«Глухомань», — думал Петр, приглядываясь к своему теперешнему месту жительства и работы, но ведь затем он и прибыл сюда, чтобы со всеми вместе по-новому обживать эту глухомань. Да и начало тут уже положено: и школа для ребятишек есть, и колхозы действуют, и МТС создана — главная опора перестройки деревни, центр смычки рабочих и крестьян. Что же до всего прочего, то и Москва не сразу строилась, и раз уж ты здесь — закатывай рукава, принимайся за дело.
Ново-Шульбинская МТС обслуживала тринадцать колхозов, раскиданных по степи вдали друг от друга. О телефоне и радио тут еще слыхом не слыхивали, связь между хозяйствами поддерживали нарочными: хоть в распутицу, хоть в жарынь бери коня и скачи. Посевные площади занимали почти шестьдесят тысяч гектаров, а техники в машинно-тракторной станции явно не хватало. Нелегко было вести и политико-массовую работу среди колхозников, — даже газеты приходили сюда двухнедельной давности.
Поначалу нетрудно было и растеряться, но Петру Миронову повезло. Его встретили и были рядом с ним прекрасные люди, большевики. Директор МТС Иван Арефьевич Афанасьев, старый партиец, инженер-москвич, строивший Турксиб, и начальник политотдела Иван Иванович Киссель, тоже из Москвы, из Института красной профессуры. По сравнению с другими политотдельцами, которым было по двадцать с небольшим лет, эти люди обладали той жизненной зрелостью, тем опытом, на какой можно было надежно опереться, и Петр чутко прислушивался к каждому их слову. Мало того, что он был молод, он был еще и коренной горожанин, а здесь жили настоящие хлеборобы, преимущественно переселенцы с Украины, осевшие на богатой казахской земле задолго до революции. Народ разный, были и кулаки, и батраки. Теперь же, когда на глазах менялся привычный уклад жизни и новое сталкивалось со старым, отживающим, надо было особенно умело, вдумчиво подходить к каждому человеку.
Старшие товарищи учили Петра большевистскому искусству работы с людьми. В какой бы колхоз он ни попадал, ему как бы говорили: «Смотри, знакомься, вникай, но всегда умей видеть за деревьями лес». А Иван Иванович Киссель не упускал случая наглядно показать Петру, с чего тут начинали: «Весной двадцать восьмого года — за каких-то пять лет до тебя, вдумайся в это! — здесь, в землянке батрака Дмитрия Гальченко, собрались семь бедняков. Это и было первое собрание колхоза «Земля и труд». Что у них было за хозяйство, суди сам: пять лошадей, два плуга, три брички. А сейчас в этой артели пятнадцать тысяч гектаров, на ее землях уже работают наши трактора, в колхоз вступило все село! И это, повторяю, всего за пять лет»…
На первой в своей жизни посевной, на бесконечных степных дорогах познавал Петр и нелегкую науку исконного крестьянского дела. Казавшееся прежде расхожим немудреное житейское присловье «что посеешь, то и пожнешь» здесь, на хлебородящей земле, оборачивалось истинной мудростью земли и труда.
Теперь Петра полностью подчинил себе напряженный рабочий ритм, отлаженный самой жизнью. Жилось словно бы по графику. С понедельника до пятницы — поездки по колхозам, степные проселки и пашни, тракторные бригады и полевые станы, встречи с механизаторами, оперативная помощь на местах. В субботу — совещание в политотделе МТС, информация о положении дел, наметка новых мер и маршрутов. В понедельник — снова по колхозам, и так неделю за неделей.
В одну из таких поездок тяжело заболел Иван Иванович Киссель. Отвезли его в Шемонаиху, в больницу. Оказалось, сыпняк. Вернувшись из дальнего колхоза, Петр уже не застал его в живых.
После смерти начальника политотдела его обязанности легли на плечи Миронова. Прибавилось ответственности и забот. Как всегда, не хватало времени для себя, чтобы обжиться, устроить быт, да Петр меньше всего думал об этом.
В МТС должна была поступать новая сельскохозяйственная техника, ждали первых советских комбайнов, и нужно было заранее готовить, учить и переучивать механизаторов.
— Решили мы открыть курсы механизаторов, — говорит Петр Яковлевич. — Приспособили для занятий церковь, заняли пустой глинобитный барак. Расставили лавки, вкопали столы, а чтобы отделить «класс» от «класса», повесили на веревке куски старого брезента. Такой вот и была наша «академия». Из всех колхозов собрали трактористов, прицепщиков — человек двести. Стали называть их курсантами. Были среди них и комсомольцы, и люди пожилые. Попадались неграмотные вовсе, поэтому кроме изучения техники мы ввели школьные предметы, привлекли учителей. Обязательно проводили часы политграмоты. Кое-кто отлынивал, сопротивлялся: зачем, дескать, мне русский язык, арифметика, политучеба? Я и раньше работал на тракторе без всякой этой политики… Но мы были тверды. Постановили, что после окончания курсов трактор доверим лишь тому, кто не только технически, но и политически грамотен. Большую роль и в организации курсов, и в воспитательной работе играла наша эмтээсовская газета. Поддерживала курсантов-отличников, высмеивала нерадивых и лодырей. К слову сказать, многотиражку эту выпускала у нас Зоя…
— Ничего тогда не умела, ей-богу! — смеется Зоя Иосифовна, с готовностью подключаясь к беседе. — Была в нашем распоряжении наборная касса и ручная плоскопечатная «американка». В Семипалатинск, в типографию, специально послали одну девушку из колхоза, Галю Лавриненко. Она там выучилась наборному делу, вернулась в МТС. И вот Галя у кассы со шрифтами возится, а я пишу заметки, верстаю, делаю газету. И — ничего! Раз в неделю выпускали девятьсот экземпляров. А в страдную пору грузили все наше хозяйство на машину и — по колхозам. Прямо там, на полевых станах, и печатали…
Я держу в руках пожелтевшую, ломкую на сгибах многотиражку «Искра трактора». Номер от 20 апреля 1934 года — единственный сохранившийся у Мироновых экземпляр, посвященный целиком выпуску курсов механизаторов Ново-Шульбинской МТС.
