«Не может», — подтвердил Напалков. Он все так же был приветлив, он походил на дипломата, которому не дано проявлять своих эмоций, поскольку эмоции не помогали делу, — но мне казалось почему-то, что он сдерживается из последних сил. Он все же советовал не торопиться и подумать, он и сам брался подумать, нет ли возможности найти какой-то приемлемый для обеих сторон выход…
Но выхода не было. То есть, конечно, был, но его в то же самое время и не было, поскольку на заводе железобетонных изделий, куда молодой человек собрался перейти, ему обещали платить на пятьдесят рублей больше. И еще поквартальную премию…
Он победил. Он понял свою победу потому еще, что Напалков первый раз не ответил ему, но, видно, что-то еще не совсем удовлетворяло молодого человека.
И тут он начал говорить о научно-технической базе будущего общества… Похоже было, что ему не хотелось, чтобы все дело свелось только к пятидесяти рублям и поквартальной премии. А может быть, это вообще свойственно людям — облекать свои интересы в оболочку более возвышенных идей, только молодой человек как-то вдруг повернулся спиной к низменной, меркантильной стороне вопроса, и вот тут-то появилось у него неукротимое желание заниматься не чем-то побочным, на его взгляд, а первостепенным, наиважнейшим. Это ведь самое главное, самое главное на сегодняшний день, говорил он с напором. Говорил замечательные, правильные слова, — он ведь читает газеты, — говорил о том, что он будет делать на новом месте работы, — о десятках тонн груза, о вещах таких понятных и нужных, он вскидывал глаза на Напалкова и говорил: «Ведь правда?» Он требовал от Напалкова подтверждения, признания того, что щебень и цемент, арматура и песок неизмеримо важнее, чем какие-то там баночки и склянки, которые ему приходится перевозить здесь. «Перед ребятами стыдно, — сказал завснаб, — честное слово». Он, оказывается, заботился о снабженческом престиже. А какой, сами понимаете, престиж у пробирок, лекарств, инструментов, — ведь правда?
Я не понимал Напалкова в этот момент. Я не понимал, почему он молчит.
Но он молчал. Он не говорил ни слова, и в этой тишине вдруг что-то произошло. Я увидел, как вспотел великолепный молодой человек; крупные капли пота текли у него по шее, и он вытирал их клетчатым платком. А Напалков, зацепив его острым, впивающимся взглядом, спросил:
— Вы никогда не болели?
Тишина стояла в кабинете еще долго после того, как закрылась дверь, и только белая бумажка с заявлением об уходе лежала на столе, разделяя его, как демаркационная линия, которая делит не стол, а две страны, говорящие на разных языках…
Как-то я попросил Напалкова назвать качество, без которого, по его мнению, нельзя стать врачом, и он, не задумываясь, что означало внутреннюю давнюю решенность этого вопроса, ответил: «Доброта». Я сказал: «А еще?» И тут он задумался, он думал недолго, а потом решительно сказал: «Терпение». И тут, вспомнив давнюю уже к тому времени сцену, я сказал: «Как тогда с завснабом?», на что Напалков тотчас же, словно он и сам томился какими-то сомнениями, ответил, что да, именно.
— Так чем же все это закончилось? — спросил наконец я.
— Он уволился, — сказал Напалков.
— Да я бы его в тот же день уволил бы, — сказал я со злобой.
— Ну зачем же, — сказал Напалков. — Ведь непонимание, глупая заносчивость, самодовольство — это ведь тоже болезнь…
Вот тут только я и понял, что никогда мне не пришло бы в голову рассматривать пышущего здоровьем завснаба в качестве пациента и никогда для этого пациента не хватило бы в моей душе ни доброты, ни тем более терпения. Но это означало лишь — и ничего другого означать не могло, — что врачи смотрят на мир иными глазами.
— У Николая Николаевича Петрова, — продолжал Напалков, — есть небольшая книжка — «Вопросы хирургической деонтологии», то есть о должном в хирургии. И он там пишет, в частности, вот что: «Хирургия не исчерпывается наукой и техникой. Больно затрагивая человеческий организм, глубоко в него проникая, хирургия достигает вершины своих возможностей лишь в том случае, когда она бывает украшена высокими проявлениями бескорыстной заботы о больном человеке, и при этом не только о его теле, но и о состоянии его психики»…
Напалков причастен к истории непрекращающейся противораковой борьбы, которая ведется во всем мире. И не просто причастен: он один из ведущих экспертов Всемирной организации здравоохранения ООН. Три года он возглавлял онкологическую программу этой организации. Три года он проработал в Женеве. Вот тогда-то и побывал в Африке и Азии, Америке и Австралии. Он помогал налаживать противораковую борьбу на Филиппинах, составлял программы для Индии и Малайзии, для Новой Зеландии и Канады, читал лекции онкологам Франции и в Соединенных Штатах Америки докладывал об успехах советской противораковой службы. Он знакомился с достижениями выдающихся современных онкологов мира в Национальном раковом институте в Вашингтоне, в институте Густава Руссии в Париже, в Международном агентстве по раку в Лионе. В Италии он работал в онкологическом институте Милана и Римском институте королевы Елены, в ФРГ — в Германском раковом центре, который расположен в Гейдельберге, он работал с коллегами из Хьюстона и Монреаля, Ванкувера и Мадраса.
