Я сидел, оглушенный. Понятно стало, как Сталин побеждает. Он ни в жизнь не убедил бы интеллектуалов, но зато с такими, как Кириллов, он разговаривал на их языке.
В перерыве Свердловский зал, только что бывший средством воль и идей, мгновенно распался на множество гудящих, движущихся островков. Делегаты разбредались, закуривали, сбивались в тесные группы, обмениваясь быстрыми репликами, тут и там слышался говор и смех.
Я, как и многие, вышел в коридор, в надежде приблизиться к генсеку, и увидел его почти сразу. В одном из боковых залов, куда вела широкая арка, Сталин стоял в окружении «ближнего круга»: я узнал Молотова, Кагановича и Калинина, тут же рядом маячил бритоголовый Косиор. Их лица, знакомые по газетным фотографиям, казались сюрреалистически близкими и в то же время недосягаемыми. Мимо прошел Кириллов — он как раз направился в сторону вождей, на ходу перекидываясь парой слов с кем-то из аппаратчиков. Я двинулся следом, держась почти вплотную и чувствуя себя самозванцем, пробивающимся за кулисы великого театра.
Я не рассчитывал ни на что. Просто стоял и смотрел. И тут произошло то, чего я не мог предвидеть. Сталин, на мгновение оторвавшись от разговора с Молотовым, обвел взглядом собравшихся. Его глаза, цепкие и внимательные, на долю секунды задержались на мне. В них не было узнавания, скорее, любопытство к незнакомому, слишком тревожному лицу. Затем он что-то тихо сказал Молотову и едва заметно повернулся в мою сторону.
Мир вокруг меня замер. Молотов, чуть повернувшись, громко, с добродушной улыбкой, произнес:
— А вот и молодежь наша, из «Буманки»! Иди сюда, товарищ, не робей. Иосиф Виссарионович хочет сказать пару слов.
Толпа расступилась передо мной, как вода перед ледоколом. Я шел по этому живому коридору, чувствуя последние десять шагов множество взглядов, и сердце мое колотилось о ребра, как пойманная птица.
— Товарищ Брэжнев? Как идет учеба в Бауманском училище? — спросил Сталин, когда я подошел.
Все взоры присутствующих уставились на меня.
— Все хорошо, товарищ Сталин, — немного скованно ответил я.
— Что скажете о прениях? Вам, как будущему инженеру, чья позиция ближе?
— Правый уклон опасен, это очевидно, — ответил я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Но спор идет о методах. Мне, как человеку технической специальности, видится, что сила колхоза не только в обобществлении земли. Его главная сила — в возможностях централизованного технического обеспечения.
Сталин чуть прищурился, внимательно глядя на меня.
— Продолжайте.
— Единоличник не может себе позволить трактор. А колхоз может. Точнее, не сам колхоз, а штат, через машинно-тракторные станции. Если мы дадим колхозам не только землю, но и МТС с грамотными механиками и агрономами с четким планом севооборота, производительность вырастет в разы. Это станет стальным аргументом для любого середняка. А если агрономов на всех не хватит, — добавил я, — нужно массово печатать простые, понятные методички и возлагать на каждого председателя ответственность за их изучение и исполнение под личную ответственность.
— Эта мысль мне знакома… — медленно проговорил он, и я понял, что он имеет в виду не только очевидность идеи, но и мои письма. — Вы об этом уже думали. Хорошо. А как дела у вас в училище? Ваше конструкторское бюро работает?
Сердце подпрыгнуло. Сталин в курсе моих дел!
— Работает, товарищ Сталин. И есть первые серьезные идеи. Идея, которая может перевернуть все наше станкостроение.
— Это смелое заявление, — в его глазах появился интерес.
— Мы столкнулись с проблемой: копировать заграничные станки в лоб — это тупик. Они слишком разные, сложные, требуют технологий, которых у нас пока нет. Один из наших лучших конструкторов, студент Дикушин, предложил революционный подход. Создавать станки не как монолитные машины, а как конструктор, из стандартных, унифицированных узлов: силовых головок, столов, станин. Как из кирпича складывать дом. Из этих «кубиков» можно будет на любом заводе собрать специализированный агрегат под любую задачу, под каждую конкретную деталь. Это позволит наладить массовое производство базовых узлов и в кратчайшие сроки вооружить нашу промышленность тысячами дешевых станков. Мы назвали эту будущую серию ДИП — «Догнать и перегнать».
Я перевел дух и решил пойти до конца.
— Но эта задача, Сталин, слишком сложна для студенческого товарищеского кружка. Чтобы она заработала, нужен государственный подход. Мы в КБ подумали — нам нужен головной, экспериментальный институт станкостроения. Его можно было бы создать на базе одного из московских заводов. Например, «Красного пролетария». Соединить науку и производство в одном количестве. Чтобы конструкторская мысль не отрывалась от цеха, цех сразу получал самые передовые разработки.
Сталин молчал, задумчиво попыхивая трубкой. Дым окутывал его лицо, делая его похожим на высеченный из гранита барельеф. Окружающие тоже затихли, ловя каждое слово.
