Андрей ОстровскийБОРОТЬСЯ ЗА ЧЕЛОВЕКА
Трамвай довез меня до Обводного канала. Некстати припустился дождь — крупные капли бились в вагонные стекла и, скатываясь, исчезали. Вылезать не было никакого желания, но пришлось. Под раскаты грома я пробежал, перепрыгивая лужи с пузырями, метров сто по набережной, толкнул плотно закрытую дверь в управление внутренних дел Фрунзенского района. Уголовный розыск расположился на четвертом этаже, и я стал подниматься по светлой, довольно крутой лестнице старого петербургского дома.
«Старший инспектор УР Соколов М. А.», как значилось на бумажке, прикрепленной к двери, не спеша попивал чаек из граненого стакана. Перед столом сидел парнишка. Лица его я не видел — слепил свет из окна, — видел только оранжевую капроновую куртку, лохмы волос, закрывающие воротник, и всю фигуру, опущенную, согнутую, страдающую — стандартную позу провинившегося.
— А собьешь кого-нибудь: это ведь может оказаться твоя матка, а может, моя сестра или чья-нибудь, — глуховатым голосом говорил Михаил Александрович, отпивая глоток и отставляя стакан в сторону. — Тогда ты уже будешь преступником, бандитом, убийцей за рулем. И тюрьмы тебе не избежать, можешь сесть на пятнадцать лет. Понял? Жизнь себе поуродуешь.
Тот согласно закивал головой.
— Ну, а раз понял, то вот тебе бумага. Пиши…
И Соколов стал диктовать. Парень старательно писал косым детским почерком, поставил подпись в конце, покрасивее, с завитушками.
— А теперь иди. И чтобы мы с тобой больше здесь не встречались. И хорошенько помни, о чем мы с тобой говорили.
Тот встал, обрадованный, заулыбался, и я увидел карие глаза, чуть приподнятую верхнюю губу, над которой темнел пушок, — открытое, приятное лицо непорочной юности.
— Профилактика, — предвосхищая мой вопрос, сказал Соколов, когда парень ушел, и взялся за стакан. — Хотите чайку? У меня конфеты есть, «Белочка», дочь моя их любит, я и купил.
— Кто же он, что натворил?
— Да пока ничего, замышлял только. Собирался покататься на чьей-нибудь машине, а по-нашему — совершить угон. Вон и ключики уже приготовил. — Соколов удовлетворенно приподнял со стола связку автомобильных ключей зажигания, побряцал в воздухе. — А кто он? В прошлом году кончил школу, десятилетку, работает на заводе токарем.
— Каким же образом вы узнали, что он собирается угнать машину?
Соколов усмехнулся:
— Мы же сыщики, мы обязаны знать и знаем. В этом — наша работа, то есть часть ее. Профилактика многообразна. Такая беседа — лишь одна сторона ее. Эти же малолетки ничего еще толком не знают, ни о чем не думают. У них одно желание, затмевающее все на свете: сесть в автомобиль, проехаться, и не просто проехаться, а с ветерком. Они ничего как следует не умеют — ни разобраться в машине, ни водить ее. Для них не существует запрета, — слова «нет», «нельзя», «это чужое» им неведомы. И о последствиях они не заботятся. Схватил чью-нибудь машину, вставил ключ… Подошел — хорошо, не подошел — разворотил щиток, соединил проводку напрямую. Ему что? Машина-то не его… Только бы завелась. Покатил. Натешился — бросил. Хорошо еще, если по дороге не сшиб кого-нибудь, не убил, не врезался в столб, не разбил машину и сам не разбился. Если это частный автомобиль, в нем могут находиться вещи — приемник, магнитофон, часы, да мало ли что… Соблазн взять их велик, раз никто не видит. А это уже кража, статья… Вот мы и объясняем таким, что угон машины — не шалость, не баловство, а серьезное дело — преступление. Знакомим со статьями Уголовного кодекса: знай, что тебя ожидает. А чтобы разговор не повис в воздухе, он и пишет бумагу, дескать, предупрежден, и теперь знает, что к чему, — вы это видели.
Соколов увлекся, забыв о моем вопросе, но я напомнил о нем.
— Видите ли, один совершать угон парень не будет. Ему нужно себя показать, покрасоваться, побахвалиться перед другими, такими же, как он. Там всегда группа. Либо живут в одном доме или по соседству, либо работают вместе, либо учатся. Так вот. Один покатается, то есть угонит машину, и попадется. Мы это дело расследуем. На допросе выясняется, что он дружит с таким-то и таким-то. Вон Сережка хвалился, будто тоже собирается за руль, а Генка даже ключи зажигания собирает… Проверяем вместе с детской инспекцией, что за Сережка, что за Генка. Как говорится, язык до Киева доведет… Ходим по домам, знакомимся, изучаем семьи, в которых они живут, беседуем с родителями, учителями, с мастерами в цехах, вызываем…
— И помогает это?
— Еще бы! — энергично тряхнул головой Соколов и полез в сейф. Достал пачку бумаг, протянул мне. — Это все заявления предупрежденных. Скажу вам так: на сто человек, пожалуй, только двое-трое забывают о наших беседах и нарушают свои обязательства.
— И тогда…
— Тогда к ним принимаем другие меры воздействия, смотря по проступкам. Остальные же бросают свои затеи: никому не хочется садиться в тюрьму или в колонию. Да и знают, что мы не оставляем их без внимания. Надо бороться за человека.
