- Гена, ты уже акклиматизировался в Сибири?
- Это еще что за акклиматизация?
- Разве ты не знаешь?
Люська открыла словарь и прочла:
- «Акклиматизация: процесс приспособления животных и растений к новым условиям среды обитания».
- Разве я животное?
- Геночка, чего ты обижаешься? Совершаешь аморальные поступки и еще кричишь!
Ну, теперь началось…
Люська стала рассказывать московские новости. Но и тут, конечно, не обошлось без буквы «а».
- А я тебе письма везу, - сказала она. - Из редакции прислали. Целых шесть штук. Наверно, снова какие-нибудь абстрактные ответы.
Но мне было совсем не до писем. Я смотрел на Джурыкина и думал: что он теперь будет со мной делать? Может, и правда привяжет к чемодану?
Джурыкин пошептался с женой, а затем сказал:
- Садись на чемодан и не смей двигаться с места. Я пойду куплю тебе билет.
Я сел, как приказал Джурыкин, на чемодан и стал один за другим распечатывать конверты. Письма прислали из различных газет, но отличить их друг от друга было невозможно, как хороших двойников. Начинались они словами «Уважаемый товарищ Лучезарный» и заканчивались словами «к сожалению». И все же письма обрадовали меня. Год назад послал стихи, а о них не забыли, не выбросили в мусорный ящик…
Для того чтобы попасть в Братск, совершенно не нужно путешествовать до самого Иркутска. Об этом я уже писал, когда мы с отцом были у старинного приятеля Игошина. Московские пассажиры должны делать пересадку в Тайшете, а уже отсюда по новой железной дороге Тайшет - Лена ехать в Братск.
Жаль, что по этой новой дороге мы поедем только до Братска. Неплохо было бы прикатить к берегам великой сибирской реки Лены, а оттуда поплыть на пароходе в Якутск. Впрочем, можно отправиться и дальше, до самого моря Лаптевых, в северный морской порт Тикси.
Но об этом я мог только мечтать. Моя жизнь и моя дальнейшая судьба были сейчас в руках Джурыкина…
Но вот пришел и Джурыкин.
- Собирайтесь, - сказал он, - через пять минут придет поезд.
Мне собирать было нечего. Я изорвал в мелкие клочки письма с абстрактными ответами и взял в руки чайник. - Где ты купил этот самовар? - удивленно спросил Джурыкин.
- Это не мой чайник. Это фальшивого добровольца. Джурыкин даже не поинтересовался, кто это такой фальшивый доброволец. Он лишь махнул рукой и подал мне узел, из которого выглядывал угол подушки и ручка электрического утюга.
Вагон был переполнен. Плотно прижавшись друг к другу, пассажиры сидели на скамейках, узлах, чемоданах. Нам с Люськой уступили место возле окна. Люська положила словарь на столик, облокотилась на него и прильнула к стеклу. Поезд постоял несколько минут и тронулся. За окном поплыли мачтовые сосны, белые березки, заросшие травой лесные озера.
Изредка Люська отрывалась от окна и, поблескивая , очками, говорила:
- Гена, но ведь это абсолютная тайга! Там, наверно, много анофелеса. Правда?
Неужели нельзя сказать просто - малярийный комар? Боюсь, что Люська приедет на Падун и моего бывшего приятеля Комара тоже будет называть анофелесом!
Пришло время обедать. Мать Люськи отрезала ломоть хлеба, положила на него кусок колбасы, сыру, подумала и прибавила еще:
- Ешь. Прямо жаль на тебя смотреть!
Мы обедали и рассказывали друг другу о своей жизни.
- Я очень скучала по тебе, - говорила Люська. - Выйду во двор, посмотрю кругом - абсолютная пустота. Думаю: «Почему так пусто? Кого не хватает?» Даже апатия нападет. А потом вспомню и заплачу. Оказывается, это тебя нет. А ты скучал по мне, Геночка? Скажи без амбиции.
И что это Люське взбрело в голову говорить таким кисло-сладким тоном: «Геночка», «скучал», «апатия»!..
Но все-таки я тоже сказал Люське, что скучал. Это
была правда. На Падуне я часто вспоминал наш большой московский двор, Люську и те вечера, когда Джурыкины приходили к нам в гости.
Приближался вечер. Все вокруг стало розовым - и березки за окном, и полосатые километровые столбы, и салфетка на нашем столике, и Люськино лицо. Люська смотрела на меня из-под очков каким-то странным, загадочным взглядом и говорила:
- Геночка, давай с тобой никогда-никогда не ссориться и все время быть вместе. До самой смерти…
Я чувствовал себя очень неловко. Что ответить Люське? Как поступить? Кстати, после размолвки с Комаром я уже не особенно верил в дружбу до гроба. Обещал, клялся и так жестоко обманул! Я задумался о своей жизни на Падуне. Вспомнил Комара, Степку, старого лоцмана. Как они встретят меня, что скажет отец? Ничего хорошего от этой встречи я не ждал. И все же меня тянуло к суровому Падуну, высокому красавцу Пурсею и нашей темной избе на берегу синей стремительной Ангары…
Люська тоже умолкла. Она придвинулась ко мне и вдруг, совсем как в старой книжке, склонила голову на мое плечо. Я боялся пошевельнуться, чтобы не разбудить Люську. Она улыбалась во сне тихой, задумчивой улыбкой, как будто видела перед собой что-то очень хорошее, еще не совсем знакомое, загадочное, как длинная, запутанная сказка…
Я долго крепился, но все-таки не выдержал и тоже уснул. Время во сне мчится быстро. Казалось, только минуту назад я закрыл глаза, а за окном был уже не тихий розовый вечер, а светлое, ворвавшееся в вагон потоком золотых лучей таежное утро.
