы были потрясены, что его вдруг не стало. Оказывается, он был необходим нам больше всех учителей школы. Шесть второгодников шли за гробом, я и сейчас чувствую огромную горечь детской утраты.
Странные вещи, оказывается, были связаны с Мотей. Он внезапно обрывал свой грозный опрос и читал наизусть удивительные стихи Тютчева или Фета.
То, о чем нам не говорила учительница литературы, — говорил математик в редкие свободные минуты своих искрометных уроков.
Я не случайно вспомнил о Справедливом. Людмила Михайловна для своих ребят тоже больше чем учитель, — я сразу это почувствовал. Она — пример человека, нравственный камертон, по ней — и это прекрасно! — они себя проверяют.
Почему все так удается Людмиле Михайловне Смирновой? Талант? Несомненно. Была в ее юности и детстве единственная на всю жизнь мечта стать учителем, решение, которому она последовала без колебаний.
Что греха таить, наряду с теми, кто идет по призванию в институты, сколько еще есть случайных людей, так никогда и не полюбивших своего дела, бесконечно тяготящихся трудностями выбранной работы.
Может быть, Людмила Михайловна, как бывает, потомственный педагог? Нет. Она родилась в Ленинграде перед войной. Отец работал шофером на Петрозаводе, мать — рабочая «Красного треугольника».
Рассказывала Людмила Михайловна о раннем детстве скупо: любила всегда играть в школу и уже в младших классах занималась с отстающими.
Был в ее детстве полиомиелит, страшная болезнь, которая, к счастью, прошла без последствий, но оставила у родителей неизбывное чувство страха на долгие годы.
Интересно, что в институте, когда студенты поехали на целину — их группа выбрала Кокчетав, — врачи, конечно же, не пустили бывшую их больную. И тогда мать написала письмо декану, она просила не отделять дочь от группы, девушке лучше поехать с друзьями.
Диплом, как и всем в то время, вручали на месте работы. В шестьдесят первом группа в полном составе приехала в Мурманскую область. Людмила Михайловна выбрала Оленегорск. Помнит она, как волновалась перед первым уроком, сколько готовилась, а рассказала все за двадцать минут.
Растеряйся, не отыщи, что сказать, — и все пропало! И тогда Людмила Михайловна заговорила о своем городе, о Ленинграде.
Вот когда она поняла, что не только химия, но любое учительское слово — тоже урок, что есть в ее профессии нечто выше конкретного знания, то, что, как шутили старые педагоги, уже «не выпадет в течение жизни в осадок», а станет душой человека.
Наши разговоры с Людмилой Михайловной не были спором, это были раздумья о растущем человеке…
— Педагог должен выявлять лучшее в характере ученика, постараться укреплять это лучшее, утверждать сильную, целеустремленную личность, — говорила Людмила Михайловна. — А что делаем мы? Помогает ли главной задаче школа? Не совсем, к сожалению. Учитель поставлен в такие условия, которые — мы можем уже сейчас говорить — недолговечны, они будут изменяться. Я говорю о процентомании, о страхе оценивать ученика по заслугам, о странной обязанности выпускать неуспевающего с аттестатом, «дотягивать до трех». Что делаем мы этим? Разрушаем характер подростка. Внушаем ему мысль о безнаказанности, о всепрощении: все равно, как ни учись, аттестат будет. На производствах или в институтах, куда приходят эти же люди, выращенные нами, привычка к безнаказанности выливается в потребительские формы поведения, становится государственным злом. Что же делать? Думаю, нужно больше возлагать ответственности на подростка. Лентяй не должен быть аттестован. Нет, не двойка, конечно, а прочерк, который в дальнейшем может стать правом на новый экзамен. Я убеждена: человек, поработавший на производстве и понявший для себя, что без образования невозможно, упущенное наверстает. Он, этот человек, преодолевший затянувшийся духовный инфантилизм, сдав позднее экзамен и получив аттестат, совершит первый поступок, в нем возникнет нужная для характера гордость за себя, появится вера в то, что он может.
Наше самое доброе гуманистическое государство во имя доброты должно проявлять и твердость. Мы часто говорим, что готовим детей к жизни, это не совсем верно. Дети живут. И когда утверждают, что жизнь выявит, кто чего стоит, мне невольно хочется спросить: не дорогая ли цена этому? Легче воспитать и научить ребенка, чем потом всю жизнь страдать от неисправленных недостатков взрослого.
