Но тут уж я уперся. Нет, говорю, так дело не пойдет. Не подпишу, говорю, липу. Если вы не хотите идти к Горошко, сам пойду. Ошибка моя — мне ее исправлять.
Как ты понимаешь, Левке нужно было на «Балтийский» вернуться, а не должность на кране. Повысили бы мы его — тем самым он был бы реабилитирован.
Узнал Левка, что ему не светит на кране, — уволился.
Крупнов умолкает, чтобы через несколько минут завершить свой рассказ:
— Вот ведь как бывает. У человека все есть: и специальность хорошая, и образование — куда уж лучше. А ему все это как бы и ни к чему. Ему загранлинию подавай. В этом он видит смысл, и это он превыше всего ценит…
На кран я попал перед началом смены. Не было еще и восьми. Егорыч только успел повесить на гвоздь свой картуз с белым полотняным верхом да непременный транзистор.
— А-а-а… Явился не запылился. Жив курилка! — Егорыч встречает меня таким тоном, будто со мной что-то могло случиться. — Мы думали, тебя из редакции попросят. Директор как прочитал твою заметку насчет формализма, так, говорят, в партком пароходства поехал. Тебя опровергать.
— Разве что не так?..
— Заметка без порчи, все так. Но ведь что же получается? Администрация в редакцию сведения дала для хвалебки, а ты вон как дело повернул. Формализм усмотрел. Я-то, как прочел заметку, свои старые дела в завкоме вспомнил… — Егорыч рассуждает, а между тем не теряя времени готовится к дежурству. На стол, над которым висят картуз и приемник, он выкладывает содержимое своего чемоданчика. Опустошив чемоданчик, Егорыч принимается облегчать полки кочегарской раздевалки, и на столе появляются чурочки и плашки различных пород дерева.
Егорыч готовится к длинному дежурству неторопливо, обстоятельно, что вообще свойственно старым рабочим, знающим себе цену. Собственно, торопиться и некуда. Виктор Баранов, сдающий вахту Крупнову, — парень надежный. Можно не сомневаться, что котлы почищены на славу. Пар же в начале смены расходуется незначительно — на прогревание лебедок и проворачивание машины. Всесторонне подготовившись к дежурству, Егорыч спускается в котельное отделение. В топку он заглядывает по привычке. Заглянул — и тут же закрыл. Там конечно же все в порядке.
Думал, Егорыч забросит дюжину лопат да продолжит начатый разговор. Но вместо этого он взял кувалду и, словно забыв о моем существовании, принялся раскалывать глыбы угля, пирамидой сложенные на сланях, у котла. Эти глыбы — проявление кочегарской этики, свидетельство уважения к товарищу по работе. Их оставил тот же Баранов, знающий привычки Крупнова. Свое дежурство старый кочегар начинает с того, что лезет в бункер с углем и ищет там подходящий «кулак». В начале вахты Крупнов на чистые колосники никогда не станет бросать мелкий уголь — штыб или всякую там разную крошку. Этому мусору кочегар предпочитает кусковой уголь, то есть «кулак». Разумеется, если он имеется в наличии.
Управившись, Егорыч возвращается в бытовку. Я ошибся, полагая, что старик забыл начало разговора.
— Так вот. У меня с формализмом этим лютая война была. Особенно в деле соревнования. Например, докладывает цех: готово! Выполнили, дескать, обязательство. Проверяю. Ешь твою корень, не лады! Тут наперекосяк сработали, там — металл в стружку сверх всякой меры обратили. А кое-что вообще на бумаге осталось. Начну говорить, так не нравится! Жаловались: Крупнов за родной завод не болеет. Мол, как же так, люди после работы оставались, штурмом брали… Знаю, говорю, сам в штурме участвовал. Поэтому и сделали все наперекосяк. В общем, я тогда и насчет формализма, и насчет штурма вопрос заострял. Так мне в вину умаление энтузиазма трудящихся ставили. Формализм, он, гад ползучий, в благородные одежды рядится. Корни его истреблять трудно. Однако надо…
Пользуясь возникшей паузой, я вклиниваюсь с вопросом, спрашиваю собеседника, почему он в свое время отошел от завкомовской работы.
— Особых причин тут не вижу. Грамотешки маловато. И на слово не больно хитр. Иные укоряли меня за то, что я рубить сплеча горазд. «Дед» наш, Спиричев, всегда мне в пример Георгия Алексеевича ставит, однофамильца Витьки нашего. Тот как действовал? Сегодня тебя выслушает, а завтра вежливо смотрит мимо тебя. Как бы не замечает, не признает. Дипломат, значит. Вот Спиричев и зудит насчет гибкости. Может, он и прав. Может, мне действительно надо было гибкость обнаруживать. Но я не считаю, будто на выборной должности метать петли, хитрить нужно, чтобы удержаться…
Увидев блокнот, Егорыч ворчит:
— Ну что ты за мной хвостом ходишь? Искал бы в другом месте материал. Знаешь же, у меня все нескладно вышло. На краснодеревца выучился — на хлеб не хватало. Время было такое, что плотники обыкновенные больше ценились… На транспорте, опять же, дальше котла не шагнул…
Меня не смущает ворчание старика. Знаю — это лишь разминка перед длинной беседой. А вообще в начале вахты у Егорыча хорошее настроение. Особенно, если дежурство сдает Баранов.