- Граждане пассажиры! - послышался в вагоне голос проводника. - Приготовьтесь, сейчас будет Братск.
И вот снова Братск. Знакомая кишка. Падунский порог… Великое путешествие окончено. Геннадий Пыжов идет по улицам поселка без кепки и почти совсем новых ботинок. В руках у него жалобно дребезжит чайник фальшивого добровольца…
Глава шестнадцатая
«СЖАТИЕ СЕРДЦА». ПИСЬМО ОТ БАБУШКИ. ТРИ НИКОЛЫ БОЛЬШОГО НИКОЛЫ
Я потянул ручку на себя и открыл дверь. Возле окна, согнувшись над сетью, сидел лоцман.
- Пришел, однако, бегун? - спросил лоцман, когда я вошел в избу.
В голосе у него не было ни удивления, ни желания расспросить о моих подвигах и скитаниях.
- Пришел, дедушка…
- Вижу, что пришел. Отец твой, однако, убивается. Принес ему в госпиталь телеграмму от Джурыкина, так он аж задрожал весь. Насилу врач успокоил. Впрыскивания какие-то сделал.
- Вы что, дедушка, говорите? Какой госпиталь?
- А вот такой-этакий. Сжатие сердца отец получил из-за тебя.
Я видел, что лоцман не шутит.
- Мой, однако, ноги, - сказал он, - надевай Степкины сапоги и айда к отцу. Успокой его, несчастного.
Пока я умывался и мыл ноги, лоцман рассказал, что произошло на Падуне после моего побега. Оказывается, все думали, что я утонул в Ангаре. Выходит, я был неправ во всем и зря обижался, что отец не пожелал разыскивать меня.
Я быстро привел себя в порядок и побежал в госпиталь - длинную серую палатку с красным крестом на дверях.
В приемной - небольшой комнате, отделенной от остальной части палатки фанерной перегородкой, - я увидел знакомого доктора. Когда меня искусала лайка,он перевязывал мне ногу. Доктор, очевидно, знал историю с моим побегом. Без лишних вопросов он надел на меня белый» пахнущий мылом халат и легонько подтолкнул к двери:
- Иди. Справа кровать его стоит.
В палатке стояло несколько кроватей. Под чистыми,
еще сохранившими продольные и поперечные складки простынями лежали больные. Я сразу же увидел отца и пошел к нему.
- Здравствуй, папа!
- Здравствуй, Гена. Садись.
Я долго сидел на табуретке и молча смотрел на отца. Лицо у него осунулось, побледнело. На щеках и подбородке серебрился колючий ежик волос.
- Что же ты не расскажешь ничего? - спросил отец.
- Я не знаю, папа, что рассказывать.
- Расскажи, как ездил, в каких местах побывал. Ты думаешь, мне неинтересно знать, где был мой сын? Ты же мой сын, правда, Гена?
- Твой.
- Ну, вот и хорошо. Теперь я не сомневаюсь.
Мне очень не хотелось вспоминать прошлое. Но я рассказал отцу все без утайки - и про капитана, и про Митроху, и про девушку из Якутска. Когда я рассказал отцу о фальшивом добровольце, он усмехнулся, а потом вдруг снова стал серьезным. Глаза у него потемнели, как озеро, на которое набежала тень от густой, мрачной тучи.
- У тебя что-нибудь заболело, папа?
- Нет, Гена, не в этом дело… Я думаю о фальшивом добровольце. Ведь ты такой же эгоист, как и он. Ни чуточки не лучше. Только о себе одном и думаешь. Другие люди для тебя ничего не значат. Ведь правда? Бросил отца, товарищей, нашу Братскую ГЭС и умчался. Значит, ты и есть самый настоящий фальшивый доброволец, или, как говорят у нас на стройке, дезертир. Сейчас ты из тайги убежал, а если придется защищать страну от врагов, ты и на фронте будешь вести себя не лучше. Воткнешь штык в землю - и домой, на теплую печку. А товарищи пусть погибают. Ты разве об этом подумаешь? Тебе твоя собственная шкура дороже всего на свете…
- Я с фронта не убегу. Даю тебе честное слово!
Еще минута - и я, наверно, расплакался бы.
Отец взял мою руку и тихонько пожал ее.
- Хорошо, Гена, об этом мы еще поговорим. А сейчас я хочу сообщить тебе приятную новость: к нам скоро приедет бабушка.
В глазах у отца зажглись огоньки. Наверно, такие же огоньки были в глазах и у меня.
- Ну что, рад?
- Конечно! Кто тебе сказал об этом?
- Джурыкин письмо привез. Бабушка уже и вещи собрала. Вот только не знает, что с пальмой делать.
Отец показал мне письмо. «Я очень скучаю, - писала бабушка. -Хожу одна по комнате и плачу. Обязательно приеду к вам, мои дорогие.
Очень беспокоюсь, есть ли в Сибири манная крупа. Если нет, я привезу с собой из Москвы.
Никак не решу, что мне делать с пальмой. Ведь я ее из зернышка сама вырастила…»
Дальше уже ничего нельзя было разобрать. Буквы расплылись по бумаге мутными высохшими ручейками. Бабушка писала о своей пальме и плакала…
Я возвратил отцу письмо и спросил:
- А это правда, папа, что у тебя сжатие сердца? Отец усмехнулся:
- Эх ты, писатель! Разве такая болезнь бывает? Кто это тебе сказал?