Учебный год 26−27-го проходил на удивление спокойно. Наше студенческое КБ, получив первый контракт, работало как часы. Мы изготавливали опытную партию инструмента для ХПЗ, и дела шли настолько хорошо, что к нам начали обращаться и другие заводы. Я был поглощен этой работой, учебой, комсомольскими делами. Времени на политические интриги почти не оставалось. Борьба за власть, казалось, утихла, переместилась в тишину кремлевских кабинетов.
Но это было затишье перед бурей.
В мае 1927 года по институту пронесся слух, от которого воздух, казалось, наэлектризовался. К нам, в МВТУ, для встречи со студенчеством приезжает сам Троцкий. К тому времени Лев Давыдович был снят со многих постов и уже капитально «нерукопожат» в Кремле. Встречу с ним тайно, почти подпольно организовали его сторонники, но слух о ней разлетелся мгновенно. В назначенный день самая большая аудитория училища была набита битком, народ толпился в коридорах. Пришло не меньше тысячи человек: студенты, преподаватели, даже технический персонал училища. Все хотели увидеть и услышать живую легенду, вождя Октября, создателя Красной Армии.
Я тоже оказался там, с трудом протиснувшись в задние ряды, чтобы не привлекать к себе внимания. Интересно было послушать его риторику, его аргументы. Не каждый день, черт возьми, получается увидеть самого Троцкого!
Наконец, раздались бурные аплодисменты — в аудитории, с небольшой группой сторонников, появился он — Троцкий. Энергичный, подтянутый, с его знаменитой бородкой, в строгом, полувоенном френче, поднявшись на трибуну, он начал говорить, и зал слушал его, затаив дыхание.
Да, это был красноречивый оратор! И говорил он о вещах весьма нелицеприятных: о предательстве идей Октября, бюрократическом перерождении партии, о нэпманской гидре душащей нашу революцию, о неудачах во внешней политике. И, конечно, об индустриализации.
— Товарищи! — гремел его голос. — Нам говорят о «смычке» с крестьянством, о постепенном развитии. Это — ложь! Это — оппортунизм! Пока мы топчемся на месте, мировой империализм готовится нас задушить! У нас нет времени на раскачку! Нам нужна не просто индустриализация. Нам нужна сверхиндустриализация!
Он рисовал грандиозные картины будущих заводов-гигантов, которые должны были вырасти в голой степи за два-три года. Он говорил о необходимости бросить все силы, все ресурсы на алтарь тяжелой промышленности.
— Мы должны взять у деревни все, что можно, и даже больше! — кричал он. — Чтобы построить наши заводы, наши домны, наши электростанции! Да, это будет тяжело. Да, придется затянуть пояса. Но другого пути у нас нет! Либо мы станем индустриальной державой, либо нас сомнут!
Он закончил под шквал аплодисментов. Люди вскочили с мест, скандировали: «Правильно!», «Даешь сверхиндустриализацию!».
Троцкий стоял, наслаждаясь этим триумфом. Потом он поднял руку, призывая к тишине.
— Я вижу, что вы со мной, товарищи! — сказал он с усмешкой. — Или, может, здесь есть те, кто не согласен? Кто считает, что нам не нужно торопиться? Что нам нужно и дальше прозябать в нашей отсталости? Есть ли в этом зале такие, кто против?
В зале стояла тишина. И в этой тишине я, сам не понимая, как это произошло, поднял руку. А потом, поддавшись какому-то внутреннему, неосознанному порыву, крикнул:
— Я против!
Сотни голов повернулись в мою сторону. На меня смотрели с удивлением, с недоумением, с гневом. Троцкий на трибуне тоже удивленно вскинул брови.
— Против? — переспросил он. — Интересно. А кто вы такой, молодой человек? И против чего именно вы возражаете?
— Я — Брежнев, студент этого училища, — сказал я, и голос мой, к моему собственному удивлению, прозвучал твердо и громко. — И я против вашей сверхиндустриализации.
— Вот как? — усмехнулся Троцкий. — Смелое заявление. Что ж, раз вы такой отважный, поднимитесь сюда, на трибуну, да и объясните свою позицию. Мы не сталинцы, мы любим дискуссии!
С трудом пробираясь через переполненный зал аудитории, я пошел к трибуне и начал говорить.
— Товарищи, постараюсь быть краток. Мы все знаем, что НЭП был введен не от хорошей жизни. Шесть лет назад страна была на грани. Восстание в Кронштадте, Тамбовское восстание, полный развал хозяйственной жизни — вот что мы имели тогда. Страна устала от сверхусилий. Крестьянство выдержало две войны подряд, а потом еще и сильный голод — новые продразверстки могут сломить ему шею. И тогда наступит голод. Такого нам не простят: и может случиться так, что никакой интервенции уже не понадобится, восставшее крестьянство само скинет Советскую власть. Ленин не зря говорил что НЭП — это всерьез и надолго. Он завещал нам поступательное, постепенное развитие. И прежде всего нам надо развить собственные технические компетенции, способность самим производить сложное, дорогое оборудование — прежде всего развивать собственное станкостроение, чтобы не зависеть от Запада, а не вбухивать тонны дешевого зерна, отнятого у крестьян, в обмен на дорогущие станки!
Зал слушал меня в гробовой тишине. А потом Троцкий, с той же легкой, снисходительной усмешкой, начал «разбирать» мою речь.
