Здесь, среди колючего бурьяна и обломков кирпича, под присмотром ржавых остовов каких-то неведомых ориентиров, мы обычно устраивали наши «тренировки». Боролись до седьмого пота, а потом удили рыбу, метали плоские камни — «блинчики» — по зеркально-гладкой поверхности реки, карабкались, кто выше, по громадным дубам и вётлам, играли в расшибалочку или просто бакланили. Но Гнатка снова не пришел. Не было его вчера, не появился он и сегодня.
— Пошли к нему, что ли? — предложил наконец Костик, отирая взмокший лоб рукавом рубахи. Глаза его, обычно веселые, были встревожены. — Может, стряслось чего?
— Пошли, — согласился я, поднимаясь с теплой земли.
Дом Новиковых ютился на самом окраине, почти у заводских задворок, где воздух гуще пах шлаком и гарью. Маленький, вросший в землю домишко с подслеповатыми, мутными от пыли окошками. Калитка была приоткрыта, и оттуда, из глубины двора, сквозь глухой стук донесся тоненький, надсадный плач младшего Гнаткиного брата и усталый, укоризненный голос пытавшейся его утешить матери. Мы опасливо заглянули во двор.
Игнат ожесточенно колол дрова. Неуклюжий колун взлетал вверх и с треском вгрызался в очередное полено. Щепки разлетались во все стороны, как гранатные осколки. Лицо у него было хмурое, отчуждённое. Зная Гнатку не первый день, я понял, что он сильно не в духе. Рядом, на завалинке, сидела его мать — исхудавшая, бледная женщина с глубокими темными тенями под глазами. Она механическая качала на руках плачущего малыша, младшая сестренка, совсем кроха в выцветшем платьице, молча ковыряла прутиком пыль у ее ног.
— Гнатка! — негромко позвал Костик. — Ты… чего не пришел?
Игнат вздрогнул, словно его ударили, и медленно обернулся, окинув нас колючим как чертополох взглядом.
— Не видишь — дрова колю. А вы тут чего потеряли? — буркнул он, с силой вонзая колун в очередную чурку.
Коська нахмурился. Этот враждебный тон и меня-то резанул по сердцу, а что сказать про хлопца, с которым Игнат дружил с самого детства?
— Мы тебя ждали… Тренироваться хотели, — я начал говорить, как можно спокойнее, но Гнатка меня перебил.
— Тренироваться? — он криво усмехнулся, зубы сверкнули на загорелом лице. Усмешка выглядела злой и несчастной. — Ну так идите, играйтесь себе. А мне некогда. Не видишь, что ли?
Он дернул подбородком в сторону матери, плачущего брата, кучи неколотых дров.
— А отец-то твой где? Все там же? — спросил прямолинейный Костик, не подумав.
— Где… — Гнатка сплюнул сквозь зубы. — На позициях! Землю роет вашим хваленым красным! Загребли под метелку… А ваши-то папаши дома сидят, в тепле! Твой, Костик, на заводе, мастер! И твой, Ленька, — он впился в меня взглядом, — тоже теперь при заводе, под бронью! Чистенькие! Ловко устроились!
В его голосе звенела такая горькая, неприкрытая обида, что мы разом смолкли, потупившись. Я чувствовал, как щеки заливает краска стыда. Да, мой отец теперь был на заводе, мне удалось вернуть его, и все благодаря моим взрослым мозгам и постзнанию из будущего. Но как объяснить это Гнатке? Для него все было просто и жестоко: его отец, простой рабочий, отправлен на фронт, под шашки и пули, а наши, такие же работяги, объявлены «ценными специалистами», и остались на заводе.
Несправедливо. Страшно несправедливо.
— Гнат, ну мы же друзья… — начал я, но тот перебил меня:
— «Друзья»? — резко переспросил он, саркастически поднимая брови. — Шли бы вы отсюда, «друзья»! Не до вас мне сейчас! Идите!
Он снова схватился за топор и с каким-то отчаянным ожесточением обрушил его на неподатливое полено. Мать его тихо всхлипнула, утирая глаза концом платка. Мы постояли еще мгновение в гнетущем, неловком молчании, чувствуя себя без вины виноватыми.
— Ладно, пойдём, Лёнька! — тихо произнёс Коська, и мы не говоря ни слова, побрели в центр, к проспекту.
Вдруг, на повороте, мы едва не налетели на Митьку Баглая. Вид у него был — врагу не пожелаешь: ворот рубахи разодран в клочья, на скуле багровел свежий кровоподтек, из носа шла кровь. Он смачно сплюнул прямо нам под ноги и мрачно зыркнул исподлобья своими светлыми волчьими глазами.
— Митька, ты чего? Кто тебя так отделал? — не удержался я.
— Отвали, — прохрипел он, даже не замедлив шаг, и прошел мимо, едва не сбив меня с ног. Внук старого махновца, признанный всеми улицами силач, он всегда был сам по себе. Но таким униженным и побитым я его еще не видел.
Не успели мы и десятка шагов пройти, как из-за угла, насвистывая какой-то бравурный марш, вывернул долговязый хохол Степан. Сын петлюровского офицера выглядел вполне себе довольным жизнью.
— А, хлопцы! — весело окликнул он нас, слегка растягивая слова и переходя на украинский говор, который у него всегда появлялся в моменты возбуждения. — Бачили этого обшарпанца Баглая? Ото видок!
— Видели, — сказал Костик. — Что с ним подключилось-то?
— Та его комиссары трошки потормошили, — охотно объяснил Степан, и в глазах его мелькнула злорадная искра. — Причепились на улице. Кажуть: «Ты хлопец здоровый лоб, на вид все восемнадцать, а ну гайда до нас, в Червону Армию!» Гарный рекрут!
