Будем сегодня возить силос с поля. Единый маршрут, наезженный: от поля на скотный двор, прямо в кирпичные силосные башни!
Ребята сами грузят, сами к разгружают. Ох и нелегки вилы! От них руки крутит, спина с болью гнется…
— Генка, у тебя тоже все болит?
— Ага! На части разламываюсь!.. Все равно велик охота!
«Велик», велосипед. Мечта… Вот она и сбылась: никелированный Конек-Горбунок. Вот он, купленный не на выклянченные деньги, — отец с матерью все равно бы не сыскали прогалины в скромном семейном бюджете…
Как у старшего брата, теперь и у Славки велосипед, купленный на собственноручно заработанные, с в о и деньги!
Куда хочешь можешь катить! Сначала — в поле, к бригаде, к тракторам. «Дядь Коля, ну можно я?.. Ну разочек, дядь Коль, а?.. Вы же сколько раз мне показывали — скорости не перепутаю, не бойтесь!»
Бригадир — и первый Славкин учитель в тракторных, машинных науках — кивает согласно, улыбается: «Да лишь бы ты не боялся! Давай!»
И ХТЗ-7, чуть рывком, но все же в охотку, трогается с места. Подчиняется он мальчишечьей руке. И дядя Коля — Николай Сергеевич Федоров — поощрительно шлепает мальчишку чуть пониже спины: «Да ты самый форменный механизатор! Бурю с Голубкой вы — как? Холите с Генкой? Корки хлебца, говоришь, припасаете? Во-во, и с машиной так надо — обласкивай, обласкивай! Она тебе потом добром отплатит, оправдает всегда уход твой!»
Хорошим был учителем дядя Коля, его наука и по сей день служит Сергееву. Он не таит злопамятно случай, когда дядя Коля хорошенько оттягал его за уши, будто по-отцовски. И поделом. Не след под видом «станочной учебы» вытачивать на токарном себе пистоль-пугач для опасных забав. Сейчас, став отцом такого же падкого на шкоду подростка, Сергеев отлично понимает — прав был дядя Коля.
Хорошо еще, что теперь старый снаряд или проржавевшая мина совсем редкостны в полях — все уже сыскали, нет опасностей, оставленных далекой войною. А ведь у Сергеева врезалось в память, когда они с Генкой, малолетки, подпалили кучу артиллерийского пороха. Едва глаз не лишились.
Теперь «эхо войны» — большая редкость.
Теперь вот и сыну — тринадцать. Какая странная случайность: Андрей родился именно 22 июня.
«Двадцать второго июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили…»
Была такая песня в годы детства Славки Сергеева. Теперь эту песню почти и не услышишь, редко кто поет. Да и все меньше тех, кто пел ее.
Какая это незабываемая даль — детство.
Какая это незабываемая даль — война.
— Андрей, все гайки выбрал?
Андрей все их выбрал. Он наверняка понимает, сколь спешен должен быть ремонт, но — не суетлив, не мельтешит, хотя весь отряд в этот час в поле, корма заготавливают, а начальник отряда и его неторопливый сын, выбирая гайки, возятся с задним левым.
Когда Андрей выбирал их, годные в дело, я увидел старый немецкий штык. Он, обрезанный до половины, служит в шоферском инструментарии вместо ножа.
— Хорошая сталь? Золлингеновская, кажется? — я покрутил трофей, отыскивая старогерманскую фирменную марку.
— Да какая там хо-ро-шая, — Андрей полон презрения к фирме «Золлинген». — Хлипкая! Затачиваешь — она плывет. Отец вона за шестьдесят копеек в сельмаге купил ножик. Он куда обстоятельнее. Не дает мне на рыбалку, чтоб не посеял!..
За разговором дело, конечно, не забывается: Андрей будто ассистент при профессоре хирургии.
Понятно, что не впервой сын помогает так вот отцу: все у них слаженно, слов они почти не расходуют.
Позже, присматриваясь к делам и действиям Сергеева-старшего, я увидел начальника отряда столь же о б с т о я т е л ь н ы м, если пользоваться определением Андрея качеств отечественной стали.
Сергеев начальствует в отряде второй год. Если коснуться лишь технической стороны, под его началом 8 автомашин, 3 силосоуборочных комбайна, 3 косилки и пара тракторов ДТ-75 с бульдозерными ножами…
— Андрей, ну-ка пробуй!
Не пробует, а прямо-таки профессионально крепит Андрей выбранные, перепроверенные гайки. Он при мне их выбирал с тщательностью, присущей, может, какому-нибудь въедливому и придирчивому ОТК. Правда, одну он попробовал отшвырнуть — и не вышло. Отец велел подобрать — и в отдельный ящичек: «Сейчас жирно живем, а вдруг случится так, что и эта, выбракованная, по нужде да сгодится?»
Тогда же Андрей, исполнив безропотно отцовское указание, поведал мне с улыбкой иную историю. Про вещь, которую хотели было в помойку: про старый фотоглянцеватель. Никуда уже не годный, казалось. Оно только казалось. А когда настала пора рыбалки — в окрестных сельмагах сгинули спиннинговые блесны.
«Отец говорит: а из глянцевателя вырежь. Хорошая вышла блесна, лучше даже покупной. И бесплатная. Если очень блестит — наждачком чуть тронь, она и порыжеет… А чего ей, рыбе, не клевать? Я Володьку Фомина тоже учил на спиннинг. Два дня на Ревицу ходили — хоть бы одна для смеха клюнула. Я было озлился, два дня вовсе не ходил. Потом опять перестал обижаться, взял спиннинг. Что было!.. Две форелины! Одна старая-старая, брюхо такое желтое. Килограмма на два!»