— Институт… экспериментальный… на базе завода… — повторил он ключевые слова. — Это хорошая мысль! Задача государственной важности. А хорошие идеи нужно продвигать, товарищ Брэжнев!
Он замолчал, пристально глядя на меня.
— Ви делегированы сюда, должно быть, от парткома училища?
Я кивнул.
— В парткоме вам, наверное, уже тэсно. Такие дела нужно продвигать из центра. Подумайте о переводе в аппарат ЦК. В Оргбюро, например… чтобы ваши идэи быстрее доходили до партии.
Мурашки побежали у меня по спине. Вот это поворот!
— Это не приказ, — добавил он, как бы прочитав мои мысли, и в уголке его рта промелькнула тень усмешки. — Это… совэт.
Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен, и вновь обратился к Молотову. Меня как бы выключили из этого круга. А я вышел назад, в гул прокуренного коридора, совершенно не замечая окружающих.
Глава 11
Возвращение из Кремля в стены «Бауманки», казалось, вернуло меня с политических небес на землю, в нашу училищную реальность. Пока там, в наэлектризованной атмосфере Свердловского зала Кремля, решались судьбы страны, здесь, в гулких сводчатых коридорах, студенты зубрили сопромат. И вот возможность, о которой я так долго мечтал, стояла передо мною, как широко распахнутая дверь.
Оргбюро ЦК — не просто какая-то там канцелярия: это место, где подбирали и расставляли кадры по всей стране, где можно было зарекомендовать себя и сделать буквально вертикальный взлет к самым высотам власти. В общем, если правильно разыграть свои карты, это место превратится в натуральный карьерный трамплин. Попасть туда в двадцать два года, без высшего образования, было просто чертовски привлекательной возможностью. Такой шанс нельзя было упустить! И решать надо было срочно. Откладывать нельзя: в аппаратной игре промедление равносильно поражению. Но все следовало тщательно просчитать и взвесить.
Что у меня в активе на сегодняшний день? Я на четвертом курсе, впереди еще полтора года, а затем — дипломный проект, выпускные экзамены, диплом инженера. Уже сейчас я — руководитель КБ, а мои предложения касательно развития станкостроения находят отклик у высшего руководства. Диплом инженера — надежный кусок хлеба на всю жизнь, учитывая мои знания, вполне можно было надеяться уже в скором будущем занять пост руководителя станкостроительного центра. Может быть, не стоит «гнать лошадей»? В конце концов, тот, прежний, историчный Леонид Ильич до войны был практически незаметен. Может, это и позволило ему в нужный час скакнуть на самый верх? Вот полезу сейчас в партийные ряды на самый вид, а как это скажется на моей судьбе в 37-м году? Не лучше ли пока оставаться на хозяйственной работе, в конструкторской деятельности, тем более, что я знаю немало того, о чем нынешние мои современники даже не подозревают, и могу ОЧЕНЬ многого добиться.
Но, с другой стороны, приглядевшись к советским реалиям, я уже понял: в Советском Союзе можно быть гениальным конструктором, великим ученым, талантливым директором, но при этом и собственная твоя судьба, и судьба твоего КБ, твоего института все равно будет решаться одним человеком — первым секретарем партийного комитета. Он может дать тебе ресурсы, а может отнять, может поддержать твою идею, а может похоронить ее под сукном из-за каких-то своих, никому неведомых соображений. Партия здесь не просто «руководящая и направляющая сила», это — альфа и омега, стержень, на который нанизывается вся жизнь страны.
Пирамида власти абсолютно прозрачна, и на ее вершине стоит Партия. Директор завода должен выполнить план, который спустил ему Госплан. Госплан выполняет решения Совнаркома. А Совнарком выполняет решения Политбюро ЦК ВКП (б). И так — во всем!
Быть инженером — значит быть исполнителем, пусть и очень высокого ранга. Быть партийным работником — значит быть тем, кто ставит задачи. Инженер может построить лучший в мире завод. Но только партийный секретарь может решить, что именно этот завод будет производить: кастрюли или танки. И в этом была вся разница.
Нет, мне не следует замыкаться в рамках одной лишь технической роли. Слишком уж амбициозны мои замыслы: я хотел предотвратить голод 30-х, подготовить страну к войне, избежать массовых репрессий, а для этого всего нужно будет находиться не в конструкторском бюро, а в том кабинете, где принимаются решения. Пусть поначалу это будет скромный кабинет инструктора райкома или помощника секретаря обкома. Но это будет ступенька на лестнице, ведущей в Политбюро.
И, как бы ни были с виду скромны возможности инструктора Оргбюро ЦК, в реальности они были совершенно несопоставимы даже с очень высокими советскими или хозяйственными должностями. В общем, есть за что побороться!
И на следующий день я направился в партком, в кабинет Бочарова.
Николай Пахомович сидел за столом, заваленным бумагами. В кабинете, как всегда, было сильно накурено, пахло дешевым табаком и сургучом. Парторг принял меня с радостью.
— Садись, Леонид. Вижу, Пленум на тебя произвел впечатление.