— А он что?
— А шо вин? — презрительно хмыкнул Степан. — Уперся, як тот бугай на ярмарке. Слово за слово, матюками их… Ну и полез в драку. Дурень! Як би не учитель нашего гимназического, Петро Семенович, що мимо шов, не знаю, чем би и скончилось. Учитель вступился, казав: «Та який из него червоноармеец, панове, вин ще школу не закинчив!» От вони и отстали. Але ж пику начистили йому файно, по-нашему!
Степан рассказывал это с нескрываемым удовольствием, как будто смешной анекдот. Меня же его рассказ неприятно задел. Вот она, гражданская война, в своей неприглядной красе: одни насильно гребут в армию, другие злорадствуют этой чужой беде, третьи, как Гнатка, страдают от несправедливости. А мы, пацаны, мечемся между ними, пытаясь понять, где правда, где ложь, и что вообще происходит.
— А ты сам-то что думаешь, Степан? — спросил я, стараясь смотреть ему прямо в глаза. Мое послезнание кричало, что вся эта круговерть — красные, белые, Петлюра, Махно — еще не раз перекроит карту этого несчастного края, прежде чем всё успокоиться. — Вот уйдут красные отсюда, что дальше?
Степан на миг задумался, потом пожал плечами с равнодушным видом. В его тёмных глазах блеснул знакомый огонек превосходства.
— А шо? Та пускай катятся к бису! У батьки Петлюры свои планы имеются. У Деникина — свои. Може, ще й договорятся, что тут панувать будет. У нас таких контр и грабежей, как у этих большевиков, немае. Порядку больше буде, ось побачите. Може, и наш край батько Петлюра под свою руку забере, как Бог даст.
Он говорил это легко и уверенно, с той беззаботностью, с какой рассуждают о давно решенных и понятных вещах. Я смотрел на него и думал о том, до чего же все запутано и страшно. Вот он, Степан, потомок тех, кто эту землю считает своей по праву крови и традициям. Вот Митька, внук бунтаря-анархиста, для которого любая власть — нестерпимое насилие и ярмо. Вот Гнатка, сын рабочего, чей отец сейчас проливает кровь за красных, а сам Игнат уже готов их ненавидеть. А вот я, Ленька Брежнев, с чужой памятью и чужим знанием в голове, видевший впереди гибель и Петлюры, и Деникина, и Махно, но пока абсолютно бессильный что-либо в этом хаосе изменить.
Мы попрощались со Степаном и медленно побрели дальше, в сторону Верхней колонии. Солнце уже склонилось к Днепру, окрашивая небо над частоколом заводских труб в тревожные багровые тона. Похоже, всё Каменское, где все друг друга знали, раскололось на непримиримые, враждебные лагеря, и мы, четверо мальчишек, потерянно бродили среди его дымящихся обломков, тщетно пытаясь нащупать тропинку в пугающее, неизвестное будущее.
Дня через два, не больше, по Каменскому поползли тревожные слухи. Сначала шепотком, по углам, потом все громче, на базе, в колонке с водой. Как засохли листья под ветром, разносилась новость: Деникин взял Екатеринослав. Красные двери. Город пал.
Поначалу не верилось. Екатеринослав — это же рядом совсем, всего тридцать пять верст по «железке»! Губернский центр, большой город. Уж его-то большевики должны были защищать изо всех сил!
Но слухи стали все настойчивее, обрастая подробностями. В Каменском появились беженцы, рассказывавшие, будто сам Деникин послал самого дерзкого и лютого командира, казачьего генерала Шкуро с его донцами, зачищать окрестные земли, возвращая в них, так сказать, законную власть. А донские казаки — это вам не григорьевцы-голодранцы. Это сила, жестокая и беспощадная. Многие, ох многие вспоминали казачьи ногайки — еще с первой революции гуляли они по рабочим спинам…
Атмосфера в Каменском, и без того напряженная после недавних событий, стала совсем гнетущей. Люди ходили хмурые, старались меньше говорить на улицах. Даже мальчишки притихли. Неизвестность пугала больше всего. Придут белые? Не придут? А если придут, что будет?
И вот на фоне этого случилось маленькое происшествие, которое лично для меня коснулось больше, чем падение Екатеринослава. На пустыре, где мы обычно гоняли тряпичный мяч, снова появился Гнатка Новиков.
Он подошел к нам, когда мы с Костиком и Волькой вяло перепасовывались, не находя в себе прежнего азарта. Был он по-прежнему хмур, осунулся, под глазами залегли тени, но уже без той злой колючести, которая так резанула нас в прошлый раз. Молча стал в круг, подставил ногу под летящий мяч.
— Гнат, ты как? — осторожно спросил я после паузы. — Мать, сестра?
— Ничего, — буркнул он, не глядя на меня. — Отец вернулся.
— Вернулся⁈ — мы все разом обернулись к нему. — Живой?
— Живой, — внезапно в голосе приятеля зазвучало что-то похожее на облегчение, смешанное с горечью. — Раненый. В плечо. Зато живой!
Он помолчал, пиная мяч носком босой ноги. Потом поднял голову, и мы увидели в его глазах отражение ужаса, который, судя по всему, пережил его отец.
— Рассказал много всякого… Белые прут страшно. Навалились под Екатеринославом — наши и оглянуться не успели. Полк наш рабочий, каменский, в первом же бою почти весь порубали. Как есть, в первую очередь же… Говорит, людей убито — страсть сколько! Наши отступали беспорядочно. Отца контузило взрывом, и о