Бочаров кивнул.
— Хорошо. Я приду!
Собрание состоялось уже через два дня. Аудитория была набита битком. Все понимали, что сегодня будет не просто разбор очередного «персонального дела» — нет, сегодня будет настоящая битва.
Ланской сидел в президиуме, бледный, но старавшийся сохранять невозмутимый вид. Когда мне дали слово, я вышел на трибуну.
Я не стал кричать, не стал обвинять. Стараясь сдержать эмоции, я спокойно, холодно, изложил все факты.
— Товарищи, — начал я. — Десять дней назад я был арестован органами ОГПУ по подозрению в троцкистской деятельности. Основанием для моего ареста послужил фактический донос, который был сделан секретарем нашей комсомольской ячейки, товарищем Ланским.
В зале ахнули. Ланской вскочил со своего места.
— Это ложь! Провокация!
— Сядьте, товарищ Ланской, — ледяным тоном сказал Бочаров, сидевший в первом ряду. — Вам еще будет предоставлено слово.
Я продолжал. Я рассказал о том, как Ланской, используя свой пост, пытался затормозить нашу инициативу с конструкторским бюро. Как он, боясь потерять свое кресло, был готов похоронить важное, нужное для страны дело.
— А когда это ему не удалось, — говорил я, и мой голос звенел от с трудом сдерживаемого гнева, — он воспользовался моим арестом, чтобы свести со мной счеты. Он солгал следователю, зная, что его слова могут стоить мне не только свободы, но и жизни. Это — не просто ложь, товарищи. Это — подлость. Это — предательство. Это — саботаж работы студенческого КБ училища, активистов комсомола в угоду своим мелким, карьеристским интересам! Человек, который строит свою карьеру «по головам» товарищей, — закончил я, глядя прямо в глаза побледневшему Ланскому, — не может, не имеет права быть нашим вожаком! Я думаю, комсомольцы должны поставить вопрос о недоверии секретарю комсомольской ячейки товарищу Ланскому и о его немедленном снятии с должности!
— И поставим! — как мы и договаривались, выкрикнул с места Василий.
Зал взорвался аплодисментами. Ланской пытался оправдываться, что-то лепетал о «недоразумении», о том, что его не так поняли. Но его уже никто не слушал.
— Вон из комсомола! — раздались выкрики из зала.
— Я не предлагаю его исключать, товарищи — остудил я горячие головы, все же у Ланского были и сторонники, и те могли припомнить, что он «выгораживал меня», просто не получилось. Давать им в руки такое «оружие» против себя я не собирался. Однако, не имея свой пост Ланской будет уже не столь опасен, на что я и давил. — Нужно выдвинуть на пост комсорга другого, достойного товарища!
Предложение было поддержано единогласно. Ланского сняли, в его личное дело занесли строгий выговор с предупреждением. Он, поняв, что проиграл окончательно, вышел на трибуну и, попытался сказать хоть что-то в свою защиту. Говорил, что пытался переубедить следователей, что «выгораживал» меня перед ними. Ему вторили и те, кто видел в Ланском свой шанс на успешную учебу в МВТУ. Но максимум, чего ои добились — общего признания оставить его в рядах комсомола, что я и так просил собрание сделать. Как я и рассчитывал, Ланской не получил даже малой победы от своей речи. Не помогло и его раскаяние. Когда он заговорил, что «ошибся», «не разобрался в политическом моменте», что «бес попутал», пытаясь снять с себя хотя бы выговор.
Это было жалкое, омерзительное зрелище. Я смотрел на него и не чувствовал ни злорадства, ни удовлетворения. Только холодную, брезгливую усталость.
После бурного собрания, которое вышвырнуло Ланского с его комсомольского поста, жизнь в институте, казалось, вошла в свою обычную колею. Но это была только видимость. Что-то неуловимо изменилось. В коридорах со мной здоровались с новым, особым уважением, в котором, как мне казалось, проскальзывали нотки опаски. Я перестал быть просто активным студентом из Харькова. Теперь я — тот, который свалил секретаря ячейки, человек, за которым стоял партком.
Эти несколько дней, пока кипели страсти, Лида была рядом. Она ходила со мной на собрания, ждала в коридорах, готовила мне ужин в моей съемной комнатке. Ее тихое, молчаливое присутствие было для меня самой большой поддержкой. Она ничего не спрашивала, ни о чем не расспрашивала. Она просто была рядом. И я был ей за это безмерно благодарен.
Но ее вынужденные московские каникулы затянулись.
— Леня, мне надо уезжать, — сказала она вечером после комсомольского собрания. — Я и так уже неделю занятий в Харькове пропустила. Отчислят еще, чего доброго!
Мы прощались на вокзале. Снова этот шумный, суетливый перрон, снова гудки паровозов, снова запах угля и дороги. Но теперь все было по-другому.
— Ты пиши, — сказала она, стоя у вагона.
— Буду, — кивнул я.
— И… ты это… не пропадай больше, — она посмотрела на меня своими огромными, серьезными глазами. — Я так испугалась.
— Не буду, — я взял ее за руки. — Обещаю.
Поезд тронулся. Она стояла на подножке, и ветер трепал ее темные волосы.
— Я приеду, Леня! — крикнула она, перекрывая стук колес. — Я обязательно приеду!
