Есть, однако, и другие данные. Вот результаты эксперимента, также проведенного социологами. Тысяче с лишним выпускников средних школ нашего города дали тему сочинения: «Моя любимая профессия. Как я ее себе представляю?» Ребята назвали в общей сложности пятьдесят пять профессий. Девяносто процентов десятиклассников мечтают стать работниками инженерно-умственного труда, семь процентов — рабочими и три процента хотят трудиться в сфере обслуживания.
Откуда такая настроенность?
Повинны в ней иногда даже те, кому до́лжно бы по «долгу службы» развеивать существующие на сей счет предубеждения и предрассудки. Примитивно, бездумно в иных школах ведется профориентация. В одной из школ заводского Кировского района, рассказывая о рабочих профессиях, используют такой «завлекательный» довод: у рабочего — телефон на станке, с ним держат прямую связь из Москвы, чуть ли не из Госплана… Помилуйте, зачем это?.. Характерно, что когда самих ребят привели на завод, то один паренек написал в сочинении не про мифический телефон, а вот про что: «По-моему, на заводе трудятся очень хорошие люди. Рабочие везде нас встречали с улыбкой, шутили».
Отголоски существующих еще предубеждений дают себя знать и в нашей публицистике. Учитель И. Дружинин рассказывает о девочке, которая мечтает стать портнихой, но не осмеливается сказать в классе о своем выборе: засмеют. Молчит Наташа и дома, потому что опасается маминой резкой пренебрежительной реплики: стоило кончать десять классов, чтобы идти в портнихи! Ситуация так жизненна… Публицист, сам учитель, признается:
«Я долго сидел в задумчивости над раскрытой Наташиной тетрадкой. Противоречивые чувства владели мною. Да, я не мог, не имел права отказать ребятам в манящей мечте — стать ученым-физиком, химиком-исследователем, врачом-экспериментатором, летчиком-испытателем, моряком-подводником. Но где-то в глубине души я всецело признавал и правоту Наташи».
Хорошо ли это, что такую правоту мы признаем лишь «где-то в глубине души»? Ведь Наташа, в отличие, видимо, от многих своих товарищей и подруг, знает, чувствует, понимает, в чем состоит ее будущая специальность, ей она нравится. Тут публицист обязан утверждать правоту этой десятиклассницы активно, наступательно и не «где-то в глубине души», а в среде товарищей Наташи, перед ее мамой, перед своими читателями.
Я не преувеличиваю, когда говорю, что многие молодые люди, в отличие от Наташи, понятия не имеют о своей будущей профессии. Сошлюсь на авторитетное мнение директора Г. А. Голованова:
— Бюро социальной психологии по моей просьбе обратилось к молодым инженерам объединения «Апатит» с вопросом: что знали они о своей будущей профессии до поступления в вуз? Более двух третей опрошенных ответили, что они либо вообще ничего не знали о специальности горного инженера, либо знали предельно мало. Несомненно, это не могло не наложить соответствующий отпечаток на их отношение к учебе в данном институте, поскольку им было практически безразлично, где учиться: в горном ли институте или в институте пищевой промышленности.
Выбор профессии по «рангу предпочтения» приводит в ряде случаев к равнодушной жизненной позиции. Так и получается, пожалуй, что иной врач лечит детей кое-как, кое-кто из молодых учителей терпеть их не может, а инженер со скукой отбывает урочные часы в конторе.
Константин Симонов в книге «Сегодня и давно», рассуждая о школе жизни, признался, что для него «первой школой жизни было несколько лет работы на производстве. Они формировали меня как человека. Я пять лет проработал у станка, и это научило меня так, а не иначе смотреть на некоторые вещи, определенным образом дисциплинировало, подготовило к сложностям жизни».
Чрезвычайно важны мотивы, которые приводят человека на завод, фабрику или стройку, истоки зарождения нашего трудового призвания.
Вот что вспоминает Константин Симонов в своей автобиографии:
«Весной 1930 года, окончив в Саратове семилетку, я вместо восьмого класса пошел в фабзавуч учиться на токаря. Решение принял единолично, родители его поначалу не особенно одобряли, но отчим, как всегда сурово, сказал: «Пусть делает, как решил, его дело!» Вспоминая теперь это время, я думаю, что были две серьезные причины, побудившие меня поступить именно так, а не иначе. Первая и главная — пятилетка, только что построенный недалеко от нас, в Сталинграде, Тракторный завод и общая атмосфера романтики строительства, захватившая меня уже в шестом классе школы. Вторая причина — желание самостоятельно зарабатывать. Мы жили туго, в обрез, и тридцать семь рублей в получку, которые я стал приносить на второй год фабзавуча, стали существенным вкладом в наш семейный бюджет… Руки у меня были отнюдь не золотые, и мастерство давалось с великим трудом; однако постепенно дело пошло на лад, через несколько лет я уже работал по седьмому разряду».