Он работал на самом высоком, на самом ответственном посту, он должен был координировать работу научной элиты, он должен был быть в курсе последних достижений мировой онкологии, знать в каждый отдельный момент положение в любой точке земного шара — в лабораториях и клиниках, где работали американцы Ф. Раушер и Ли Кларк, Дж. Мэрфи и Ф. Шубик, французы Денуа, Фламан и Тюбиана, итальянцы Веронези и Томатис, онкологи из ФРГ — Друкрей, Иванкович, Вагнер, Прейсманн, он получал письма из далекой Новой Зеландии от М. Гудэла и сам писал их в Индию доктору Джусавалла.
Он должен был отвечать самым высоким требованиям как руководитель и как врач — и он отвечал им, и как соблазнительно было бы пуститься по его следам, окунувшись в экзотику на фоне напряженной, не дающей отдыха работы в Новом и Старом свете, и я бы сделал это, но я и так перескочил во времени, забежал вперед. Ведь все это произошло потом, потом, — это было как бы устье реки, у истоков которой я остановился, а мне хотелось другого: мне хотелось с помощью Напалкова разобраться в том, откуда вообще берутся подобные реки, добраться до того самого ручейка, с которого все и начинается и с которого все началось у самого Напалкова. Для этого пришлось нам идти вспять, вверх по течению.
И тогда, следуя этим путем, мы и вернулись к тому, о чем я думал еще до того, как увиделся с ним впервые. К вопросу о призвании, о выборе профессии и образа жизни.
Никакое воображение не даст на эти вопросы столь четкого и убедительного ответа, какой дает сама жизнь.
Напалков родился и все свое детство прожил возле больницы имени Мечникова. Это не было случайностью, поскольку в этой больнице работал его отец.
С 1929 года отец Николая Павловича, профессор Павел Николаевич Напалков, работал в Мечниковской больнице. Точнее — работает, несмотря на солидный возраст. Итак — преемственность. Доктор медицины — отец, и доктор медицины — сын.
Меня, всегда интересовали профессиональные династии. Здесь есть материал для раздумий. Сейчас говорится много — и очень правильно, своевременно — о выборе профессий. Профессии, переходящие от отца к сыну, дают, как мне кажется, наименьшее количество ошибок, которые, как известно, очень дорого обходятся и самому человеку, и государству. Практически возможность ошибки в этом случае почти исключена, ибо все здесь обусловлено не только свободным выбором, но и той атмосферой, при которой причастность к кругу вопросов, касающихся профессий, рождается с детства.
Так, похоже, было и в этом случае. Но здесь корни уходили еще глубже, поскольку не только отец Николая Павловича Напалкова посвятил медицине всю жизнь, но и дед. Прадед Николая Павловича к медицине никакого отношения не имел — он был ямщиком и держал конские подставы на одной из московских окраин. Образованием он не блистал, но, похоже, хорошая голова была на плечах того Ивана Напалкова всех своих детей, всех пятерых, определил к учебе, хотя высшее образование из ямщицких детей смог все же получить только один — тот самый Николай Иванович, что перед первой мировой войной дерзнул даже подать документы на соискание штатной профессорской должности в Москве. Но тут ему напомнили, кто он такой, тут его и осадили… Осадила его, по семейному преданию, сама императрица, начертавшая на прошении, что, дескать, только ямщицких детей и не хватало в попечительствуемых ею заведениях…
Революция застала семью Напалковых в Ростове. Николай Иванович Напалков занимал профессорскую кафедру, он был известен как искусный хирург. Сын его, Павел Николаевич, тоже стал хирургом, но профессором он стал в Ленинграде.
Третий Напалков, которому суждено было стать врачом и профессором, родился в Ленинграде в 1932 году. Сейчас уже трудно понять, что на самом деле помнилось ему из тех немыслимых уже теперь далеких довоенных лет, а что отложилось в памяти позднее. Война положила начало новой точке отсчета.
Это было детство целого поколения, и, зная год рождения, можно даже не трудиться выдумывать реалии: они одни и те же у всех — эшелоны, увозящие отцов на фронт, эшелоны, увозящие в эвакуацию матерей и детей.
У Напалкова на фронте с первых и до самых последних дней была вся семья — отец, закончивший войну главным хирургом 2-го Белорусского фронта, мать — врач полевого госпиталя, и он сам, десяти- или одиннадцатилетний мальчишка, прикомандированный к автосанроте. Не тогда ли ощутил он в себе первый толчок, который привел его позднее в медицину, — там, на фронтовых дорогах, где видел он войну лицом к лицу — кровь, разрывы снарядов, слышал крики раненых, — и самоотверженную, хотя для них она была обыкновенной, работу врачей, спасавших, спасавших, спасавших человеческие жизни и тогда, когда условия для этого были и когда условий не было?..