Когда Гаркуша ушел, лоцман оглядел нас, почесал в затылке, крякнул и сказал:
- Живите, однако. Не в Падун же вас выбрасывать.
Старик пригласил нас к столу, а сам засуетился у печки. Скоро перед нами появился чугунок с ухой, краюха темного хлеба и деревянные ложки с облезлыми цветами.
- Ешьте с устатку, - сказал лоцман.
Он наклонился и вытащил из-под скамейки четвертинку с водкой.
- Выпьем, однако? - спросил он отца.
Отец сказал, что не пьет. Лоцман похвалил, сообщил, что водка - это отрава, а затем налил стопочку, снисходительно посмотрел на нее и опрокинул в рот. Старик сразу повеселел. Поблескивая глазами, он стал расспрашивать о Москве, Иркутске и других городах, где нам довелось побывать. Лоцман прожил на свете уже семьдесят лет, но никуда дальше Братска не выезжал.
Мне надоело сидеть возле чугунка с ухой. Я слепил шарик из хлебного мякиша и стал катать по столу. Отец остановил мою руку и сказал:
- Иди с мальчиком во двор. Познакомьтесь.
Мы вышли во двор и стали друг перед другом как столбы. Полагалось бы, конечно, подать руки и заключить крепкий союз. Но мальчишка даже и не думал вынимать руки из карманов. Он хмуро смотрел себе под ноги и молчал. Волей-неволей первый шаг к сближению пришлось делать мне.
- Меня зовут Геннадий, - сказал я. - А тебя?
- Степка.
- Это о тебе на доске показателей и на заборе написано?
- Чо там, однако, написано? - строго спросил Степка.
- А ты разве не видел? Два раза написано «Степка прохвост», и один раз «Степка балбес».
Как ни странно, но Степка не обиделся на меня. Он даже улыбнулся и сказал:
- Это Комар написал. Мы с ним друзья.
- А где же он живет, этот твой… друг?
- В Осиповке, на той стороне Ангары. Он с матерью сюда приезжает.
- А что он тут делает? На заборах пишет?
Но Степка не принял моей шутки.
- Чо ему делать? Отец на Падуне на шофера учится, - серьезно ответил он.
- С усами?
- А ты откуда знаешь? - удивился Степка.
Я не стал рассказывать новому товарищу про усатого «малого» и случай с медведем. Лучше пока придержать язык за зубами.
- Тебя почему прохвостом дразнят? - спросил я.
- Я же тебе говорю - Комар выдумал.
- А на Падуне что делаешь?
- Как - что? - удивился Степка. - Рыбачу с дедом, дрова колю, в избе прибираю. У меня, кроме деда, никого нет. Ни отца, ни матери.
Степка ковырнул ногой землю, скосил на меня черный узкий глаз:
- А ты чего на Падун приехал?
- С отцом. Он у меня доброволец.
- Знаю, однако. Сам что делать будешь?
- Ничего… дневник писать буду.
- Это какой такой дневник?
- А такой, о своей жизни…
Степка посмотрел на меня как на сумасшедшего.
- Ты, однако, брось дурака валять! - сердито сказал он. - Дело говори.
- Я тебе говорю серьезно.
Степка недовольно оттопырил губу:
- Ты меня что, за дурака считаешь?
- Ни за кого я тебя не считаю! Я тебе по-дружески говорю.
- Ну ладно! Завтра ты у меня узнаешь, что такое «по-дружески»!
Степка отвернулся от меня и зашагал прочь.
- Куда же ты?
Степка не ответил. Он толкнул ногой дверь и скрылся в избе. .
Я подождал немного. Может, Степка все-таки выйдет, извинится за свою грубость?
Но Степка не появлялся.
Странный, непонятный парень!
Глава девятая
В РАБСТВЕ У СТЕПКИ. ПУРСЕЙ И ЖУРАВЛИНАЯ ГРУДЬ. НАДПИСИ НА СКАЛЕ
Утром кто-то сильно дернул меня за плечо. Я открыл глаза и увидел Степку. В руках у него был веник.
- Вставай избу подметать, - сурово и решительно сказал он.
Я поискал глазами отца. Но в комнате, кроме меня и Степки, никого не было.
- Вставай, а то дам по затылку, - пообещал Степка, Ну погоди же, я научу тебя, как разговаривать с добровольцем!
Я соскочил с кровати, но тут же рухнул на пол. О, моя бедная, искусанная сибирской лайкой нога!
Степка отступил в сторону и с удивлением смотрел на меня.
- Ты чо? - спросил он.
Я приподнялся. От злости и обиды на глаза набежали горячие слезы.
- «Чо, чо»! Не видишь - собака искусала!
Степка присел на корточки, осторожно развязал прилипший к ране носовой платок.
- Большая собака? - спросил он.
Я не ответил. Какая разница - большая или маленькая. Лучше бы посоветовал, что делать, чем глупые вопросы задавать!
Но Степка лишь смотрел на мою ногу и качал головой.
- Меня тоже собака кусала, - сообщил он. - Двадцать уколов от бешенства дали. Вот в это место…
- Мне никаких уколов не надо, и так заживет.
- А если бешеная?
- Какая она бешеная? Хвостом виляла.
Степка задумался, затем снова покрутил головой и сказал:
- Докторов разве убедишь? Им хоть бешеная, хоть не бешеная, все равно: снимай штаны, и только.
- А если не говорить, что собака? Как будто бы на гвоздь наткнулся.
- Ладно, - согласился Степка. - Одевайся. Я тебя в медицинский пункт отведу. Тут рядом, в палатке.
