— Разгон берем…
Ко всеобщему изумлению с кормы доносятся звуки музыки. Стало быть, Егорыч не в котельной? В такой момент… Яковлев не выдерживает, срывается со своего командирского помоста, что под стрелой, бежит в корму. Кочегара он обнаруживает восседающим на решетке с транзистором в руках. Это следует понимать так: чистка закончена, уголь в топке схватывается, внизу больше делать нечего кочегару.
Увидев Алексея Яковлевича, Крупнов рубанул пространство растопыренной пятерней. Вроде — успокоил: мол, не паникуй, кранмейстер, сейчас давление подскочит. Яковлев хотел что-то сказать, но смолчал и помчался к себе под стрелу. Егорыч же остался сидеть над бездной котельного отделения с транзистором в руках.
Проходит минут пять. И в тот момент, когда кранмейстер начал уже было от ярости скрежетать зубами, стрелка манометра вдруг уверенно поползла вверх, к «марке» — красному штришку с цифрой «семь». Яковлев прибавил ход, но стрелка даже не дрогнула. Хотя в это время кочегар сидел на решетке и ничего не делал.
Тысячу раз прав Крупнов, в свое время учивший меня, что не манометр должен управлять кочегаром, а кочегар котлом. Что было бы, если бы он начал чистку на час позже? Тогда бы он на самом деле «посадил» котел и не смог бы поднять давление до рабочего.
Егорыч сидит на решетке, крутит ручку приемничка, но, видно, к музыке он совершенно безразличен. Вспоминаю свои вахты. Когда я не мог не только укротить котел, но и утолить жажду. Выпивал я тогда не меньше четырех литров всякого питья. Не закончив чистки, выползал на палубу и ложился на холодный металл, свесив голову за борт. Живот дергался в конвульсиях, а я лежал безразличный ко всему на свете. И, казалось, не было силы, которая могла бы меня поднять.
Я знаю, Егорыч работает иначе. Не оставляет перед чисткой много жару, не суетится, не хлещет воду. У него все рассчитано, все выверено годами. Каждое движение, каждую операцию он тщательно продумывает. Однако и ему тяжело.
Из динамика доносится:
— Наживил! Прихватил тремя болтами.
Лицо Крупнова, пасмурное, изборожденное морщинами и темными полосами, оживает.
— Прихватил все же… Ну, где три — там и тридцать. Глядишь, к шести управимся.
А вот у кранмейстера, кажется, другое мнение. Он пристально смотрит на какое-то суденышко, приближающееся к плавкрану. Большегрузный катер вниз по течению идет полным ходом. Весь в бурунах, от борта длинные усы волн. Тревожно завыл гудок, подающий полагающийся в этом случае сигнал. О том же семафорят и зеленые флаги у клотика: «Тихий ход! За бортом водолаз». Но катер, не сбавляя хода, пиратским аллюром проносится мимо в нескольких метрах от крана. Все уныло смотрят на приближающийся вал воды. Что сейчас будет?
Кран и бот громыхают бортами. Из динамика доносится нечто малоупотребительное. Но смысл понять можно: болты срезало. Около четырех часов торчал на дне Цуприк, с невероятным трудом наживил стык, и все перечеркнуто единым росчерком какого-то лихача. Придется начинать сначала.
И Цуприку. И Яковлеву.
А Егорыч окончательно теряет интерес к разговорам.
— Шел бы ты в каюту, — прогоняет меня кочегар. — Опять бодяга начинается. Повторять стыковку будем. Видишь, второго водолаза обряжают. Сколько пару зазря в атмосферу уйдет, пока он там местность всю на четвереньках ощупает, пока освоится да стык наживит… А ты иди в мою каюту. Я тебе уже пар подал. Там теперь тепло. Строчи свою заметку. Хоть ты грей кости, а нам не придется.
Механизмы остановились далеко за полночь. Я слышал, как укладывались в красном уголке водолазы, удравшие на ночь со своего катера. Холодным чистеньким каютам они предпочли замызганный, но теплый, обогреваемый паром трюм «голландца». Водолазы возбуждены, перешучиваются. Сегодня последний день работ. Водозабор установлен на веки вечные. На дно Невы вместе с оголовками уложено двести пятьдесят метров труб.
— Небось, батя, досталось тебе, — слышу чей-то густой голос. — Сколько угля съела «вира-майна», пока мы там с болтами цацкались…
— Да и вы не по бережку разгуливали. Видел, какие вы квелые из своих резиновых шкур выползаете. — Я слышу неторопливое рассуждение Егорыча. — Вы же там на привязи. Как раки в глине ковыряетесь. Воздух по норме получаете. А у нас тут воздух свежий, простор — разве это можно сравнивать… — Потолковав с водолазами, кочегар не спеша поднимается по трапу. И вдруг останавливается на верхних ступеньках.
— Ребята, может, кому банька нужна? Шумните мне — пар на душ подам…
Знаю, Егорычу предстоит еще одна чистка перед сдачей смены. Третья по счету, самая трудная. Не следовало бы ему про душ напоминать. Теперь дорог каждый килограмм пара.
Кран стоял выше навигационного поста Маслово, там, где как раз начинаются Ивановские пороги и где находится остров, в лоции обозначенный несуразным названием Главрыба.
Остров красив, особенно теперь, осенью. Светло-зеленое кружево берез, чуть тронутое желтизной, как бы пропитано дымкой, а рядом с ними почернелыми листьями скрежещут осокори корявые. Тут и там полыхают оранжевые костры осинника.