Шершавая, чуть ли не оберточная бумага, смазанность типографской краски, разнобой и слепота шрифтов, неумелая чересполосица верстки, но зато каким живым духом тех лет веет от этой газеты!..
— Скажите, что для вас было тогда самым главным в вашей работе? — спрашиваю я Петра Яковлевича.
— Самым главным? — Он задумывается. — Все было главным. И посевная, и уборочная. Стране нужен был хлеб, и мы его давали. Но важно было и другое: сплачивать, воспитывать, растить людей. А тут каждая мелочь, даже бытовая, имеет значение. Поэтому, как только я приехал, мы разобрали на бревна пустовавшие в окрестностях строения, свезли в село, поставили баню, позже — клуб. Надо было думать и о досуге…
Он повернулся к жене, и та, словно угадав его мысли, живо откликнулась, обратилась ко мне:
— Вы даже не представляете, как разобщенно там жили. На полях трудились вместе, сообща, а после работ — по хаткам, по селам и заимкам. От жилья до жилья не близко, в гости не сходишь. Зимой и подавно! Морозы лютые, бураны такие, что по крыши снегом заносило, утром еле откапывались. Ночи долгие, ветер воет, кругом степь — ни души. Был случай, у нас на крылечке волки загрызли собаку…
И вот сюда мы привезли патефон. Был он единственный на всю округу, для большинства оказался диковинкой. Пластинок было немного — записи Обуховой, Руслановой, украинские песни в исполнении Козловского. Зато был у нас «Интернационал», его мы ставили по торжественным случаям, и в лад с пластинкой люди пели коммунистический гимн.
Стали мы устраивать концерты. Сперва для курсантов-механизаторов по субботам, и народ уже ждал, не расходился никуда. Слушали музыку, пели хором, а это ведь сплачивает. Потом стали возить патефон по колхозам. Он часто присутствовал на собраниях. Помню одно такое в колхозе «Завет Ленина». Речь шла о том, что сев на носу, а тракторов в МТС не хватает, лошадей нет, надо пахать на коровах — колхозных и своих. Разговор был трудный. Еще бы! Легко ли хозяйкам вести в борозду своих кормилиц? Но люди нас правильно поняли и поддержали. После собрания мы устроили патефонный концерт, дружно подпевали Козловскому и даже сплясали «подгорную»… Ну а сев прошел успешно, и осенью был богатый урожай. Конечно, не в патефоне тут дело, но нельзя отрицать, что музыка влияла на настроение людей, а с хорошим настроением и работалось лучше, и жилось веселей. Разве не так?
Миронов согласно кивнул жене.
В первый же отпуск, после первого в своей жизни убранного и сданного государству хлеба, Петр Миронов приехал в Ленинград.
Он проходил по знакомым с детства проспектам и улицам, которые стали вроде бы потесней, поуже, чем прежде. Лица встречных прохожих казались ему лицами давних друзей. Во всем, что его сейчас окружало, — в оживленном течении толпы, в пестроте городского шума, в звоне трамваев и гудках автомобильных клаксонов, в ликующих звуках, лившихся из раструбов уличных громкоговорителей, — во всем ощущал он бодрый, торжественный настрой буднего дня, и сам испытывал душевный подъем оттого, что снова был дома.
Но едва схлынула волна радостных, шумных встреч, бесконечных расспросов и рассказов о Казахстане, Петр почувствовал, что его тяготит свобода досуга. Не привык он отдыхать, да и не умел. Беспокойная его натура не могла мириться с бездействием. По утрам просыпался с мыслью, в какой колхоз ему надо ехать. Заботы, оставленные в Ново-Шульбе, не покидали его, и Петр отправился на свой завод «Коминтерн».
Шел он туда не только чтобы повидаться с товарищами. Ему вспомнилось, что там, на заводском складе, лежит неисправная передвижная электростанция. «Вот бы отладить эту передвижку, да и к нам в МТС», — думал он, и чем ближе подходил к проходной, тем сильней завладевала им эта мысль.
Рабочие встретили Миронова приветливо, окружили плотным кольцом, жали руки, наперебой расспрашивали о Ново-Шульбе, о тамошнем житье-бытье. Петр не успевал отвечать, повторялся, переходя из цеха в цех, и тогда кто-то предложил остаться после смены: пусть, мол, Петр расскажет про все сразу всем.
До конца смены ему удалось заскочить на склад, убедиться, что передвижка как лежала там, так и лежит, никому не нужная.