У нашего Иваныча, слов нет, хорошо голова варит, «кэпэдэ» высокий. И руки как следует приставлены. А вот сознание хромает. Подпорчен в нем мастер… Ну, ладно, ставь точку в блокноте. А то, я вижу, ты широкий замах делаешь. Иди пока в каюту. А я вот наведаюсь к другу да подремлю часок перед чисткой. Кочегар должен загодя об отдыхе думать… Слышишь, как шестерня без передыху воет? Не миновать мне сегодня трех чисток…
Оставшись наедине, я не спешу брать ручку. Я размышляю о том, как высоко ценит Егорыч в человеке Мастера. Вот он рассказывал о Бабошине и Череповском. Но, пожалуй, он и сам относится к этой категории людей.
Свой жизненный путь они начинали в заботе о куске хлеба, мечтали о хорошей специальности — судового кочегара, токаря, слесаря, столяра. Знания брали самообразованием, хитрости ремесла постигали по́том и кровью.
Случалось, их выдвигали в руководящие органы, назначали командирами производства. Часы короткого досуга — главным образом ночами — они проводили над книгами и брошюрами. Учились командовать, управлять. А потом, когда новые времена предъявили новые требования, эти люди уступили другим — молодым, энергичным, образованным. Уступили, не сетуя, не закукливаясь в гордыню и самолюбие. Уступили, но продолжали приносить пользу по мере своих сил и возможностей. Снова вернулись к топкам и верстакам с чувством выполненного долга. Они уверены и спокойны, потому что при них осталось самое главное — то, что никогда не изменит, — рабочая профессия.
Солнце село за лесистый берег. В светло-лазурном пространстве лишь два облака — две разорванные парусины, пропитанные киноварью. Оглашая ревом обширнейшие просторы, в озеро уносятся моторки. На судах, весь день дремавших на якорях в ожидании разводки мостов, вспыхивают огни. Рейд оживает.
Больше других рейдов я люблю Петрокрепость. Особенно в сумерки, когда у берега сгущается туман и черные уступы прибрежного леса плавятся, исчезают во мгле. Шорох речных струй, шлифующих подводные валуны и камни, усиливается. Собственно, только теперь и слышится шорох, клокотанье воды, втекающей в Неву из Ладоги. Днем все это заглушает гул транспорта: автобусов, грузовиков, мотоциклов.
На мысу начинает работать маячок. С усилением темноты его пунцовые всплески все ярче. Он неутомимо предупреждает об опасности. Возле маячка — темная стела, неподвижная глыба бетона. Памятник защитникам Ленинграда. Рядом с беспокойным, суетливым маячком этот суровый монумент вызывает чувство какой-то непонятной тревоги. Вообще-то стела на том берегу, но сумерки, скрадывающие расстояние, приблизили ее к маячку.
Это мое восприятие рейда. А что Егорыч? Какие чувства вызывает у него все это: маячок, стела, руины крепости на острове? Ведь здесь он впервые вступил когда-то на палубу буксира, здесь прошла его молодость… Здесь он испытал страх перед вражескими снарядами и бомбами и поборол его.
Крупнов рядом со мной, но я не осмеливаюсь задать ему этот вопрос, даже не знаю, как его сформулировать. Спрашиваю совсем другое:
— Петр Егорович, говорят, вы на выборах в товарищеский суд дали самоотвод. Почему?
— Тут и гадать нечего. Годы не те, покой нужен. Самое время подумать о прожитом. А маета, знаешь, мешает сосредоточиться. Я скоро и кочегарить брошу, сколько же можно… Однако, что это я тебе антимонию развожу, расскажу-ка лучше, что со мной давеча случилось.
Выхожу намедни из столовой, надеваю свой картуз форменный, иду по Невскому. Чувствую, вроде как не по мне головной убор. И люди косятся. Лап за козырек — мать честная! Шитье во весь козырек. Я со всех ног назад. Смотрю, моя фуражка на вешалке, с меня смеется. Адмиральская шинель рядом… А гардеробщику что? Он, видно, с утра дунувши, ему все одно. Ну вот. А тут и выборы вскорости приключились. Пораскумекал я как следует. Вдруг, думаю, я уже давно не свой головной убор ношу? Положим, по молодости справлялся. Все же и в завком, случалось, выдвигали. Тоже ведь не напрашивался. А теперь меня, может, из уважения к прошлым заслугам выбирают? А ну как я не справедливость среди товарищей по работе утверждаю, а только раздор один сею?.. Неужто ждать, пока укажут да попросят? Значит, вот такой суд накануне выборов я себе учинил. Всякий судья должен прежде всего над собой суд творить. В общем, решил, что хватит.
…Огибая ожерелье буев, вверх по течению, на простор Ладоги выбирается какое-то транспортное судно. Вначале кажется, оно идет медленно. Но когда приблизилось — мимо проносится его широкая скула, да так быстро, что я едва успеваю прочесть имя на борту: «Андрей Петриков». Гул двигателей зыбкий, неясный, полностью заглушается шумом воды. Оттого и кажется, что судно скользит бесшумно, как призрачная тень проносится.