— Так вот. Я тебе Бориса Николаевича рекомендую. Череповского. Обстоятельный человек. Ты бы посмотрел, как он порчу в двигателе обнаруживает. Возьмет отвертку подлиннее, приставит ее лезвием к корпусу двигателя, а ручкой — к уху и слушает. Как врач стетоскопом. Точно диагноз ставит. И вот что заметь. Механики по своему почину приглашают к себе Череповского, хотя он и мастер ОТК, лицо контролирующее. Обычно ведь инспекторов да проверяющих не больно жалуют на судах. А Череповского любят. Потому что он и дефект укажет, и причину выявит, и на совет не поскупится. Опять же, с механиками разговаривает без умаления их достоинства. А спроси, с чего начинал? Не иначе как с «болиндеров». Теперь этих двигателей и в помине нет. Вымерли, что твои динозавры.
Тут никак не обойти и Бабошина. Вот его бы и надо пропечатать. Да не так, как вы в своих заметках делаете, — без поспешности словесной, обстоятельно… Сколько раз мы с ним попадали под обстрел, а ничего, живыми возвращались… Однажды перо руля нам оттяпали. Немец бомбой в нас метил, да чуток промазал. Однако ж без пера остались, без управления. А что такое судно без руля? Сырье для «Вторчермета», не более… Тут Бабошин и проявил себя. Он для ремонта стального судна дерево приспособил. Вытесали мы сосновые плахи, сплотили их — перо вышло на славу. На базу вернулись. Да еще несколько заданий выполнили с этим деревянным пером… В том же сорок первом, на сорок второй, на зимнем отстое, Бабошин опять проявил себя. Навигация, как я уже говорил, жаркая была. И бомбы в нас метали, и снарядами обкладывали. Прямых попаданий не было, иначе бы я с тобой не калякал. Много ли «Ижорцу» надо? А охотились за ним изрядно. Вишь, мы баржи с продовольствием, с оружием и всяким другим грузом, нужным для войны, таскали по Ладоге. В общем, к концу навигации намяли бока нашему «Ижорцу». Доковаться нужно было позарез. Но поставили нас почему-то не в Новой Ладоге, где сухой док, а на Волхове, возле развалин крепости староладожской. Трахнул мороз, вмерзли в лед.
Выкопали землянки на берегу, ждем сверху указаний. Но указания почему-то не поступали. Наверное, не до нас было начальникам флотским.
Тогда Бабошин и проявил инициативу. Входит как-то в землянку и раздает всем инструмент. Кому пешню, кому скребок. Доковаться, говорит, будем. Мы смотрим на своего капитана, дивимся. Какой, спрашивается, док? Где мы, а где Новая Ладога? Но Бабошин роздал нам инструмент и повел к судну. Приказал углубляться в лед. Но так, чтобы не до воды. Углубились мы примерно на четверть, и Бабошин дал отбой. На другой день опять повел нас к судну. Так всю неделю и выбирали лед. Мы скоблим-долбим, а мороз наращивает толщину. Выходит, на пару с морозом строили. Он нам как бы материал поставляет, а мы из него док сооружаем. Одним словом, вскорости мы все днище полностью обнажили. Ремонтом корпуса во всю ивановскую занялись. Ребра-шпангоуты рихтовали, скулу изувеченную разглаживали. Красились. Месяца через полтора «Ижорец» было не узнать. Куда делись вмятины и пробоины. В своем ледовом доке наш буксир стоял как огурчик. Такой он был, Бабошин…
…Наверху, прямо над кочегарской бытовкой, завыли шестерни подъемника, начали грохотать лебедки. Очевидно, «голландцу» дали настоящую работу: поднимать «метеоры» или «ракеты». Егорыч посмотрел на часы и продолжил свой монолог, не переставая строгать очередную плашку — не прошла любовь к «деревянной работе».
— Конечно, есть и другие мастера на заводе. Много ли? Не скажу. Тут ведь как посмотреть на дело… Вот вы в «Речнике» больно тороваты. Щедро одариваете вы, ребята, этим званием всех. Часто употребляете хорошие слова. Поаккуратнее бы с такими словами…
Ведь не каждого хорошего специалиста можно назвать мастером. Взять «деда» нашего, Александра Ивановича. Спиричева-то. Золотые у него руки, ничего не скажешь. Помню, лебедки на кране заменил. До тебя еще дело было. Никто за них браться не хотел. Даже главный инженер отбояривался. А Спиричев все взял на себя, до точки довел. Сам детали точил, по собственным же эскизам и чертежам. Потом — на своем горбу шестерни таскал. Но ты послушай его. Какой, говорит, мне прок с этих лебедок? Денег мало заплатили. А не берет во внимание, что команде облегчение огромное. Оно, конечно, обидно, когда в тебе мастера не видят, уравнивают с посредственными рабочими, почетом обходят. Но коль дело сделано для пользы людей, что с того? Ты вот у лебедок стоял — поймешь. Не так разве? Раньше что было? Чуть появилась на Неве шуга — готово, кран стоит! Сам себя на своих же маневренных концах не мог к берегу подтянуть — такие слабые лебедки были…
Время, намеченное для встречи, прошло, но Егорыч, кажется, и не собирается спускаться в котельное отделение, а продолжает обрабатывать деревяшки — какие ножом, какие рубанком.
— Я так думаю. Чтобы стать хорошим мастером, надо углубляться в специальность. Может, иногда даже в ущерб проценту и заработку. Чтобы не халтура на уме была, а красота предмета. Чтобы думка была о том, кому делаешь предмет…