О Сенькиной истории в курилках и коридорах училища зубоскалили еще добрую неделю, но затем жизнь вновь вошла в привычную колею. Наше конструкторское бюро работало не покладая рук: каждый вечер под висящими на шнурах низкими лампами, бросавшими на кульманы резкие, безжалостные круги света, склонялись десятки голов. Шелест ватмана, тонкий, нервный скрип грифеля о бумагу, споры о нюансах перевода дюймовых размеров в метрические — эта рабочая какофония была для меня и многих других студентов натуральной обыденностью. Мы, как хирурги, вскрывали стальное нутро швейцарских и американских станков, угадывая чужую, холодную мысль, силясь нащупать ее логику, и описать в чертеже.
В один из таких вечеров ко мне подошел Владимир Дикушин.
Он был, пожалуй, самой яркой звездой в нашем маленьком конструкторском созвездии. Невысокий, крепко сбитый, с вечно насупленными светлыми бровями и цепким, въедливым взглядом инженера, он сразу же стал вожаком группы, бившейся над самой неблагодарной практикой — упрощением иноземных конструкций. Для него не существовало авторитетов; на любой, самый хваленый «Цицинатти» или «Кольб», он смотрел с прищуром мастерового, оценивающего слишком мудреную машину: «Изящно, спору нет. А ну как в цеху накроется? Где на нее нутрянку сыскать?»
И вот он подошел ко мне с самым мрачным видом и положил на кульман два листа ватмана: шпиндельную бабку от токарного станка «Вандерер» и почти такой же узел от вертикально-фрезерного «Лоёве».
— Леонид, взгляни-ка, — самым ехидным голосом произнес он. — Вот два одинаковых по сути агрегата. Задача одна, а исполнение… словно два упрямых барана на мосту сошлись. У одного привод ременный, у другого — через «гитару». Корпуса разные, фланцы не совпадают, подшипники разные. Плюс, один в дюймовой, другой — в метрической системе. Каждый норовит по-своему извернуться! Мы просто тонем в этом разнообразии!
Он обвел рукой помещение, иллюстрируя свою мысль. Это был настоящий анатомический театр станков, целый пантеон капризных иноземных аппаратов, который мы пытались понять.
— Я думал, мы возьмем их машины, вытряхнем из нее все лишнее, удешевим и запустим в серию, — продолжал он, — а на деле выходит черти что! По сорок раз одно и то же переписываем. Упрощая один узел, мы рвем всю кинематическую цепь. Пытаясь скопировать в лоб, упираемся в наши заводы, в наш штат, где о сотых долях миллиметра читали только в книжках. Это путешествие по кругу, Леонид. Мы завязли в мелочах, а нужно ломать сам подход.
Привлеченный страстным тоном Дикушина, подошел Александр Владизиевский. Саша был старше нас, уже почти готовый инженер, серьезный, немного медлительный, с лицом мыслителя и рабочими руками. Он специализировался на автоматизации, на том, о чем мы пока только мечтали, — на поточных линиях.
— Что за шум, Володя? Опять с американцами воюешь? — спросил он с мягкой усмешкой.
Дикушин обернулся, глубоко набрал в грудь воздух и, понизив голос так, что его слышали только мы втроем, выпалил:
— Я предлагаю перестать заниматься ерундой. Мы просто тонем в этом копировании, когда могли бы заниматься более полезным делом. Нам нужен новый тип станка, который можно создать из стандартных агрегатов!
Он схватил огрызок карандаша и на чистом обороте начал быстро, размашисто рисовать.
— Вот! — он ткнул в сторону. — Это — силовая головка. Готовый, законченный узел. Подшипники, привод — все стандартное. Сделаем три типоразмера: малую, среднюю, большую. Вот, — рядом появился другой рисунок, — это стол. Тоже стандартный. Вот — механизм подачи. А тут, — появилась жирная, массивная фигура внизу, — станина. Литая, тяжелая, простая. А теперь… фокус!
Его карандаш запорхал над листом, соединяя фигуры.
— Ставим одну головку на станину, прилаживаем стол — получаем простой сверлильный станок. Ставим две головки друг против друга — двухсторонний агрегат для обработки картера трактора. Поворачиваем их под углом, крепим поворотный стол — и вот тебе машина для корпуса авиамотора! Понимаешь? Это как конструктор! Мы должны создать не станки, а набор универсальных узлов — «агрегатов»! Из этих кубиков мы сможем собрать что угодно, под любую деталь!
Он замолчал, глядя на нас горящими глазами. Владизиевский задумчиво потер подбородок.
— Идея красивая, Володя. Вот только с «допусками и посадками» будет беда. Чтобы один твой «агрегат» без подгонки и шабрения вставал на другое место, нужна такая точность, какую у нас и на оборонных заводах не сыщешь. Это не просто чертежи, это целая новая культура производства.
Дикушин с жаром возражал Владизиевскому, и пока они спорили, я, можно сказать, наслаждался моментом. Только что на моих глазах родилась идея агрегатного станка — очень высокопроизводительной и, в общем-то, правильной штуки.