Когда я произнес название теплохода, мне показалось, что Егорыч вздрогнул. Андрея Гавриловича Петрикова, Героя Советского Союза, в пароходстве знали все, от матроса до капитана.
Я ожидал, что Егорыч расскажет что-нибудь о Петрикове, с которым он иногда в чем-то не сходился, или начнет вспоминать свои суровые ладожские одиссеи. Но кочегар молча проводил взглядом «Петрикова», до тех пор пока тот совсем не растворился в сумерках и белый треугольник его кормовых огней не слился с теми, что на горизонте. А потом, взглянув на часы, произнес:
— Однако, самое время котел чистить…
Алексей СамойловВЛАДЕЮЩИЙ ВРЕМЕНЕМ
С размышлении о времени начинает Сенека «Нравственные письма к Луцилию».
«Все у нас, Луцилий, чужое, одно лишь время наше. Только время, ускользающее и текучее, дала нам во владение природа…»
Ты владеешь временем: нажимаешь с в о ю кнопку — и т в о е время останавливается, а время твоего с о п е р н и к а пускается вскачь. Наверное, это самые странные часы в мире — их ход контролирует темп нашей мысли и контролируется работой нашего мозга. Они, единственные, создают иллюзию, что не время владеет тобой, а ты владеешь временем: стоит только нажать с в о ю кнопку…
Эти удивительные часы — шахматные. Два циферблата, две кнопки — пульт управления ускользающей и текучей субстанцией времени.
«Нарастающий культ Времени становится показателем деловой хватки, умения жить. Часовые стрелки подгоняют, и человек мчится, боясь отстать… Время командует. Гончие времени мчатся по пятам…»
Уже не римский стоик, а наш современник, ленинградский писатель, почти через два тысячелетия размышляет о взаимоотношении человека и времени.
«Его время не было временем достижения. Он был свободен от желания обогнать, стать первым, превзойти, получить. Он любил и ценил Время не как средство, а как возможность творения».
Я передал Анатолию Карпову два номера «Авроры» с повестью Даниила Гранина «Эта странная жизнь…» в те дни, когда он готовился к первому матчу на звание чемпиона мира по шахматам. Жизнь Александра Александровича Любищева, ученого, создавшего свою систему учета, «хранения» и в конечном счете владения временем, не показалась Карпову странной, хотя и была совсем не похожа на его жизнь. Сколько себя помнит, он всегда хотел быть первым. Он избрал шахматы, а играть в шахматы и не стремиться быть первым — для него несерьезно.
Для него, шахматиста, — и спортсмена, и творца одновременно — неприемлемо противопоставление времени-средства и времени — возможности творения. Его путь — это возможность творения, реализуемая в борьбе с противником, это страстное желание превзойти, превозмочь, одолеть всех — и соперников, и гончих времени.
Не по годам мудрого и расчетливого, его поспешили окрестить рационалистом. И так дружно и разом записали его по ведомству рационалистов, что он вынужден был публично объясниться по этому поводу в картине, которую снимали о нем на Ленинградской студии документальных фильмов. Карпов сказал, что иногда в этом определении слышится оттенок неодобрения, а это совершенно неправильно, так как рационалист в его понимании — прежде всего человек, способный толково и четко распорядиться своим временем и силами.
У каждого из нас складываются свои отношения со временем, часто — напряженные: ни на что его не хватает, ускользает оно между пальцев, просачивается в песок… А между тем, как назидательно внушал Лонгфелло, жизнь великих напоминает всем нам, что и мы можем оставить свои следы на песке времени.
В этом смысле путь каждого человека, владеющего временем, будь то Любищев или Карпов, поучителен. Тем, кто еще только распределяет силы на жизненней дистанции, кто только пустился на дебют, присмотреться к такому пути очень полезно.
Что позволило Анатолию Карпову сделать прожитые им годы временем достижения и творения?..
Природный талант, громадный, редкостный? Идеальный спортивный характер?.. Но такими дарами природа наделяет, к сожалению, далеко не всех, а мне бы хотелось подчеркнуть в феномене Карпова то, что воспитуемо, воспроизводимо, — естественно, при большой внутренней самостоятельной работе. Это умение выделить из потока информации, моря соблазнов, океана возможностей главное, подчинить себя достижению главного. Это способность видеть все вокруг себя и в себе всегда в фокусе, четко, неразмыто. Это отвращение ко всякому лицедейству, игре на публику, поглощающей часть нервной энергии. Это экономное расходование творческого потенциала. Это принципиальное нежелание полагаться на авось, на волю случая…
В Карпове поразительно развито обостренное ощущение времени — и его периодичности, и его бесконечности. Наверное, это еще более редкий дар, чем природная предрасположенность к занятиям той или иной профессией. Биологические часы «заведены» в каждом из нас при рождении. Но немногие слышат их ход, И немногие прислушиваются к ним, соразмеряя с ними свое движение по жизни. Карпов слышит и прислушивается. Не придерживает себя и не пришпоривает. Держит на дистанции нормальную для него скорость.