А учителя? Как много им нужно! Знаете, — вспоминает Людмила Михайловна, — когда пришли новые правила правописания, я с дочерью вместе учила грамматику. Иначе нельзя. Всегда с завистью читаю, что такой-то театр шефствует над таким-то заводом. А если бы собрать учителей? Показать им последнюю работу, обсудить с ними… Учитель — проводник, даже если он не захочет, он все равно полученное отдает, он не сможет не поделиться с ребятами своей радостью или удивлением.
Наши разговоры невольно возвращаются к одним и тем же проблемам.
— Прописная истина: дети — наше будущее. Но ведь будущее нужно готовить, значит, учитель должен находиться на уровне сегодняшней педагогической науки. А книги? У многих ли на полках дома стоят работы Макаренко, Сухомлинского, Корчака? В сегодняшнем книжном буме, что греха таить, книги идут часто не по назначению, к случайным, но чрезвычайно активным людям. Значит, и в этом случае нужно помочь беспредельно занятому учителю, дать ему возможность купить эти книги первому. Я уже говорила: учитель хорош тем, что его знания не могут умереть в нем, он обязательно отдаст полученное детям…
Я, пожалуй, не преувеличу, если скажу, что Людмила Михайловна человек счастливый. Она живет так, что каждый ее день напряжен до предела. Счастье Людмилы Михайловны многогранно, полно еще и потому, что оно начинается дома, в прекрасной семье, где каждый спешит помочь друг другу.
— Старшая, Оля, берет из садика Валю, ходит по магазинам, покупает, что надо. Недавно Оля заболела, и мы сразу почувствовали, как стало труднее. Сама заплати за квартиру, принеси белье, сдай в прачечную… Маленькая тоже рвется помогать, но в магазины мы ее не пускаем. Пока она у нас «ответственная за салфетки».
Потом мы говорим с Людмилой Михайловной о польской школе, о ее поездке с делегацией. В класс Людмила Михайловна привезла подарок — огромный пряник с изображением Коперника. Хотели съесть, но кто-то предложил отложить до «Огонька». Спрятали. А потом пришлось применять инструменты, колоть и пилить. Но энтузиазм и веселье были такими, что все равно съели…
Мне весело от рассказа Людмилы Михайловны, но, как говорится, пора и честь знать. Я прощаюсь. И все же не хочется идти, не задав одного трудного вопроса. Пожалуй, он труден для меня, так как не очень ловок. Я решаюсь. Я спрашиваю, как она считает, за что ей, практическому учителю, присвоено высшее звание — Герой Социалистического Труда?
Меня поражает естественность и спокойная искренность Людмилы Михайловны.
— Это как сон… — сознается она. — Знаете, я и сама-то совершенно не была к этому готова…
Но, подумав, она говорит:
— Наверное, за то дали, что я очень люблю детей, правда, очень.
Александр ИтигинПИСАРЕВЫ С ЗАВОДА ИЛЬИЧА
— Дед, а дед… А почему собачонки любят конфеты? Я нашей Тинке почти все отдаю. И она не отказывается.
— Дедушка, а какие розы мы с папой вырастили! Я тебе подарю. Достань, пожалуйста, цаску с водой, я поставлю, чтоб не увяли…
— Спасибо. Но только не «цаску», а чашку. Скажи: чаш-ку.
— Цас… Нет, я лучше скажу «стакан», дедушка.
— А мне на день рожденья знаешь что купят? Этого еще никто не знает и пока секрет: пианино! Я тогда устрою тебе концерт. Сыграю «Времена года» Чайковского. Ты любишь Чайковского, дедушка?
Дедушка больше всего любит своих неугомонных внучек. Все они учатся в музыкальных школах, все рады, навещая дедушку, рассказать о своих успехах… И наперебой зовут в гости к себе.
И все же, хотя разметчик Павел Федорович Писарев уже четырежды дедушка, он с трудом привыкает к этому знанию.
Мы сидим с ним и его женой Юлией Михайловной в их новой квартире на улице Руставели, что на Выборгской стороне. Я всматриваюсь в старые семейные фотографии, газетные вырезки, давно успевшие пожелтеть, в целые вороха бережно хранимых заметок.
Писарев и сам давно не заглядывал в свои «бумаги», теперь он надевает роговые очки, всматривается в них, словно видит впервые. И смеется. Когда смеется, его глубоко сидящие глаза, обычно очень внимательные, даже строгие под резким разлетом бровей, принимают вдруг озорное выражение. Темная копна волос, откинутая назад над высоким лбом, делает его сразу очень похожим на того, каким он запечатлен на старой пожелтевшей фотографии, которая когда-то, еще в тридцатые годы, висела в цехе на Красной доске рядом с фотографиями других ударников первой пятилетки.