— Весьма трогательное выступление, товарищ Брежнев, — сказал он. — Проникнуто гуманизмом. Но, увы, оторвано от реальности.
И он начал по пунктам громить меня.
— Вы говорите о голоде? Но никто не предлагает отбирать у крестьян последнее! Достаточно изъять только «излишки». А если вы, товарищ, считаете, что защита этих излишков, которые кулак прячет от трудового народа, важнее постройки заводов, то вы, простите, льете воду на мельницу наших классовых врагов.
Зал взорвался аплодисментами.
— Вы говорите о собственном производстве станков? — продолжал он. — Прекрасная идея! Но когда мы их построим? Через десять лет? Через двадцать? А мировой империализм ждать не будет! Он нападет на нас завтра! У нас нет этого времени! Единственный наш шанс — это использовать противоречия между капиталистами. Использовать их жажду наживы, чтобы купить у них технологии сейчас, немедленно! А то, что как я слышал, делаете вы и ваши товарищи в МВТУ — это прекрасно, это задел на будущее. Но действовать надо уже сегодня!
Да, надо признать, он был блестящим демагогом, и отлично выворачивал мои аргументы наизнанку, представляя меня то защитником кулаков, то наивным прожектером.
Зал, еще недавно сочувственно молчавший, теперь гудел, поддерживая его. Когда я сошел с трибуны, на меня смотрели, как на врага. Я понял, что совершил свою первую, и, возможно, последнюю, большую политическую ошибку. И я не знал, какие последствия она будет иметь для меня. Но я чувствовал, что они будут очень, очень серьезными.
Троцкий еще долго распинался о возврате к военному коммунизму и «перманентной революции», я же незаметно выскользнул из аудитории и побрел в общежитие. Когда я вошел в нашу комнату, Василий, мой сосед, сидел за столом и читал книгу. Он поднял на меня глаза.
— Ну что, герой? Побывал на нелегальном сборище?
— Побывал, — хмуро ответил я.
— Я так и думал, — вздохнул он. — Зря ты туда пошел, Леня. Мы с ребятами решили от греха подальше не соваться.
В этот момент в комнату зашли другие наши соседи, те, что жили за перегородкой. Они были на собрании. Увидев меня, они переглянулись и лица их растянулись в широких ухмылках.
— А, вот и наш оратор! — сказал один из них, самый языкастый. — Ну как, товарищ Брежнев, поспорил с Львом Давыдовичем? Получил по первое число?
Я молча прошел к своей койке и лег, отвернувшись к стене.
— Выперся, — продолжал он, обращаясь уже к своим дружкам. — Думал, самый умный. А Троцкий его, как щенка, по полу размазал.
Они еще долго смеялись, а я лежал, слушал, и чувствовал, как во мне закипает холодная, бессильная ярость.
В это же самое время, в своем кабинете в комитете комсомола, сидел Сергей Аркадьевич Ланской. Он тоже уже знал о том, что произошло. Ему уже донесли. И он потирал руки от удовольствия.
Этот Брежнев, этот выскочка, наконец-то совершил ошибку. Глупую, фатальную ошибку. Он не просто пошел на нелегальное, оппозиционное сборище. Он еще и выступил там, вступил в дискуссию с самим Троцким.
Ланской понимал, что этот факт — компромат. Убойный компромат, который можно будет использовать против Брежнева. Но он также понимал, что использовать его нужно не сейчас.
Сейчас, пока все было свежо, все помнили, что Брежнев не поддерживал Троцкого, а, наоборот, спорил с ним, возражал ему. И если сейчас поднять этот вопрос, то Брежнев, чего доброго, еще и выйдет сухим из воды. Скажет, что ходил туда, чтобы бороться с оппозицией, чтобы отстаивать линию партии.
«Нет, — думал Ланской, и на его губах играла хищная, предвкушающая улыбка. — Сейчас — рано».
Нужно было подождать. Подождать, пока все уляжется. Пока забудутся детали. Пока из памяти сотрется суть его выступления, и останется только один, голый, неопровержимый факт: «Брежнев присутствовал на нелегальной троцкистской сходке».
А вот тогда, через год, через два, когда начнется настоящая, беспощадная борьба с троцкизмом, когда одно только упоминание имени Троцкого будет равносильно приговору, — а ведь все к тому идет! — вот тогда-то и можно будет достать эту бумажку из архива, пойти с ней куда положено, да и предъявить ее кому следует. И никто уже не будет разбираться, что Брежнев делал на собрании — спорил он там с Троцким, или поддерживал. Сам факт присутствия станет несмываемым пятном на его репутации, тем камнем, что утянет его на дно.
«Ждать, — думал Ланской. — Нужно просто ждать. И он сам придет ко мне в руки».
Он был уже опытным аппаратчиком. И он умел ждать. Он познал, что в политике, как и на охоте, главное — это терпение. И удачный момент для выстрела. И он был уверен, что его момент еще придет.
История с моим выступлением на троцкистской сходке, к моему удивлению, не имела немедленных последствий. Да, в институте на меня некоторое время косились, перешептывались за спиной. Ланской, при встрече, смотрел на меня с нескрываемым злорадством. Но дальше этого дело не пошло. В вихре экзаменов и предстоящей летней практики этот эпизод постепенно забылся, стерся, как случайная надпись на стене.