Пришли откуда-то Лука и Сережа Ежиков.
Лука отвернул краешек одеяла, участливо спросил:
- Глеба, ты что?
- Ничего… Я спать хочу.
Лука прошелся по вагону, пошелестел на столе бумажками и снова спросил:
- Глеба, ты сердишься на меня?
Глеб зарылся носом в подушку, не ответил.
Как будто бы Лука не видит, как будто бы он слепой!
Долго Глеб мучился, страдал втихомолку и наконец, забытый всеми на свете, уснул.
А красный вагон знал свое дело.
Подождал немножко, скрипнул тормозами и тронулся в далекий, бесконечный путь.
Так-так-так, так-так-так, - застучали колеса.- Так-так-так, так-так-так.
Сегодня вагон шел по какой-то новой, незнакомой дороге.
Впереди - ни станций, ни полустанков, ни крохотных будок путевых обходчиков с зелеными огородами и островерхими стожками сена вокруг.
Глеб слышал сквозь сон однообразный негромкий разговор колес:
«Довольно спать, довольно спать, довольно спать».
Он подчинился этому тихому, требовательному голосу.
«Я уже не сплю, я уже не сплю, я уже не сплю», - ответил Глеб.
Но странное дело, колеса не утихали. Покачиваясь из стороны в сторону, вагон продолжал свой путь.
Что же это такое? Может быть, это ему только кажется, что он не спит?
Нет, во сне так не бывает.
Глеб отчетливо слышал и стук колес, и протяжный гудок паровоза, и чей-то тихий, сдержанный разговор в вагоне.
Глеб отслонил одеяло и теперь уже окончательно понял, что он не спит.
Это была не сказка и не сон. Красный вагон мчался вперед по новой таежной дороге.
Напротив Глеба сидели на кровати Лука, Сережа Ежиков и Зина-Зинуля.
Они смотрели на Глеба, как заговорщики, и улыбались.
- Ур-ра! - крикнул Глеб. - Ур-ра!
- Быстрее одевайся, - сказал ему Лука. - Скоро приедем.
Вагон и в самом деле замедлил ход. Встречный ветер уже едва-едва колыхал коротенькую маленькую занавеску на квадратном окне.
Через несколько минут паровоз остановился, и все вышли из вагона.
Вдалеке, возле большой незнакомой станции, Глеб увидел деревянные трибуны и толпы людей вокруг.
Над тайгой неслись звуки оркестра и веселый разноголосый гул голосов.
Паровоз, который привез их сюда, дал гудок и потащил красный вагон назад, к березовой, зеленевшей в стороне рощице.
Они быстро пошли навстречу людям, оркестру и полыхавшим на ветру праздничным красным флагам.
Глеба и Луку пропустили вперед, на самую главную трибуну.
На трибуне Глеб, к своему удивлению, увидел Варю.
Варя стояла рядом с Георгием Лукичом и смотрела туда же, куда и все, - на высокую, украшенную флажками и еловыми ветками арку. Поперек арки, надуваясь пузырем, висел красный кумачовый лозунг:
ПЛАМЕННЫЙ ПРИВЕТ СТРОИТЕЛЯМ СЕВЕРНОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ!
Варя тоже заметила Глеба и замахала ему рукой:
- Ты, Глеб, чего там стоишь? Ты там не стой. Ты иди сюда!
Глеб легонько высвободил руку из ладони Луки и пошел к Варе.
На трибуне было много знакомых Глебу людей.
Вон директор их лесной школы, вон завуч Таисия Андреевна, а вон секретарь райкома комсомола, который вручал десятиклассникам Красное знамя.
Глеб подошел к Варе. Справа от нее стояли какой-то генерал и отец Димки Кучерова с орденами и медалями на кителе.
Глеб пожалел, что на празднике не было самого Димки. Но, видно, ничего не поделаешь… Придет время, и Димка тоже попадет на какой-нибудь другой, такой же хороший и радостный праздник, будет стоять рядом с отцом, как солдат и настоящий боевой друг.
Глеб принялся изучать других своих соседей, но в это время Варя толкнула его в бок и сказала:
- Глеб, ты чего не смотришь? Ты смотри!
За березовой рощей показался пышный, как облачко, паровозный дымок.
Шел первый на Северной дороге пассажирский состав.
Все ближе и ближе…
Огромный черный паровоз нырнул под арку, будто под мост, и покатил к трибунам.
- Ур-ра! - закричали вокруг.
- Ур-ра!
- Ур-ра!
Глеб тоже хлопал в ладоши вместе со всеми и тоже, не щадя сил, кричал «ура».
Будто прислушиваясь к этому невероятному шуму и грохоту, паровоз медленно прокатил вдоль трибуны.
Он был весь разукрашен флажками, цветами, зелеными, струящимися по ветру ветками.
А вот и первый вагон. Его только что помыли. На крыше и стенках сверкали быстрые, бегущие вслед за поездом зайчики.
Первые пассажиры приветливо махали руками, платками, кричали строителям «ура».
Один вагон, второй, третий…
В окне четвертого вагона Глеб увидел Федосея Матвеевича.
- Здорово, паря! - крикнул Федосей Матвеевич, когда вагон поравнялся с трибунами. - Здорово, паря!
Все обернулись и стали смотреть на Глеба.
А Федосей Матвеевич, который уезжал куда-то далеко, на новую стройку, яростно размахивая над головой потертой кожаной фуражкой, кричал:
- Здорово, паря! Здорово, паря!