При этом восторженном «два» из-за машины подал голос отец. Поправил: даже полтора не вытянула. Оба Сергеева засмеялись понимающе.
Итак, мехмастерские. Ремонт ЗИЛа в разгаре. У грузовика нарощенные выше обычных борта. В кузове я углядел волокушу с цепью. Впоследствии видел, сколь оно удобно с ее помощью в считанные минуты сгружать силосную массу.
Неподалеку от ремонтируемой машины стояли красные «Жигули». Это на них сюда же приехал поутру Гена. Тот самый, друг детства. Теперь он, разумеется, Геннадий Георгиевич, по фамилии Карру.
Рядом с «Жигулями» вскоре оказался еще один мальчонка, вполовину, пожалуй, младше Андрея. Димой зовут. «Дима, опять за зажигание? Сколько раз говорено — не трожь!»
Но окрик вовсе не строгий. Это — Карру-отец. Он крупно скроен, плечи с гвардейским разворотом, лицо округлое, добродушное, хотя его, Карру, фамилия переводится с эстонского грозновато: «Медведь».
Геннадию Георгиевичу в мехмастерские ненадолго: он заглянул сюда, чтоб взять инструмент. Познакомившись, мы с Карру идем на улицу. Точнее — на площадку, где Геннадий Георгиевич ладит к уборке зерновых «Колос».
— Тьфу, опять моросит! — чертыхается Карру, ведет меня к комбайну. Напросился я — ведь «Колос» не совсем обычный. Интересно.
Например, клинцовый барабан — такого вообще нет в серийных зерноуборочных. Своими крепкими клиньями этот барабан призван разрывать плотную массу полеглых хлебов, заведомо неподвластных «Колосу» обычному. Таким способом зерно вымолачивается не пропадая, — эта вот машина противоборствует нашему неласковому северо-западному климату, погодным прихотям.
— Нет, не моя придумка. Коллективный ум! — Карру чужой славы не надо. Он показывает еще один, усовершенствованный с помощью ученых из Сельхозинститута города Пушкина узел. Они вместе с механизаторами-практиками задались целью все же создать, наконец, комбайн, способный одолевать и полегшие хлеба, и другие горечи хлеборобов Нечерноземья.
— Так что не моя придумка, — говорит Карру, — вот Слава, он кое-что тут накумекал, помогал ученым.
— А вы со Славой все время вместе?
— Да только в армии в разное время служили. А так — от весны и до весны, знаете такую армейскую песню?
Весеннее, припозднившее в том, 1979 году солнце пригревало щедро, благостно. Кончался май — уже отпраздновали очередной День Победы.
Земля, словно истосковавшись за долгую, казавшуюся вечной зиму, радостно подставляла себя плугу.
Она повидала немало, эта земля, прилегающая к устью реки Нарвы.
Я объездил те места — много памятников, военных мемориалов. Едешь — и вдруг встает навстречу «тридцатьчетверка» на пьедестале. А над излучиной Нарвы — вонзенные в небо трехгранные, из бетона, штыки: во славу героев-пехотинцев.
Станислав Сергеевич рассказывал о свежевспаханной земле: отливала она, разверзанная плугом, цветом крови, алела от ржавчины, от обилия осколков, другого военного старого железа…
И вот что случилось во время весновспашки в конце того мая: плуг вывернул останки — покореженное, проржавевшее дуло «дегтяря», был такой в войну пулемет системы Дегтярева.
Сергеев там и нашел пластмассовый разъемный патрончик — «смертный медальон». Внутри оказались две узкие, мелко исписанные бумажки. С фамилией, именем, отчеством того, кто в войну сложил свою голову именно здесь, где ныне пашут, хлеб растят…
…Пока мы с Карру смотрели экспериментальный комбайн, в мехмастерских, оказывается, дела шли к победному концу. Я застал отца с сыном, затягивающих последние, особенно неподатливые гайки — футорки.
— Теп-ла-я ра-бот-ка, — в такт движениям, ритмично приговаривал отец. Сын ему вторил:
— Со-гре-ешь-ся…
— Да не рви, не бери на силу! — поучал отец. — Еще резьбу сорвешь. Ишь, сила!..
Вправду, в тощеньком подростке откуда она, сила, и бралась. Наверное, окреп в этакой вот отцовской науке-практике, да и наследственные клетки-гены.
— Ну, теперь все, порядок, — удовлетворенно говорит отец, проверив еще разок крепление ступицы ко внутреннему колесу. — Давай прогрей двигатель, коль сам согрелся.
Андрей, как десантник по тревоге, в мгновение взбрасывает себя на высоковатое, не под его рост сиденье окончательно обутого, вставшего твердо на все четыре ЗИЛа. Без помех, единым движением запускает двигатель. Тот работает ровно — Андрей при этом вслушивается. Сторожко, будто опять он из автоОТК. Лицо у него сосредоточенное, взрослое.
Мне сразу же представляется та пора, когда Сергеев-старший взбирался радостно и быстро на сиденье старичка ХТЗ.
Вот и прогрет двигатель, вот мы все трое в кабине.
Быстро добираемся до участка, где работает отряд. А он — не работает.
В продрогшем под холодным дождем поле остро пахнет свежесрезанной зеленью: хороши нынче травы, укосны.