— А кто эти ребята, из каких семей? Вы проводите какой-нибудь анализ?
— Конечно. Большей частью из семей, которые семьей-то трудно назвать: уродство одно. Отец — пропойца, бездельник, не приносит в дом, а тащит из него все что попало. Держит над женой и детьми кулак. Бывает, оба пьют беспробудно — и мать, и отец, а дети бесхозны. Или мать одна — от кого сына приобрела, не скажет, потому что не знает. Она занята собой, ребенок ей обуза, лучше бы его совсем не было… Нередко в таких семьях кто-либо уже побывал в тюрьме. Словом, там, где дети брошены, о каком воспитании может быть разговор? Но правила нарушаются исключениями: вроде бы и семья цела, и родители непьющие, и дети ни в чем не нуждаются, а в поле зрения милиции попадают. Значит, какой-то разлад в семье скрытый или самое обыкновенное неумение воспитывать.
Вот и выходит, что сыщику, старшему инспектору уголовного розыска майору милиции Михаилу Александровичу Соколову (разумеется, не ему одному) приходится среди прочих своих обязанностей ставить на ноги подростков.
Вспоминаю, как однажды, проходя мимо сквера, я услышал вопль отчаявшейся, видно, матери: «Паразит ты, больше никто! Иди, пусть тебя жизнь научит!» А сын, на полторы головы выше матери, в добротном пальто и меховой шапке, что-то ответил ей с наглой усмешкой, перемежая слова непотребными, и под одобрительные возгласы приятелей пошел прочь. Что произошло — не знаю и никогда не узнаю, но в памяти осело исстрадавшееся, перекошенное от горечи и обиды, в слезах, лицо женщины, ее легкое платье (дело было зимой, в мороз) и слова: «Жизнь научит!» Что она вкладывала в свои слова? Конечно, надежду, что жизнь научит сына хорошему. Но кто, когда, если упущено многое, почти все? Посторонние люди? Милиция?
Жизнь человека до зрелости укладывается в цепочку: семья — почти для всех детский сад — школа (обязательно!) — производство. Много воспитателей на этом пути, но семья постоянна, она ближе к ребенку, тогда как остальные воспитатели чередуются. И вот нередко в эту цепочку врывается стихия улицы (тоже жизнь!), а вслед за ней — милиция. Последнее дело, когда начинающий жизнь подросток обретается в коридорах уголовного розыска. Плохо, когда молодого человека берутся воспитывать милиция или армия. Получается, что верх над всеми прошлыми воспитателями взяла улица.
Милиция — не академия педагогических наук. Это — карающая сила. Но прежде чем принять крайнюю меру — лишить свободы, не можно, а нужно еще предупредить человека, поговорить с ним, помочь избежать пагубного поступка, наконец, простить на первый раз, если не слишком серьезно нарушение закона. Словом, повлиять на разум. Это гуманно, но это и хлопотно.
Поговорить с молодым человеком можно по-всякому. Наверное, с будущими правонарушителями разговаривали («воспитывали»!) не раз и дома, и в школе. Михаил Александрович не педагог, но что-то в нем, видимо, есть от педагога — умение расположить к себе. Он не сюсюкает, но и не впадает в другую крайность: не кричит, не стучит кулаком по столу. Он разговаривает как равный с равным, как мужчина с мужчиной, как отец, заинтересованный, чтобы сын не споткнулся о первый порог на жизненном пути. Может быть, последнее и есть самое главное. У многих ли из его подопечных есть отцы, а если есть, то говорили ли они когда-нибудь вот так, со всей сердечностью и болью за него?
Как-то раз Соколов познакомил меня с молодым мужчиной, — назову его Алексеем. Сейчас они с Соколовым добрые знакомые, даже больше, может быть, товарищи, хотя разница в годах у них солидная: Алексей вполне мог бы сойти за сына Михаила Александровича. Иногда соберутся и поедут на рыбалку или в лес за грибами, до чего Соколов великий охотник, а то и просто так Алексей заглянет к Соколову домой, в гости. А было время, когда Соколов выслеживал Алексея, как преступника, охотился за ним.
— Помнишь, как я тебя ловил?.. А ты хитер, хитер!.. — с нотой восхищения в голосе проговорил Михаил Александрович. — Знаем: тут где-то, поблизости, все обшарили, а его, сукина сына, нет, как в воду канул! А он чью-то коляску с ребенком схватил возле магазина и катит не спеша, словно прогуливается. Артист! Но потом кто-то из наших распознал: да вон же он!..
— Если бы поленница не рассыпалась под ногами, ушел бы, не взяли, — засмеялся Алексей, довольный признанием его лихости и смекалки. — Надо же, не вовремя развалилась!
— Не ушел бы… — уверенно сказал Соколов. — Не поленница, так что-нибудь другое… Деться тебе уже было некуда…
Жизнь Алексея исковеркана. За плечами годы тюрьмы. Из-за своей лихости, подогреваемый честолюбием (на спор полез к вершине сорокаметровой дымовой трубы, не удержался, упал, чудом остался жив, но переломал ноги; одну пришлось ампутировать), стал инвалидом. Жалеет ли он о прошлом? Наверняка жалеет, но не признается даже своему близкому. Человек он незаурядный, бесстрашный, с твердым характером, умный, находчивый, имеющий свой взгляд на жизнь и, несмотря на все свои беды, не потерявший оптимизма. В судебной практике, наверное, не часты случаи, когда прокурор (не адвокат, а прокурор!) признает незаурядность преступника. На