Сердце пело, когда я взял эту бумагу. Теперь Ланской, со всеми своими сомнениями и интригами, был мне не страшен.
На следующий день я ехал в так хорошо знакомый мне Харьков как официальный представитель МВТУ, уполномоченный вести переговоры на самом высоком уровне. И я был уверен, что вернусь с победой.
Сергей Аркадьевич Ланской, секретарь комсомольской ячейки Механического факультета, сидел в своем маленьком кабинете в комитете и правил сводку в обком. Но мысли его то и дело возвращались к злополучному собранию. Он чувствовал себя униженным, обойденным, обведенным вокруг пальца, а интуиция, ни разу еще его не подводившая, буквально кричала об опасности.
Вот же сукин сын этот Брежнев! Выскочка чертов! Приехал, и за какой-то месяц перевернул всю их тихую, налаженную жизнь. Такую породу Ланской чуял за версту. Показушник, липач, карьерист проклятый! Еще в Харькове этот тип делал все, чтобы втереться к начальству: то дурацкую парашютную вышку, то радио, то еще какую-то муть. А теперь не успел приехать сюда, и вот — сразу лезет в глаза вышестоящим товарищам с этим своим «конструкторским бюро».
И ведь дураку понятно — ничерта из этого не выйдет. За границей станки конструируют фирмы с вековым опытом, пользуются последними наработками науки, в широкой кооперации с крупнейшими предприятиями всей Европы и Америки. А у нас что? Нихрена не выйдет, кроме очередной показушной компании, на гребне которой этот Брежнев собирается скакнуть наверх. И теперь этот «герой», будет пожинать все лавры, а он, Ланской, секретарь, останется здесь и будет разгребать последствия неизбежной неудачи. Сволочь!
«Нужно было сразу его задавить, — думал Ланской, с ненавистью глядя на стопку бумаг. — Найти повод. Придраться к чему-нибудь — к дисциплине, к посещаемости, выявить оппозиционные настроения, антипартийную направленность… Поднять шум, завести персональное дело, вынести на бюро, влепить выговор. Чтобы сидел тихо и не высовывался!».
А теперь что? Теперь поздно. Теперь этот Брежнев стал слишком заметной фигурой. Его инициативу поддержали студенты, преподаватели. И если сейчас начать вставлять ему палки в колеса, то можно и самому прослыть ретроградом, бюрократом, душителем живого творчества масс.
«Ничего, — решил секретарь. — Ничего. Мы еще посмотрим, кто кого. Идея-то его, а организация — моя. Я так все это тебе „организую“, что от всех этих „гениальных“ планов останется один пшик. Увязнешь ты у меня, голубчик, в бумагах, в согласованиях и отчетах. И посмотрим тогда, какой из тебя организатор».
Он уже начал мысленно составлять план, как «помочь» Брежневу. Создать несколько комиссий. Потребовать сметы, протоколы, отчеты. Запросить характеристики на каждого члена будущего КБ. Согласовывать планы работы, придираясь к каждому пункту. Заставить отчитываться за каждую заклепку. И затянуть все это на месяцы, а то и на годы.
В этот момент на его столе резко, требовательно зазвонил телефон. Ланской вздрогнул. В те времена в Москве не так много было тех, кто мог бы ему позвонить, так что любой телефонный звонок имел значение.
Так и есть. Звонили из парткома.
— Слушаю, — сказал он, стараясь придать голосу бодрость.
— Сергей Аркадьевич? Бочаров говорит, — раздался в трубке гулкий бас секретаря парткома. — Поздравляю, товарищ!
— С чем, товарищ Бочаров? — не понял Ланской.
— С инициативой вашей, комсомольской! С конструкторским бюро! Ко мне тут товарищ Брежнев заходил, докладывал. Молодцы! Правильно действуете! Настоящая, большевистская хватка!
Сергей Аркадьевич почувствовал, как у него перехватило дыхание. Брежнев. Он уже был в парткоме. Он уже все доложил.
— Мы, со своей стороны, полностью поддерживаем ваше начинание, — продолжал Бочаров. — Уже и командировку товарищу Брежневу в Харьков подписали, для заключения первого договора. Так что, давайте, действуйте. Ждем от вас, как от руководителя комсомольской организации, конкретных результатов. Не подкачайте.
В трубке раздались короткие гудки.
Секретарь медленно положил трубку на рычаг. Какого черта⁈ Какого черта он поперся в партком? Его же никто туда не посылал! Ему никто не разрешал, никто не уполномочивал!
От бешенства Ланской аж покрылся испариной. Этот Брежнев, этот выскочка, оказался не так-то прост. Он не просто обошел его, Ланского — нет! Все много серьезнее! Этот тип за спиной у комсомольской организации полез в высшие сферы и заручился поддержкой парткома. Так что его слова о том, что он может пойти туда, были не пустой угрозой.
Нет. Это решительно невозможно. Этот показушник и рвач совершенно неуправляем! Он так и будет действовать за спиной и через голову, как будто его, Ланского, вообще не существует! Надо во что бы то ни стало стереть его в порошок! Но — не прямо сейчас.
Открытая война с этим человеком сейчас — самоубийство. Он показал себя слишком сильным. За ним стоят не только студенты, но и «старшие товарищи».
