Ленка молчала. А Николая Степановича словно прорвало. Он повернулся к ней, и Ленка остро почувствовала всю его боль, всю его тяжелую скорбь, которую он нес на своей сутулой спине со дня смерти сына.
– Ты представляешь, мне жена уже после его смерти рассказала – Сережа ведь покрестился! Да. Втайне от меня поехал в соседнее село и покрестился. Месяца за три до всего этого… Боялся, что я узнаю. Он меня вообще боялся. Я хотел, чтобы сын на юридический поступал после армии, чтобы потом ко мне сюда вернулся. А Сережа только молчал, смотрел как волк на тигра, когда я об этом говорил. А как-то раз проболтался: видите ли, художником хочет стать, картины рисовать. Да разве ж это профессия? Я ему так и сказал, чтоб выкинул эти бзики из головы. Что это за мужик с кисточками в руках? Тьфу! Леонардо недоделанный. А он, видишь… в колодец.
– Николай Степанович, вы не…
– Что я? Не виноват? Виноват. Сама знаешь. Родного сына не принял. Да черт с ним, пусть бы картинки свои малевал! Лишь бы жил. – Участковый закрыл лицо руками и задрожал, не в силах больше сдерживать слезы.
– Я хотела сказать: вы не видите, но он сейчас рядом с вами, – прошептала Ленка.
Когда Николай Степанович начал каяться, призрак Сережки и правда появился у колодца. Безмолвной полупрозрачной фигурой он подплыл по воздуху к отцу и слушал, слушал, боясь поднять перекошенную голову.
А когда отец зарыдал, Сережа положил руку ему на грудь, туда, где билось израненное тоской сердце. И Николая Степановича обдало теплом.
Он, конечно, не видел Сережу, но чувствовал, вдыхал своего родного человека. Слезы катились градом, нутро переполняли чувства, а душа его заполнялась светлой радостью от осознания: сын здесь, сын рядом, сын слышит.
– Он простил вас, – сказала Лена.
И они обнялись.
Часов в девять вечера, когда улицы Клюквина уже были пусты и только собачий лай разлетался над деревней, у дома Насти Строгановой остановилась служебная машина Кадушкина. Теперь он ездил на высоком сером уазике. Николай Степанович вышел к калитке и провел рукой по новому, пахнущему деревом забору. Разбитое окно уже тоже заменили. За свои разрушения Кадушкин расплатился деньгами, Строгановы и Собакины наняли людей, чтобы те все починили.
Сегодня участковый чувствовал, что уже ни в чем не виноват перед этими двумя семьями. А потому спокойно надавил на белый пластиковый звонок, прилепленный к калитке.
На крыльце показалась Настя.
– Николай Степаныч? Надо что? – спросила она с явным неудовольствием в голосе.
– Семена надо.
Настя скрылась в доме. Затем вышел Собакин. Он достал из кармана папиросы и спустился с крыльца к участковому. Тот услужливо дал старику прикурить.
– Что-то поздновато ты, Николай. Чего хотел?
– Да помощь мне твоя нужна, – ответил Кадушкин. – Может, прокатишься со мной? Тут недалеко.
– Помощь? И что делать?
– Ну, как тебе сказать… Ты у нас мужик хоть куда, несмотря на то что женат на своей… бабе. Да только вот некоторые особы по тебе до сих пор сохнут. Ну и мокнут. Тут как посмотреть.
– Особы? – Собакин заулыбался.
Он даже на старости лет знал себе цену и любил женское внимание.
– Особа. Одна. И она очень меня просила устроить встречу.
– А эта особа знает, кто у меня жена и почему такие встречи нежелательны? – Улыбка на его лице стала шире. В свете ближайшего фонаря сверкнули белые, как у молодого, зубы.
– Да все она знает. У нее планов на тебя нет. Просто поговорить, лясы почесать, зенки попялить. На пять минут. Ну, поедешь?
– Ну, участковый… Чудак ты, конечно, тот еще, да черт с тобой, поехали. Самому интересно, кто там мне на старости лет решил в любви признаться.
Ленка ждала участкового с Собакиным у колодца. На душе у нее было неспокойно. В голове вертелось множество вопросов, самый главный из которых – что вообще она будет делать, когда Собакин придет? То есть если придет…
Между тем ни живых, ни призраков не было видно.
Чтобы не так сильно нервничать, Ленка решила пройтись взад-вперед по узкой тропке и сделала несколько шагов в сторону леса. В следующий момент она услышала за спиной чье-то тяжелое дыхание. Обернулась, ожидая увидеть Семена или Николая, но к ней приближалась горбатая низкорослая женская фигура в черном платке.
Не замечая присутствия Лены, она подошла к колодцу, оперлась на него двумя руками и смачно плюнула вниз.
За спиной у старухи тут же возникла мертвая Глаша. Призрак вращал глазами так, словно они вот-вот вывалятся из глазниц. Это было отвратительно и жутко, как плохая пародия на какой-нибудь дешевый американский ужастик. Ленку затошнило. А горбатая старуха повернулась лицом к призраку и, ничего не увидев, выдохнула:
– Чую тебя, сестрица, нюхом чую. С очередной годовщиной тебя.
«Аглая? – пронеслось у Ленки в голове. – Ничего себе!»