Счастливыми, затуманившимися от слез глазами провожал Глеб своего старого друга и еле слышно шептал:
- Прощайте, Федосей Матвеевич, прощайте, дорогой!
Если бы не Варя, Глеб так бы ничего больше и не увидел.
Варя дергала его за рукав, толкала под бок, стараясь привести в чувство, бесцеремонно и требовательно пинала коленкой.
- Глеб, ты смотри! Ты смотри, Глеб!
Нет, Глеб никогда, ни за что на свете не забудет того, что увидел сейчас.
Посреди новенького зеленого состава катил разукрашенный ярче всех их красный товарный вагон.
Кто-то украсил его стены венками из таежных жарков, нежными ветками березы и темными, строгими метелками кедра.
Сколько дней и сколько ночей провел Глеб в этом старом скрипучем вагоне, сколько передумал горьких мальчишеских дум, сколько радости, надежд и сомнений было связано с ним!
Не отрывая глаз смотрел Глеб на свой красный вагон.
Теперь он был для него дороже всего на свете.
КЕША И ХИТРЫЙ БОГ
Кукла в золотых туфельках
На берегу Байкала жила девочка Тоня. На голове - пучок густых волос, перетянутых сзади тесемкой, голубые глаза, курносый нос - вот вам и вся Тоня.
Отец и мать Тони были рыбаками. И вообще тут, на Байкале, все рыбаки - и те, что жили у самой воды, и те, что на лесистом взгорке, и те, что уже отработали свое и теперь тихо спали под серыми, прибитыми дождями могильными холмиками.
Когда смотрели на Тоню, то прежде всего обращали внимание не на курносый нос и глаза, а на ее густые и такие же сумрачные, как тайга, волосы.
Жесткие волосы у Тони от отца, а мягкий и застенчивый характер - от матери. Характер причинял Тоне меньше неприятностей, чем волосы. Обыкновенный гребень их не брал, и Тоня расчесывалась длинной, зубастой, как вилы, расческой. Но все равно волосы у нее торчали куда вздумается. Хоть ленточкой привязывай, хоть прочной, как струна, капроновой леской.
В прошлом году Тоня ездила с матерью в Иркутск и возвратилась оттуда с конским хвостом на голове. Отец Тони, Архип Иванович, сто раз говорил Тоне, чтобы она перестала чудить и не смела больше носить хвост. Но соблазн был велик. Только отец со двора, у нее уже тут как тут торчит на затылке пышная густая метла.
Отцу надоело вразумлять Тоню, и он махнул на хвост рукой. Не брить же ее, в конце концов, за это!
У Тони был на Байкале друг-приятель Кеша Карасев. Кеше тоже не понравилась новая прическа Тони. Но он молчал и терпел, потому что в человеке главное не прическа, не нос и не глаза… Если на то пошло, к Кеше тоже можно было придраться. На Байкале росли крепкие и какие-то очень плотные мальчишки. А Кеше не повезло. Не взял он пока ни ростом, ни плечом. Был он худой, тонконогий. И вдобавок ко всему близорукий. Без очков Кеша за три шага ничего не различал - хоть пень, хоть камень, хоть зловредный медведь-шатун.
Но Тоня никогда не колола Кеше глаза этими недостатками и не смеялась, как некоторые другие, что он с малых лет носит толстые очки с вогнутыми стеклами. Тоня вполне правильно считала, что Кеша тоже будет рыбаком и он тоже не хуже всех остальных.
И в самом деле, кто сказал, что Кеша не рыбак! У Кеши полосатая тельняшка, брюки клёш, а на голове - черная фуражка с золотым и почти что новым «крабом». Нет, раньше времени придираться нечего. Сначала надо узнать все до точечки, а потом уж говорить!
Вот уже час или два подряд Тоня и Кеша сидят на высоком каменистом берегу Байкала. Наверху тепло и тихо. Лукаво выглядывают из широких, будто у ландыша, листьев конопатые кукушкины сапожки, ярко горят легкие пышные жарки. Только изредка набежит с Байкала ледяной ветерок, качнет листья на березе, и снова стоит вокруг высокая пустая тишина…
Тоня согнула ноги в коленях и опустила голову на сложенные накрест руки. Кеше видны только узенькие Тонины брови и покрасневшие, заплаканные глаза. Не опуская ресниц, смотрит она вдаль на темные, бегущие к берегу волны.
Но там ничего - ни пароходного дыма, ни косого рыбачьего паруса. Сверкнет на изломе волны запоздалая льдина, пролетит стороной грудастая чайка, и всё…
Кеше давно пора домой. Он уже несколько раз подымался, поправлял для виду фуражку и просящим голосом говорил:
- Ну, хватит уже. Лучше мы потом придем.
Тоня даже головы не подымает.
- Я, Кеша, не пойду. Я буду ждать…
Тоня ждет своего отца. Недели две назад он уплыл на катере в Иркутск, и вот его все нет и нет.
Отец Тони работал председателем рыбачьего колхоза. И все его тут очень любили - и за то, что такой отчаянный, и за добрый характер, и еще за то, что умел он петь хорошие партизанские песни.
Бывало, сядет вечером на завалинке и поет…
Даже дед Казнищев, которому было уже без малого сто годов, не мог спокойно слушать эти песни. Выколотит жар из трубки, вздохнет и скажет: «Ах ты, язви его, как поет!»
Тонин отец уплыл в Иркутск за деньгами. И, видимо, денег тех заработали немало, потому что рыба шла просто косяком - и омули, и хариусы, и сиги, и жирнющие, неповоротливые таймени…