Идти я почти совсем не мог. Нога распухла и болела так, как будто по ней со всего размаху ударили дубиной. Степка поддерживал меня за руку, а потом наклонился, как при игре в «козла», и сказал:
- Садись на закорки, повезу.
Так и дотащил до самого медицинского пункта.
Доктор был молоденький и, по-моему, не совсем опытный. Он пощупал ногу, взял со стола какую-то книжку, полистал ее и наконец смазал ногу мазью и плотно забинтовал.
А это тебя не собака укусила? - подозрительно спросил он.
- Какие на Падуне собаки! - возразил Степка. - Кошек и то нет.
Доктор поверил и отпустил нас. Промучился я дня три. Но отец так ничего и не заметил. Дома он появлялся вечером, когда я уже лежал в кровати. За время болезни я присмотрелся к Степке и решил, что он не такой уж плохой парень. Степка умел не только мести избу, колоть дрова, но даже мастерски зашивать штаны. Я думаю, что так не смогли бы сделать даже у нас в Москве, в комбинате бытового обслуживания. Степка взял большую иглу, которую почему-то называют «цыганской», вдел в ушко длинную белую нитку и приступил к работе.
- Что же ты белой ниткой черные штаны зашиваешь? - спросил я.
Степка не ответил. Позднее я и сам понял, что поторопился с вопросом и, может быть, даже обидел товарища. Когда на штанине появилась большая белая буква «Г», Степка выгреб из печки горсточку сажи, поплевал на нее и зачернил нитки. Получилось и в самом деле здорово. Правда, потом, когда сажа- вытерлась, мне приходилось еще несколько раз красить букву «Г». Но что поделаешь, если нет других ниток? Ведь здесь тайга, а не Мосторг на улице Горького.
Но вы напрасно думаете, что Степка изменил свои взгляды на мои творческие дела. Едва я снова стал на обе ноги, он тут же всунул мне веник в руки:
- Мети!
Подметанием мое рабство не закончилось. Когда Степка окончательно убедился, что я могу отлично размахивать веником, он заставил меня чистить картошку, мыть посуду и колоть дрова. С дровами было значительно хуже, чем с картошкой. Только замахнешься топором, бревно бряк - и падает.
- Ну и бестолковый! - сердился Степка. - А еще дневник писать хочешь!
За такие слова Степке следовало надавать по затылку, но я не тронул его даже мизинцем. Почему? Москвичам наносят смертельную обиду, а они терпят?! Просто мне и самому хотелось поскорее научиться колоть эти дурацкие дрова. Чем, в конце концов, я хуже Степки! К тому же и одолеть Степку было нелегко. На руках у него были круглые, упругие мускулы. Просто-таки не подходи.
Степка, так же как и его дед, родился и вырос в тайге. Он знал здесь каждый куст, каждое дерево.
Однажды он сказал мне:
- Пойдем к Пурсею.
- Не хочу я ходить к иностранцам. Очень мне нужен твой мистер Пурсей!
- Чудак! Разве Пурсей иностранец? Он сибиряк.
Оказалось, что Пурсей не какой-то там иностранец,
а высокая скала на левом берегу Ангары. На правом берегу поднималась над самой водой вторая скала - Журавлиная грудь. Казалось, скалы смотрят друг на друга и разговаривают:
«Далеко до тебя, сестрица Журавлиная грудь, не дотянешься!»
«Не близко и до тебя, братец Пурсей. Даже обнять нельзя. Поставила нас на разных берегах разлучница Ангара».
Но теперь уже недолго быть в разлуке Пурсею и Журавлиной груди. Отважные добровольцы проложат от одного берега к другому высокую бетонную плотину. Сибирские скалы Пурсей и Журавлиная грудь, как брат и сестра, подадут друг другу руки. Мы забрались на самую вершину Пурсея. Вот это скала! Посмотришь вниз - даже сердце замирает и по спине бегут мурашки. С Пурсея виден как на ладони грозный Падунский порог и заросший кустарником остров Инкей. Остров, конечно, был необитаемый.
- Скоро дед погонит баржу через Падун, - сказал Степка. - Вчера вечером Гаркуша приходил договариваться.
- А зачем он будет ее гонять?
- Цемент из Братска доставить надо. По кишке разве провезешь!- Давай и мы на барже прокатимся.
Степка пожал плечами и сплюнул сквозь зубы.
- «Прокатимся»! Ты думаешь, это в метро - взял билет за десять копеек и катайся хоть до вечера!
- Билет в метро стоит не десять копеек, а пятьдесят, - поправил я Степку.
- Сам знаю, что пятьдесят. Подумаешь, писатель!
При чем же здесь «писатель»? Когда Степка сердился на меня, он всегда называл меня «писателем». Для него это было вроде ругательного слова.
Но скоро я и сам понял, что Падун - это не метро. Мы спустились с Пурсея по узкой каменистой тропинке на берег Ангары. Скала поднималась над рекой почти отвесно, как стена многоэтажного дома. Только были здесь не кирпичи, а огромные серо-зеленые камни - диабазы. Такой диабаз крепче стали; им можно даже резать стекла для окон. В трещинах между камнями росла цепкая трава и небольшие, в палец толщиной, березки.
- Посмотри туда, - сказал Степка. - Видишь? - и указал на какие-то надписи на каменных плитах.
Что же тут особенного? Такие надписи я уже видел в Крыму. Все скалы исписаны. Одну надпись я видел даже на недоступной скале, почти возле самых облаков. Огромными буквами на скале было выведено: «Коля + Таня».