Производит ли это впечатление?
Должно, казалось бы, производить, не может не производить…
Труднее всего в этой ситуации приходится врачу.
Впрочем, ему всегда трудно, труднее, чем всем. Потому что мы пользуемся и распоряжаемся своим здоровьем так, словно всем нам суждено бессмертие; а он, врач, зная истинное положение вещей, взывает к нашей осторожности или к нашему разуму, но тщетно, ибо, пока мы здоровы, мы сами с усами и все знаем получше его. Да, мы не помним о враче и не слушаем его, когда нам хорошо, и к нему же, как к последней надежде, обращаемся, когда нам плохо. А он всегда ждет, он всегда готов к моменту, когда придет его очередь вступить в борьбу за человеческую жизнь во всеоружии человеческого и профессионального умения, во всеоружии терпения и доброты. Для того чтобы и нужный час все знать и все уметь, он должен кроме исполнения своих непосредственных обязанностей каждый день обогащать свой опыт и свои знания — ведь он врачует людей.
Это к нему обращен наш взгляд, когда мы больны, обращен с надеждой, а он должен, обязан эту надежду нам дать, дать нам веру, для чего нужно верить и самому, верить и поддерживать веру в пациенте, и в родственниках пациента, и в своих помощниках. А ведь врач — такой же человек, как и вы, и я, как все остальные люди.
Но, оказавшись у постели больного или один на один с его близкими, он ни на что не имеет права — ни на усталость, ни на домашние неурядицы, — он должен забыть обо всем.
Это великая человеческая профессия, и можно лишь позавидовать тому, кто к ней причастен.
Я снова хочу его увидеть, встретиться с ним, я звоню ему. Он еще не вернулся. Он уже уехал. Он на работе, на конференции, на защите. Тогда я стараюсь понять, кто же он и в чем есть то главное, что привлекает в нем, и я думаю, пока не начинаю понимать — в чем.
Это — ответственность. Ответственность перед страной, перед самим собой, перед прошлым, настоящим и будущим.
И снова, и снова я звоню ему, но его снова и снова нет — работа, работа, депутатские дела, защиты, лекции.
Но мы встретимся, я знаю. У нас еще будет и время, и повод. Ведь для своих лет Напалков так еще молод.
Он всего лишь в середине пути…
Илья МиксонКОРАБЛИ И КАПИТАНЫ
Есть капитаны и капитаны, и среди них встречаются превосходные капитаны, я это знаю.
Едва мы, обрадованные встречей, дружески потискали друг друга, зазвонил телефон. Ершов послушал короткий доклад вахтенного, вздохнул и обреченно сказал в трубку:
— Проведите.
— Третий лишний? — спросил я, готовясь немедленно покинуть каюту. Перед отходом судна береговое начальство идет на борт косяком.
Ершов жестом удержал меня и пояснил:
— Корреспондент. Это недолго…
Я не сдержал улыбки. Не раз был свидетелем: интервью для Виктора Ивановича — горше редьки. И я устроился в углу дивана с безразличной миной стороннего наблюдателя.
Бородатый парень в охотничьих сапогах на собачьем меху с ходу подсел к письменному столу, распахнул блокнот-альбом и деловито разрядил в первого помощника капитана теплохода «Магнитогорск» обойму стандартных вопросов. В первую очередь по корабельным данным: длина, ширина, общая грузоподъемность, сколько берет контейнеров. Записывая, он повторял ответы вслух:
— Двести шесть метров, тридцать один, двадцать две тысячи шестьсот… Округленно — двадцать две тысячи семьсот тонн. Общая грузоподъемность… А, ну да — дедвейт…
Покончив с техническими данными, бородач в охотничьих сапогах затребовал «какой-нибудь героический случай». В свое время и мне невтерпеж было выпытать «героическое». Ершов, тогда первый помощник капитана «Ватутино», поморщившись, будто я ему на мозоль наступил, отрезал: «Самое большое геройство, когда рейс выполнен без геройства». Он и сейчас повторил запомнившиеся мне слова, а корреспондент, как и я когда-то, продолжал допытываться. Я не слушал, старался не слушать, но ждал еще одного традиционного вопроса. Ждал, как на него сегодня ответит Ершов. Мы ведь почти десять лет не виделись…
— Виктор Иванович, несколько слов о морской романтике, о настоящих мужчинах!
Ершов терпеть не может высокопарных слов, и я знаю, как трудно разглагольствовать о морской романтике перед отходом в многомесячный рейс.
— Надо сидеть дома, — сказал под настроение Ершов. — Детей воспитывать, внуков нянчить, а не болтаться половину жизни в море.
И это не впервые слышу, правда, без «внуков нянчить». Значит, дедом стал. А выглядит по-прежнему молодо, подтянут, даже седина не старит.
— Но настоящие мужчины…
— Настоящие мужчины, — твердо прервал Ершов, — везде настоящие: в море, на земле, в небе. Нас, моряков, профессия держит в море.
Последняя фраза, по-моему, не совсем точна. Не только профессия. И — призвание. Виктор Иванович Ершов пятнадцать лет плавал механиком, затем, окончив курсы, стал первым помощником капитана. Так или иначе, но призванию, своему не изменил. Нет, не только профессия — душа приковала его к морю.