О том же примерно рассказывает Евгений Моряков, человек другого поколения, связывая свое желание «пойти в рабочие» с заботами страны, с восстановлением разрушенного последней войной народного хозяйства, объясняя его стремлением быть причастным к общим делам, высоким чувством ответственности за все происходящее в стране. Еще мальчуганом многое взял Женя Моряков от своего деда и всегда помнит завет старого сапожника: «Можно жить с заплатами на обуви, с заплатами на совести жить нельзя. Не стыдно хлеб достать трудом, стыдно хлеб достать стыдом». Это и было, как представляется теперь, настоящей «профориентацией». Можно, думается мне, поучиться у моряковского деда, потому что он ориентировал внука на главные человеческие ценности: совесть, долг, трудолюбие.
Придя на завод, Женя Моряков имел, по его словам, «вместо паспорта — свидетельство о рождении, рост — метр с шапкой». Попал сначала в монтеры — не в токари, и запомнился ему такт, великодушие первого мастера, который понял, что как монтер Моряков не состоится, но мастер не торопил события, не спешил избавиться от незадачливого, строптивого вдобавок ученика. Зато как высоко оценивает своих наставников Е. Моряков: «Лично мне всегда везло на хороших людей. У меня не было плохих учителей, плохих мастеров. Во всяком случае, я не помню таких». Полюбившаяся ему и ставшая главной в жизни токарная профессия давалась Морякову так: «К концу смены не чувствовал рук, ладони горели и болели так, что, придя домой, я делал ванночку для рук, и нередко от боли по лицу катились слезы». Моряков, однако, находил в труде личную радость, ни с чем не сравнимую, а нашедший такую радость, по мысли В. А. Сухомлинского, уже не сможет стать злым, недобрым человеком.
Для многих известных сегодня тружеников первыми учителями явились родители, и мы это уже подмечали. Память об отце, искусном плотнике, большую роль сыграла в судьбе бригадира тихвинских строителей Михаила Петрова. Ему хорошо помнится, как отыскал он после войны уцелевший отцовский топор, слишком тяжелый для него, показавшийся поначалу неуклюжим, — с благоговением взял его в руки. С этого момента начался для него переход из детства в трудовое отрочество.
Ленинградцам памятен облик славного нашего земляка, токаря-балтийца Алексея Васильевича Чуева. Как складывался его трудовой путь? Алексей Васильевич частенько вспоминал крутой характер отца: «На первых порах меня к станку допускал редко. Считал, что станок присушить должен, во сне видеться». Потому, видно, в двадцать лет Чуев-младший имел уже шестой разряд. И пришло то памятное утро, когда опытные рабочие сказали его отцу, Василию Никитичу, известному на Балтийском заводе корабелу: «А у сына твоего — в руках профессия».
Понятия «совесть» и «честность» для Чуева были выражением самой высокой гражданственности. Они означали, по его соображениям, «наступательную, бескомпромиссную борьбу со злом, способность переживать, как свое личное, чужую беду и чужую радость».
Представляют интерес и упреки Чуева-читателя тем литераторам, которые на производственном фоне нагромождают невероятное количество трудностей, мужественно преодолеваемых героем. «Словом, напускаем романтику даже там, где ее совсем нет, а есть будничная, напряженная, нередко тяжелая и утомительная работа». Задумывался токарь Чуев: «Осмыслить масштабы этой непоказной, нужной людям работы, высветить в ней человека, по-моему, главное».
Высветить человека, показать ровное течение его дела, труд, которым не насытишься, как родниковой водой, — это ли не задача литературы?! Труд на общее благо, превращение его из необходимости в насущную потребность большинства из нас — одна из самых примечательных особенностей нашей жизни. И важно всемерно поддерживать эту тенденцию. Никакая сила не делает человека полезным для общества так, как это делает сила свободного, творческого труда.
У Чуева было много учеников: «Они как родные мне, их и жена моя всех до единого знает, кто на что способен, у кого какой характер, темперамент». Он был умным, чутким, щепетильным наставником, понимал, что талант, смекалка, золотые руки — это достояние государства. Алексей Васильевич был убежден: «Ни в одной среде я не встречал такой щепетильности, как в рабочей среде, где даже кружку пива человек не захочет выпить за чужой счет. Рабочие люди — честные, глубоко порядочные в большинстве своем, потому что знают цену трудовой копейке и никогда не позволят себе посягнуть на чужую».
На вопрос, что он больше всего ценит в своих товарищах, Чуев отвечал:
— Страсть. Преданность делу. Люблю их за достоинство и смекалку, за высокое волнение души.
Их все больше, таких людей. Ими определяется главное в облике нашего общества.
Один из зарубежных гостей нашего города, приехавший из капиталистической страны и побывавший на ленинградских заводах, сказал следующее: «Что меня больше всего удивляет в этих людях?.. Понимание ими собственной работы. Они относятся к ней не только как к обязанности, к источнику средств, но и как к почетному, необходимому, возвышающему человека делу».
Что верно, то верно. Труд на общее благо становится для этих людей не просто необходимостью, но первейшей потребностью. Как хлеб, как воздух.