— Телефонный техник… — хмыкнул Гнатка, который до этого молча ковырял палкой песок. — Скукота. Сидеть на одном месте, в проводах ковыряться, чужие разговоры слушать… То ли дело — вольным человеком быть! Как… ну, как махновцы!
Мы с Костиком удивленно переглянулись.
— Махновцем? — переспросил я. — Ты это, брат, серьезно? Это ж бандиты, натуральные бандиты!
— И вовсе не бандиты, а идейные анархисты! — горячо возразил Гнатка. Глаза его загорелись знакомым упрямым огнем. — Они за настоящую волю бьются! Чтоб без панов, без буржуев, без комиссаров! Делай, что сам хочешь, никому шапку не ломай! А если кто не по правде живет — так ему и в рыло можно дать, чтоб знал! Вот это жизнь! Свобода!
Я уже замечал, что Гнатка в последнее время стал часто околачиваться с Митькой Баглаем, тем самым внуком старого махновца, которого помяли тогда хлопцы из красного патруля. Видимо, Митькины рассказы о вольной жизни под черным знаменем нашли отклик в душе Гнатки, давно и многажды обиженного на несправедливости и ищущего свой путь. Зная, что анархизм обречен, задумался, как бы мне отвлечь приятеля от таких вредных мыслей.
Коське похоже пришла в голову та же идея.
— Ну ты, брат, даешь! — рассмеялся он. — В анархисты записался? С Митькой Баглаем теперь дружбу водишь? Отчаянный какой стал! Смотри, как бы тебе самому в рыло не дали за такие-то разговоры, если белые услышат. Ну, или красные — это всё равно!
— А пусть только попробуют! — зло сверкнул глазами наш непутёвый приятель.
Я видел, что он говорит всерьез, что эта идея свободы и борьбы «против всех» запала ему в душу. Спорить было бесполезно, да и опасно — он мог замкнуться в себе.
— Ладно, Гнат, про анархию твою потом поговорим, — примирительно сказал я. — А если серьезно, вот если б работать… Кем бы хотел? Ну, из рабочих специальностей? К чему душа лежит?
Тот, немного смягчившись, задумался.
— Работать… — он помолчал, глядя на свои сильные, уже украшенные мозолями руки. — Не знаю… Наверное, с деревом. Плотником или столяром. Люблю я дерево. Тихое оно, теплое. И пахнет хорошо — смолой, стружкой… Спокойная работа. И почет, опять же. Хороший столяр — он и мебель красивую сделает, и, если прижмёт, так и дом крепкий срубить может. Везде нужен!
Мы помолчали, каждый думая о своем. Наши мальчишеские мечты казались такими хрупкими и далекими на фоне грохота войны и неопределенности будущего.
Дни шли за днями, превращаясь в недели. Лето давно уже перевалило за середину, жара немного спала, но воздух по-прежнему был тяжелым и пыльным. Я исправно ходил на завод во время обеденных перерывов, таскал кипяток, мыл кружки, слушал разговоры рабочих и внимательно наблюдал. Отец и его бригада продолжали строить новые бронеплатформы для белых, работа шла медленно, с перебоями — не хватало то металла, то заклепок, то угля, то нужного инструмента. Но она всё-таки шла.
А рядом, на запасном пути в том же цеху, заканчивался ремонт поврежденного огнём красных бронепоезда «генерал Скобелев». Залатанный, подкрашенный серой шаровой краской, он выглядел почти как новый, грозно поблескивая стволами орудий и пулеметов. Работы подходили к концу. Уже установили новые колесные пары взамен разбитых, починили паровую машину локомотива, проверили механизмы наводки башен. Оставались мелочи — доукомплектовать боезапасом, провести последние испытания.
И разговоры в цеху все чаще вертелись вокруг скорой отправки этого стального монстра на фронт.
— Слыхал, Михалыч, нашего «Белого генерала» скоро отправляют? — спрашивал один рабочий другого, закуривая во время перерыва. — Говорят, на следующей неделе уже пойдет, под Царицын, вроде.
— Да уж, пора бы, — отзывался Михалыч, сплевывая на пол. — Заждались его там, небось. Машина-то знатная, крепкая. Повоюет еще за батюшку-царя… тьфу ты, за генерала Деникина.
Я слушал эти разговоры, и понимал, что надо решаться.
Если я хотел осуществить свой план с песком, действовать нужно было немедленно, в ближайшие дни. Пока бронепоезд еще здесь, в цеху, пока к нему есть доступ. Потом будет поздно.
Мысль об этом не давала мне покоя. Просто сделать это самому, в одиночку? Риск был огромен. Попасться — означало не только свою гибель, но и подставить отца, всю семью. Кроме того, я никогда не забывал о своем действительном предназначении. А ведь если меня схватят с песочком в кармане — все, о грандиозных преобразованиях великой Советской державы можно будет навсегда забыть! Нет, нужна была поддержка — делать такое рискованное дело своими собственными руками было бы верхом безрассудства. Но и оставить все как есть, превращая отца в пособника белогвардейцев, тоже не резон.
Я понял, что мне нужна поддержка и совет от кого-то знающего. И такой человек был — Свиридов.
Вечером, выждав удобный момент, я снова отправился к нему. Иван Евграфович встретил меня настороженно, но впустил в дом.
— Что стряслось, Ленька? Опять беда какая?