— Да, — уже уходя, спохватился корреспондент, — а вы давно бороздите мировой океан?
— Работаю в море двадцать седьмой год, — сухо, подчеркнув голосом «работаю», сказал Ершов.
Наконец мы остались вдвоем. Можно поговорить, повспоминать. Для меня ведь теплоход «Ватутино», на котором я плавал вместе с Виктором Ивановичем, не просто пароход. П е р в ы й пароход.
Первое судно, как первая любовь, не забывается. Даже на пятом, седьмом обязательно вспоминается первое: «Вот у нас на таком-то…» До «Ватутино» четвертый штурман ходил на «Пскове» и рассказывал о нем по всякому поводу и без. Сначала он вспоминал как бы мысленно: расплывался в блаженной улыбке, мотал головой, хмыкал. Лишь потом, заинтриговав слушателей, произносил сакраментальную фразу-запев: «У нас на «Пскове»…» Из устных мемуаров следовало, что «Псков» — самый лучший пароход! Правда, четвертый вскользь признавался: «Псков» уже старый, даже устаревший пароход, времен войны, однако…
Надо же такому случиться, когда мы вернулись в Ленинград, наш «Ватутино» ошвартовали в затылок «Пскову». И все мы увидели «самый лучший пароход».
— Гена! — заорал во всю глотку третий штурман. — Иди, твой скобарь стоит!
Боже, какой он был черный, задымленный, старое ржавое корыто. А мы — красавчики! Чистенькие, свежеокрашенные. У нас и «петушки» все разрисованы: краники, скобочки, концевые выключатели и ограничители палубных механизмов — все светится красным суриком, все ласкает взор. Банкетки и планшири на капитанском мостике отциклевал и залачил сам капитан, наш Сан Саныч. У нас на «Ватутино»…
Да, пароход этот для меня, как «Псков» для бывшего четвертого, — первый. Я летел к своему «Ватутино» через всю страну, от Балтики до Тихого океана. Буквально и образно летел: на крыльях Аэрофлота и ошалевший от предвкушения счастья.
…Портовый катер «Юрий Крымов» отвалил от причальной стенки.
По глубокой зеленой воде плавали осколки льдин. На них, как на плотиках, отдыхали чайки. Теплоход «Ватутино» стоял на дальнем рейде, но я узнал его издали, сразу выделил из десятков других судов, хотя до этого не видел даже на картинке. Узнал и, откровенно признаться, разочаровался. Ничего похожего на прекрасный лайнер в иллюстрированном буклете! Этакий серо-буро-малиновый дредноут. Облупленные до грунта и ржавчины высокие борта, темные пятна на белой эмали надстройки, нагромождение грузовых стрел и мачт, зимняя наледь на якорь-цепях, кузнечный дым над кургузой трубой, тусклые, заляпанные солеными брызгами иллюминаторы. А мне ведь жить за одним из этих окошек три с половиной месяца…
«Юрий Крымов» прижался черными кранцами из потертых автомобильных покрышек к борту теплохода, и я полез по шаткому, раскачивающемуся трапу. Матрос в темно-синем ватнике сбежал навстречу и подхватил мой чемоданище, набитый морской литературой, научно-популярной и служебно-учебной. Слабо и вежливо отнекиваясь, я поспешно и с облегчением отдал эту свою красную наковальню с латунными замочками. Вступив на палубу, поздоровался и, как меня научили бывалые люди, спросил с хрипотцой в голосе: «Капитан на борту?»
С капитаном я встретился на другой день, но говорить нам было не о чем: он укладывал вещи. Все на судне уже знали, что подменный капитан уезжает в Ленинград, возвращается из отпуска постоянный хозяин. Незнакомые люди делились и со мной радостной для всех вестью: «Слыхал? Сан Саныч едет!» Никто не имел ничего худого против подменного, просто Сан Саныч был своим, родным. Его еще не было на борту, но он уже властвовал над людьми. Экипаж без принуждений и распоряжений рьяно взялся за большую приборку.
Ко мне зашел боцман, сухопарый, жилистый Бекишев. Критически оглядев каюту, вежливо, но твердо приказал вымыть иллюминаторы горячей водой. Изнутри и снаружи. Я еще не знал, где взять ведро и тряпку, но спросить не решился. А боцман, очевидно из снисхождения или почтения к моему солидному для матросского положения возрасту, извинительно пояснил:
— Сан Саныч наш прилетает, капитан.
Капитан — не только командир судна. От капитана зависит твоя работа, твой хлеб, твоя жизнь. Официальная статистика Ллойда регулярно печатает сводки аварий и катастроф. Увы, и в эпоху кибернетики, электроники, дальнозоркой радиолокации, атомных двигателей в морях и океанах трагедии свершаются часто.
Сколько же судов вступают в единоборство с океаном и побеждают? Таких данных нет: победителей не судят. И не считают. Это — как «массовый героизм».
Можно сказать с полной уверенностью: во всех счастливых исходах люди и корабли обязаны жизнью своему капитану. Ему в первую голову. (Слово-то «капитан» от латинского capitis — голова.) Жизнь, рейс, план — все в прямой зависимости от искусства, знаний, самообладания капитана, от его воли и власти. В критической ситуации чрезвычайно важно, на чем она зиждется, капитанская власть.