— Отличная идея! — наконец, вмешался я в спор. — Я уж и сам об этом думал — кроме копирования, нам нужна еще и стандартизация, чтобы по сорок раз не изобретать велосипед и не перерисовывать аналогичные детали. А то, что требуется точность и взаимозаменяемость — так это ничего страшного! Только представьте: не нужно строить десять разных заводов для сотен типов станков. Во всех станках — стандартные шестерни, подшипники, двигатели, приборы управления. Возьмем у капиталистов все лучшее, а лишнее — отбросим! И вот что — для того, чтобы представить начальству «товар лицом», нужно хорошее название Как ты тогда говорил — «догоним и перегоним?» ДИП? Ну вот и отлично — будут станки линейки «ДИП»!
Все аж замолчали, захваченные грандиозностью перспектив. Стать ведущей конторой по станкостроению в СССР, определяющей конструктив большей части отечественного металлорежущего оборудования — это надо было осмыслить!
— Так, — я крепко хлопнул ладонью по столу, сгоняя с чертежей графитовую пыль. — Разговоры в сторону. Дикушин, с тебя— конструктив. Собирай группу, бери самых толковых. Владизиевский, за тобой — технология. Думай, как агрегаты делать массово и с наибольшей эффективностью. Как настроить контроль, какие нужны калибры, какая оснастка. Вам нужен отдельный кабинет? Будет. Доступ в мастерские без очереди? Обеспечу! Разрабатывайте эскизные проекты на три-четыре базовых узла. Как только на бумаге у вас будет первый рабочий прототип, который можно будет защитить перед самым въедливым профессором — сразу ко мне. Пойдем с ним вместе, в самые высокие инстанции!
Лето 1928 года принесло в Москву не только истомную асфальтовую духоту, но и ветер перемен из-за кремлевской стены. Июльский Пленум ЦК, подобный подземному толчку, проложил глубокую трещину в монолитном партийном руководстве, которое еще недавно, после разгрома левой оппозиции, казалось вполне себе незыблемым. Вчерашние соратники, Сталин и Бухарин, оказались на противоположных позициях, и гулкое эхо их противостояния докатилось до самых низовых ячеек, всколыхнув, в числе прочего, и наше МВТУ.
Информация просачивалась к нам дозированно, обрывками, в виде редакционных статей «Правды» и политических пересказов выступлений на закрытых партактивах. Но суть раскола была предельно ясной. Бухарин, «любимец партии» и главный теоретик, настаивал на сохранении НЭПа, мировом «врастании кулака в социализм» посредством сотрудничества, на стимулировании добровольной крестьянской кооперации. Его аргументация была, в общем, логична: нельзя резать курицу, несущую пусть не золотые, но все же вполне пригодные к реализации яйца. Сталин же, вооружившись суровым тезисом об усилении классовой борьбы по мере нашего продвижения к социализму, настаивал на чрезвычайщине. Прошлогодний кризис хлебозаготовок, когда деревня недодала жизненно важные миллионы пудов хлеба, стал его главным, неопровержимым козырем. Частник, кулак, саботирует строительство новой жизни, держит пролетарское государство за горло костлявой рукой голода. Поэтому нужна тотальная коллективизация, создание крупных, управляемых из центра хозяйств, которые станут надежными источниками зерна и проводником партийной воли в деревне.
Этот спор разделил многих, в том числе и нашу партийную организацию. В курилках, в аудиториях вспыхивали яростные, до хрипоты споры.
Самые ожесточенные баталии, правда, разворачивались в стенах парткома, в большой комнате с неизменным графином мутной воды на длинном, покрытом выцветшим красным сукном столе. Здесь, под строгим, испытующим взглядом Ленина с портрета, слова были не просто звуками, а оружием.
— Николай Иванович впал в опасное заблуждение, товарищи, — говорил Бочаров своим ровным, бесцветным голосом. Он никогда не кричал, но каждое его слово ложилось на стол тяжело, как чугунная заготовка. — Он смотрит на деревню из своего кабинета, видит цифры, балансы, таблицу. А мы видим реальность: кулацкие ямы, полные гниющего зерна и пустые полки в городских булочных. Партия не может быть заложницей мелкобуржуазной стихии: индустриализация требует хлеба, хлеб может дать только крупное, коллективное, механизированное хозяйство.
Ему страстно оппонировал профессор Алферов, старый большевик, еще с дореволюционным стажем, как их немного презрительно называли, «старая партийная борода». Алферов, действительно имевший бородку клинышком и ходивший в пенсне на черном шнурке, преподавал у нас политэкономию. Он принадлежал к той породе интеллигентов, которые искренне верили в гуманистический, а не казарменный идеал социализма.
— Но какой ценой, Николай Пахомович! Какой ценой! — восклицал он, и его пенсне подрагивало. — Владимир Ильич в своих последних работах черным по белому писал о кооперации как о столбовой, главной дороге к социализму для крестьянства! О добровольности, постепенности! А мы сейчас, по сути, возвращаемся к методам военного коммунизма, которые едва не погубили республику, что привели к антоновщине и Кронштадту! Мы хотим сломать крестьянина через колено, разрушить ту самую смычку города и деревни, о которой так пекся товарищ Ленин! Это приведет к катастрофе, к разгрому и отчуждению крестьянства!