— Беда пока не стряслась, Иван Евграфович, но может прийти, если ничего не делать, — сказал я, понизив голос. — Бронепоезд тот, что на заводе ремонтируют, на днях на фронт отправляют.
— Слыхал, — кивнул Свиридов мрачно. — Да, скверное дело! Деникин рвется на Москву, белогвардейцы Харьков взяли, говорят, всех рабочих шомполами перепороли. Сейчас казаки Мамонтова в прорыв пошли, говорят, дюже лютуют! У наших каждый штык на счету; что уж говорить про бронепоезд!
— Так вот и я думаю — нельзя его выпускать! — сказал я прямо. — Испортить бы там что-нибудь незаметно. Песка в буксы подсыпать, например! Может, вы подскажете, как устроить? У вас связи с подпольщиками, да и рабочих, опять же, знаете?
Свиридов, внимательно посмотрев на меня, глубоко затянулся самокруткой.
— Мысль у тебя верная, Ленька. Очень верная. Да только вот как это устроить-то? Я ведь сам на заводе редко бываю сейчас. Меня как инструментальщика вызывают иногда, когда сверла поточить надо, или там резцы для станков. К бронепоезду этому я и близко подойти не могу, не моя это работа. Дадут сверла, да и все, иди к наждаку в каморку. А связи… — тут он горько усмехнулся. — После гибели Арсеничева все связи порушились. Он один знал всех наших, кто на заводе сочувствует, на кого опереться можно было. А теперь… все затаились, боятся слово лишнее сказать. Рабочих надёжных на заводе мало. Администрация никого из тех, кто в рабочем отряде состоял, на работу обратно не приняла! А остальные — или аполитичные, или боятся…
Он остановился у окна, глядя на темную улицу.
— Мастер Малиновский, который бронеплатформы строил… тот, конечно, мужик с головой и белых не жалует. Но он и большевиков не особо: всегда больше к эсерам склонялся, «за землю да волю». С таким о диверсии не поговоришь, не поймет, а то и хуже — донесет со страху. Есть еще пара-тройка ребят в цехах, кто за нас, я знаю. Но напрямую к ним подходить сейчас, после арестов, — он покачал головой, — не знаю, Лёнька. Опасно. Могут подумать, что провокация. Никто рисковать не будет. Так что помочь тебе советом дельным или прикрыть, если что — я не смогу. Тут уж… если решишься — то только на свой страх и риск.
Слова Свиридова охладили мой пыл. Я надеялся на его помощь, на поддержку подполья, а оказалось, что подполье-то после гибели Арсеничева практически парализовано. Связи разрушены, люди запуганы. Я оставался один на один со своим планом и со своим страхом.
— Я понимаю, Иван Евграфович, — сказал я тихо. — Спасибо, что честно сказали.
— Думай, Ленька, думай крепко, — сказал Свиридов на прощание, положив мне руку на плечо. — Голова у тебя светлая, но и рисковый ты парень. Помни: одна ошибка — и конец. Не только тебе. Подумай об отце, о матери. Стоит ли оно того?
Расстроенный, я возвращался домой. Чёрт, неужели придется рисковать самому? Похоже, выбора нет.
Оставалось выбрать день и час. И надеяться на удачу.
Глава 21
Наконец, я решился действовать. До отправки бронепоезда как раз оставалось еще несколько дней — достаточно, чтобы мой «сюрприз» успел сработать, но и не слишком много, чтобы кто-то заподозрил неладное.
Утром я, как обычно, пришел на завод. С собой я тащил здоровенный арбуз — якобы для рабочих. На самом деле полосатый гигант был тщательно выпотрошен, и вместо сладкой красной мякоти в нем лежало несколько небольших, плотных холщовых мешочков с чистым, хорошо просеянным речным песком, накануне вечером набранным на берегу Днепра. Сердце колотилось так, что, казалось, это слышно всем вокруг, но я старался держаться спокойно, и, натянув покерфейс, болтал со встречными о каких-то пустяках, чтобы не выдать своего волнения. Многие рабочие, видя меня с арбузом, спрашивали, куда я его тащу. К счастью, я уже знал, кто где работает, и отвечал, что арбуз заказала другая бригада, не та, в которой состоял спрашивавший. Вообще, это был самый стрёмный пункт моего плана: ведь если бы меня попросили угостить арбузом, а я не смог бы ловко соврать, почему не могу это сделать, все могло бы вскрыться!
Проходную миновал без проблем — мой картонный пропуск и физиономия успели уже примелькаться охране. В цеху стоял обычный утренний гул — визг металла, удары молотов, шипение пара. Оставив арбуз в укромном углу, под старым верстаком, где хранил веник и совок, я принялся за свои обычные каждодневные «обязанности».
Обеденный перерыв тянулся мучительно долго. Я разливал чай рабочим отцовской бригады, таскал кипяток, мыл кружки, а сам то и дело бросал тревожные взгляды на стоявший на запасном пути бронепоезд. Он казался спящим чудовищем, готовым в любую минуту проснуться и обрушить свою смертоносную мощь. Мысли лихорадочно метались в голове: как подобраться незамеченным? Как быстро открыть тяжелые крышки букс? А если кто-то увидит?
Наконец рабочие разошлись. Кто-то пошел в столовую, кто-то устроился тут же, в цеху, со своей едой, кто-то просто растянулся на верстаке подремать. Отец тоже ушел с другими мастерами в контору — их вызвали на какое-то совещание. Наступил тот самый короткий промежуток времени, когда в цеху становилось относительно тихо и безлюдно.