Она помахала мне рукой. И в этот момент, не сговариваясь, мы оба подались друг к другу. Это был короткий, немного неловкий, но такой настоящий, такой теплый поцелуй. Поцелуй на фоне грохочущего поезда, в дыму и копоти, на глазах у сотен людей. Но нам было все равно.
Я долго стоял на перроне, глядя вслед уходящему поезду, уносящему ее от меня. Но на душе у меня было неожиданно светло. Все эти испытания свели нас — теперь я знал, что она — мой самый родной человек. Это расставание — не навсегда, она вернется. И мы будем вместе.
Жизнь снова вошла в свою привычную, бешеную колею. Дни были заполнены до отказа. Лекции в институте, где я теперь, после истории с Ланским, пользовался непререкаемым авторитетом. Работа в парткоме, где Бочаров нагружал меня все более сложными и ответственными поручениями. И, конечно, наше конструкторское бюро.
Слава о нашем КБ, подкрепленная реальным, выполненным заказом для ХПЗ, разнеслась по промышленной Москве. Да и летнее сотрудничество со станкостроительными заводами, когда мы все же разобрали для реверсинжинеринга два станка, не прошло незамеченным. К нам потянулись представители других заводов. Сначала — с опаской, с недоверием. А потом — со все большим интересом.
— Так это вы, значит, те самые студенты, что пневматику делают? — спрашивал меня главный инженер с завода «Динамо». — А можете нам разработать специальный зажим для статора?
— А нам, — басил представитель с «Серпа и Молота», — нужен редуктор. Маленький, но мощный. Возьметесь?
Мы брались за все. Наше КБ превратилось в настоящий улей. Ребята работали с азартом, с огоньком. Они чувствовали себя не просто студентами. Они чувствовали себя творцами, инженерами, которые делают реальное, нужное стране дело.
А однажды утром, просматривая свежий номер «Правды», я наткнулся на небольшую заметку на третьей полосе. И сердце у меня забилось чаще. В ней говорилось о том, что в Наркомземе обсуждается новая, перспективная инициатива — создание в Сибири и на Севере государственных звероводческих совхозов для промышленного разведения ценных пушных зверей.
Я читал, и не верил своим глазам. Моя идея сработала! Мое письмо не просто дошло, оно было прочитано и принято к действию! Я почувствовал такой прилив гордости и сил, что готов был свернуть горы. Невидимый канал связи, который я проложил к самому верху, работал.
И в тот же вечер я снова сел за стол. Я решил ковать железо, пока горячо. Нужно было доложить о наших новых успехах.
Я писал Сталину об успехах нашего КБ, о заказах от заводов. О том, как мы начали работу по «обратному инжинирингу» — по творческому копированию лучших иностранных станков.
«…Это, товарищ Сталин, — писал я, — не просто решение текущих производственных задач. Это — создание новой, советской, инженерной школы. И я глубоко убежден, что наш скромный опыт необходимо распространить. Нужно создать такие же студенческие КБ при всех крупных технических институтах и университетах страны — в Ленинграде, в Киеве, на Урале. Мы могли бы создать целую сеть таких „инкубаторов“ инженерной мысли, которые за несколько лет дали бы нашей промышленности сотни новых, прорывных идей и тысячи прекрасно подготовленных, прошедших боевое крещение в реальном деле, специалистов…»
Я закончил писать уже глубокой ночью. В голове шумело от усталости и грандиозных планов. Я уже собирался ложиться спать, как вдруг в дверь моей комнаты кто-то робко постучал. Я открыл.
На пороге, ежась от холода, стоял Сенька. Тот самый вертлявый, языкастый рабфаковец из моей бригады, которого я когда-то грозился выгнать из комсомола за лентяйство.
Но сейчас он был не похож на себя. Его обычная наглая ухмылка сползла с лица. Он был бледен, глаза испуганно бегали, руки мелко дрожали.
— Слушай, Брежнев… — прошептал он, и его голос сорвался. — У меня тут беда стряслась. Помощь твоя нужна!
Глава 9
Я впустил его в комнату, посадил на единственный стул.
— Что случилось? На тебе лица нет, — спросил я, наливая ему в кружку остатки остывшего чая.
— Беда у меня, Лёнька, беда, — пробормотал он, стуча зубами то ли от холода, то ли от страха. — Помнишь, ты меня все прорабатывал, что я с нэпманами якшался?
Я кивнул. Действительно, Сенька, до того как попасть в нашу бригаду, любил, что называется, «пожить на широкую ногу» — рестораны, девочки в модных платьях, заграничные папиросы.
— Так вот, — продолжал он, с трудом выговаривая слова. — Я тогда у одного из них деньги назанимал. Много! Думал, отдам как-нибудь. Был такой у меня знакомый, Фима Кац, ювелир с Остроженки.
— И что, какие у тебя с ним проблемы? Требует долг?
— Да вот, дурацкая история! — Сенька судорожно сглотнул. — Я когда в твою бригаду попал, за ум взялся. А этот Фима вдруг из города пропал! За ним какие-то бандиты охотиться начали — он у них вроде бы краденое золото скупал, в переплавку, а потом что-то не поделили они… Ну, вот он и сбежал. Я уж думал, пронесло, а долг мой вместе с ним сгинул.