«Ладно, — подумал мужчина, и на его губах появилась кривая, неприятная усмешка. — Ладно, Леонид Ильич. Пока что — ваша взяла».
Он решил временно отступить. Не мешать. Даже, может быть, помогать. Но следить. Следить за каждым его шагом, за каждым словом. Ждать, когда он оступится, совершит ошибку. А он ее обязательно совершит! Он слишком молод, слишком горяч, и чрезвычайно много берет на себя. Однажды он ошибется. И вот тогда, в этот самый момент, он, Сергей Ланской, будет рядом. Чтобы не помочь, нет. А чтобы легонько подтолкнуть его дальше, в пропасть….
А до тех пор… до тех пор он будет делать то, что умеет лучше всего. Говорить, писать отчеты, создавать у руководства стойкое впечатление, что без его, Ланского, мудрого руководства, без его организаторского таланта, эта идея так и осталась бы пустым прожектом.
Пусть Брежнев делает дело. А он, Сергей Аркадьевич, будет рядом, чтобы однажды присвоить себе его славу.
Командировка в Харьков была назначена на конец недели. Дни перед отъездом пролетели в суете. Я давал последние наставления ребятам из ОКБ, обсуждал с Андреем и другими членами моей бригады план работы на время моего отсутствия, и, кроме того, передавал дела по стенгазете.
Последний номер институтской стенгазеты включал в себя и заметку о «борьбе за культурный быт», написанной после того злополучного собрания. Я перечитал ее, и усмехнулся. Студентка Снегирева ходит в училище в манто. Какая беда. Какой же это абсурд!
И вдруг, в памяти вновь всплыла фраза: «Пушнину продают за валюту».
Эта мысль, почти забытая в потоке дел, показалась мне сейчас, накануне отъезда, особенно важной, почти пророческой. Черт, а ведь я уеду в Харьков и опять про это забуду! Надо бы срочно кинуть идею в работу, забросив это зерно в самую плодородную почву, какую только могу себе представить.
И, улучив минуту, я снова сел за стол, достал чистый лист бумаги и обмакнул перо в чернильницу, приготовившись писать очередное послание товарищу Сталину.
'Дорогой товарищ Сталин!
Простите, что снова беспокою Вас, отрывая от важнейших государственных дел. Но мысль, которая не дает мне покоя, кажется мне настолько важной и своевременной, что я не могу не поделиться ею с Вами.
Сейчас партия, комсомол живут одной целью, как и вся наша страна — укреплением промышленной мощи нашей Советской Республики. Мы понимаем, что без новых заводов, без передовой техники, мы не сможем построить социализм и защитить нашу Родину от происков империалистов.
Но мы также знаем, какую цену приходится платить на этом пути. Для закупки станков за границей нам нужна валюта. И мы вынуждены продавать наш хлеб, отрывая его от рабочих и крестьян.
Но существует другой, дополнительный, источник валютных поступлений. Я говорю о «мягком золоте» — пушнине.
Сейчас мы получаем пушнину в основном от охотников-промысловиков. Это — нестабильный, кустарный промысел. А я предлагаю, товарищ Сталин, поставить это дело на широкую, промышленную, научную основу, создав по всей стране (в первую очередь конечно же в Сибири и на Севере) целую сеть государственных звероводческих совхозов.
Представьте себе, товарищ Сталин: вместо случайной добычи охотников — плановое разведение ценнейших пушных зверей: черно-бурой лисицы, голубого песца, соболя, норки. Применение достижений нашей советской селекции позволит вывести новые, еще более ценные породы. А наладив правильное кормление и ветеринарный уход, мы получим тысячи, десятки тысяч высококачественных, стандартных шкурок.
Такой товар, я уверен, будет иметь колоссальный спрос на мировых пушных аукционах в Лондоне и Лейпциге. За него будут платить настоящие деньги, твердую валюту, что потечет в казну государства.
Это позволит нам, с одной стороны, уменьшить экспорт зерна и ослабить давление на наше крестьянство, предотвратив угрозу голода. А с другой — получить дополнительные средства для закупки самого передового оборудования для нашей промышленности.
Это дело, товарищ Сталин, не требует огромных капиталовложений на начальном этапе. Но оно сулит колоссальные выгоды в будущем. И я уверен, что наша советская наука, наши биологи и зоотехники, с энтузиазмом возьмутся за его осуществление.
Простите еще раз за мою настойчивость. Но я верю, что эта идея может принести огромную пользу нашему общему, великому делу.
С комприветом,
Студент МВТУ, член ВКП (б) (кандидат),
Л. И. Брежнев'.
Запечатав конверт, я невольно перекрестил письмо. Не знаю, какой будет реакция, — может, его сочтут очередным прожектерством, а может и нет. Но попытаться стоило.
На следующий день, вечером, с командировочным удостоверением в кармане и с чувством выполненного долга, я уже сидел в вагоне поезда, который уносил меня в Харьков.
Поезд прибыл в Харьков я ранним утром. Город встретил меня знакомыми, почти родными, огнями и шумом. Я вышел на перрон и с какой-то новой, странной нежностью посмотрел на все это. Еще пару месяцев назад я уезжал отсюда никому не известным студентом, а теперь возвращался официальным представителем лучшего технического вуза страны, с мандатом от самого парткома.