В кривой старухе с длинным мясистым носом и огромными бородавками по всему лицу не было ничего от той красивой юной девушки, которую запечатлел фотограф вместе с сестрой и женихом на празднике первого урожая пятьдесят три года назад. «Колдовство, видать, ее испоганило», – подумала Ленка, отступая дальше в тень деревьев. Меньше всего она ожидала увидеть у колодца старую ведьму. Не за ней ведь поехал участковый. Но…
– Это вы Глафиру убили! – выкрикнула Ленка срывающимся голосом, сама поражаясь своей смелости.
Ведьма, прищурившись, стала разглядывать, кто там пищит из темноты. Лена облегчила ей задачу и вышла к колодцу.
– А, это ты, – не удивилась Аглая Собакина. – Чего приперлась-то? Ну я сестру убила. И что? Ты меня этим обрадовать хотела? Или мужика своего городского?
– Что? Ты Глашку убила? – Семен подошел к колодцу незамеченным, но хорошо расслышал, что сказала его жена.
– Тьфу ты, принесла нелегкая! Ты как здесь? – обернулась к мужу Аглая.
– Какая разница? Ну-ка повтори! Ты Глашку убила?
– Вот именно – какая уж разница? Ты старик, я старуха. Жизнь прожита.
– Нет. Нет-нет. Я хочу услышать, хочу узнать, как это было? Я пятьдесят лет жил с мыслью, что девушка, которую я любил больше жизни, от меня сбежала, променяла меня на институты и городских мужиков. Так ты мне рассказывала? Целую жизнь Глафире напридумывала – и почему не пишет, не звонит, не приезжает. А она, оказывается, в колодце лежала?
– Да дура твоя Глашка была! Дура! Что мы с тобой, плохо жили? И холодильник забит, и дом полная чаша. Или я тебя мало любила?
– Ты, жена, меня не путай! Ты, стало быть, не просто ведьма, ты – убийца!
– Открытие он сделал! То есть колдовство мое его не смущало, а тут он взъерепенился!
Собакины грызлись, а Ленка смотрела на то, что было видно только ей одной: на серый, перекошенный от злости призрак Глафиры, который висел над ними и с каждой секундой становился все более плотным, все более осязаемым. Но то, что произошло дальше, стало для Лены полной неожиданностью. Глафира сначала металась между Семеном и сестрой, а потом бросилась к Ленке и в один миг вошла в нее.
Ленка почувствовала, что задыхается, что падает куда-то в пропасть, где нет воздуха. Сердце забилось быстро-быстро, застучало прямо в ушах, а в следующий момент Ленка поняла, что больше не владеет своим телом. Она только зритель. А действующее лицо – призрак, который в нее вторгся.
– За что ты это сделала со мной? – закричала на Аглаю Ленка голосом Глафиры.
И все присутствующие содрогнулись, потому что разом почувствовали гнев убитой.
– Я сестра твоя, кровь и плоть матери и отца твоих! За что?
Аглаю перекосило, но ответила она недрогнувшим голосом:
– Кровью прикрываешься? Что ж ты про родную кровь при жизни не вспоминала?
– Не я тебя убила – ты меня!
– Да пока ты жива была, у меня жизни-то не было! Что, подзабыла за пятьдесят лет, как со мной обращались? Как мать тебя холила и лелеяла, а меня по огороду гоняла? Как тебе конфеты дарили, а мне твои ношеные тряпки отдавали? Что-то тогда никто про меня как про родную кровь не думал. Ты же меня вообще не замечала, плевала на меня, как на пустое место. И про Семку я тебе сто раз говорила: не верти хвостом перед ним – люблю я его, моим будет! Нет, не слушала, чуть ли не в штаны к нему лезла.
– Мы пожениться хотели, – тихо-тихо сказал дед Семен.
И тут Ленка почувствовала, как ее тело метнулось к нему, обхватило руками широкие стариковские плечи, прижалось, жадно вдыхая мужской запах.
– Семка мой! Семочка, как же я скучала.
Семен положил руку на голову Ленке и осторожно погладил ее по волосам. В темноте ему казалось, что она даже внешне стала похожа на молодую Глашу.
– Милая…
– Каждую ночь, лежа в этом холодном колодце, каждую ночь из всех ночей за эти годы я думала о тебе и твоих теплых, сильных руках. И эти мысли согревали меня, не давали растаять как дым, раствориться в боли и отчаянии.
– Я не знал, – заплакал старик. – Не знал, что ты здесь, что ждешь меня. Жил как в тумане. Сперва даже бегал от Аглаи на сторону. Я же думал, что ты бросила меня. И все пытался доказать себе, что я мужик, что хорош, что каждая меня хочет. Бабы вешались мне на шею, не замечая кольца на безымянном пальце, а я все думал: чего же Глашке не хватило? Почему сбежала и не попрощалась?
– Сема…
– А потом она, – старик кивнул на Аглаю, – колдовать стала. Сделала что-то со мной, что все бабы, к которым я подходил, стали болеть да чахнуть. Наказала меня. Стоило мне посмотреть на другую, как перед глазами черти плясать начинали. Стал я ей верным мужем. Да только в сердце дыра была. Так и не зажила, не затянулась после твоего ухода.
– После моей смерти.
Аглая смотрела, как ее муж обнимается с молодой девицей, и тоже видела в Ленке свою умершую сестру. Ведьма молчала, только с каждым словом Семена становилась все чернее, будто можно было стать еще черней черноты, которую она излучала.
Участковый стоял поодаль, за кустами, и наблюдал за происходящим. Он не вмешивался, но и не прятался. Со стороны леса скрывался за деревьями Володя. Он тоже молчал, но был готов, если понадобится, в любую секунду выбежать к колодцу и защитить своего хрупкого медиума, свою Ленку.