На плавкране тишина. Ночью «голландец» выбросил на берег какое-то суденышко, лежавшее в воде чуть ли не с войны, и теперь стоит в ожидании буксира. На палубе Алексей Яковлевич Яковлев, кранмейстер, самолично обучает «стажеров» заплетать огоны — петли на стальных концах. (Стажерами на кране называют проштрафившихся мотористов и механиков, списанных с судов на берег за какие-то провинности. К прискорбию Егорыча, «голландец» слывет в пароходстве еще и «плавучей штрафной ротой»).
Мне сказали, что Егорыч почистил котел пораньше и задолго до конца смены поехал в Ленинград — «мирить кого-то». Последняя фраза меня не озадачила. А кроме того, отсутствие Егорыча не нарушало моих корреспондентских планов. Я взял ключ, лежавший в условленном месте (которое на кране все знают), вошел в каюту Крупнова, разложил на тумбочке свои блокноты.
Сегодня Егорыча не будет, стало быть, наша очередная беседа не состоится. Вообще-то мы виделись с ним три дня назад. В тот день Егорыч ни разу не присел на решетку. Как только выдавалась свободная минута, он возвращался в кочегарскую выгородку, где немедленно усаживался за широкий стол. Здесь, пользуясь передышками между чистками и закидками угля, Крупнов прочитывал листки, исписанные то размашисто, то убористо, то грамотно, то с ошибками. Крупнов хранит их в роскошной красной папке, которую перед сдачей вахты запирает в тумбочку.
По словам Егорыча, все, что лежит в папке, — «подлинные человеческие документы». Последняя фраза, очевидно, взятая кочегаром где-то напрокат, точно выражает его отношение к упомянутым листкам.
«…Сметанин, мой муж, — трус, он держится за место, и поэтому, считаю, разговор с вами отрезвит его…»
«…Началось с того, что жена стала приходить поздно домой, потом заявила, что выходит замуж… Но я не могу не являться домой, потому что, пока я плаваю, очень скучаю из-за сына, и, когда возвращаюсь, сразу еду к сыну, чтобы подарить ему игрушки. Она же говорит, чтобы я не приходил. Хотя она замуж еще не вышла…»
Это, может, не самые драматические строчки.
На некоторых листочках — резолюции, начертанные твердыми угловатыми буквами:
«Тов. Сизова предупредить по вопросу выпивки и недостойного поведения дома. Крупнов».
Вся указанная корреспонденция адресована в одну и ту же инстанцию — в товарищеский суд завода. Значит, Егорычу. Ибо он — председатель товарищеского суда. Поэтому Крупнов так бережно хранит все эти заявления, жалобы, копии приказов и рапортов и прочую «ябеду». И не только хранит, но, как я убедился, изучает тщательнейшим образом.
Тогда, накануне, Егорыч разрешил мне торчать в его каюте (хотя, надо отметить, у меня есть и своя каюта на кране — та, в которой я когда-то жил). Но с условием, что я не буду докучать ему вопросами.
Крупнов тогда первым нарушил молчание.
— Вот пришлось завести дело на Василия, он сварщиком в котельном цехе. Фамилию не указываю, потому что сам еще не разобрался. А то ты, чего доброго, жахнешь в печать… Так вот, если верить заявлению жены, — негодяй Василий высшей пробы. По нему в местах не столь отдаленных плачут. Однако тут же и характеристика. Кроме начальника цеха члены профкома подписали. Тут, значит, Василий — исполнительный товарищ, производственные задания выполняет, пользуется авторитетом… Ну и все такое. Вроде бы как к ордену его представляют. Кому верить? Характеристика, что бы там ни говорили, тоже документ.
— Ну а как вы считаете? Вы же этого Василия знаете лет десять, не меньше.
— А что я? Провидец?! — Егорыч начинает кипятиться. — Это вам в газетке все ясно. Вы точно знаете, кого казнить, кого миловать. А я — мужик неграмотный, у меня четыре класса. Василий, слов нет, ценный для завода работник. А как дома — кто же его знает? Вот процентом увлекаемся, а что за душа у человека, того не ведаем. Без души — настоящей жизни нет, семьи вон разваливаются. Хожу по квартирам, вижу — другой раз достаток есть, а радости нет.
Недели через две, встретившись с Крупновым в Петрокрепости (в это время кран туда отбуксировали), я полюбопытствовал, чем кончилось дело Василия. Тот только рукой махнул.
— А-а-а… Кляуза вышла большая. Приезжаю, значит, в Купчино, меня встречает краля в парике и клешах, как у тебя широченных. Здравствуйте — здравствуйте… В квартире порядок; стенка, ковер, хрустали. Ну и все такое, как и должно быть. Василий, он же умеет зарабатывать. Очень удивилась краля, жена Василия то есть. «Неужто, — говорит, — по моей жалобе?» Дескать, не думала, что дело заведут, на публичное осуждение выставят. Думала, вызовут мужа к директору да пропесочат в кабинете без свидетелей, без лишнего шума. Она-то знает, что он передовик. Заявление, выходит, для острастки написала. Чтобы не артачился Василий после хмельного банного пару, не кичился, что он добытчик и глава семьи. «Пожалуй, я заявление заберу…» — передразнил истицу Егорыч и вскипел: — А я чуть свет котел почистил! Сашка Кукан, говорят, мне все кос