— Партком МВТУ, Бочаров слушает.
Лицо его мгновенно изменилось — оно буквально окаменело, губы сжались в нитку, глаза тревожно метнулись в мою сторону.
— Слушаю, товарищ… — почти прошептал он. — Да… Да, он здесь… Минуту.
Он медленно, словно неся в руке не трубку, а раскаленный слиток металла, протянул ее мне. Глаза его были круглыми от изумления и плохо скрытого страха.
— Тебя… — выдохнул он. — Из Секретариата ЦеКа!
Холодок пробежал у меня по спине, сердце ухнуло вниз и забилось где-то в районе желудка — частый, сухой стук. Я взял трубку. Рука слегка дрожала.
— Товарищ Брежнев? — раздался в ухе бесцветный, почти механический голос. — С вами будет говорить товарищ Сталин. Ждите!
Последовавшая затем пауза показалась мне вечностью. Я слышал лишь треск в линии и собственное дыхание. Бочаров замер у окна, превратившись в статую.
А потом раздался тот самый — тихий, с глухим, но отчетливым кавказским акцентом голос.
— Здравствуйте, товарищ Брэжнев!
— Здравствуйте, товарищ Сталин, — ответил я, стараясь, чтобы мой голос не дрогнул.
— Я вот тут подумал… — начал он неторопливо, словно размышляя вслух. — Вы даете мне советы. Полезные советы, надо сказать. Я к ним, как ви могли замэтить, прислушиваюсь. Зверосовхозы организуются, ваше конструкторское бюро работает. А вот вы моим советам, кажется, слэдовать не торопитесь! Это что же — я испытиваю к вашим совэтам большее доверие, чем ви — к моим?
У меня перехватило дыхание. Мозг заработал с бешеной скоростью, пытаясь понять, что вообще происходит?
— Товарищ Сталин, я последовал вашему совету в тот же день, — твердо и отчетливо произнес я в трубку. — Больше месяца назад я подал заявление о переводе в аппарат Оргбюро, однако ответа до сих пор не получил!
В трубке снова повисла тишина. На этот раз она показалась мне другой — не ожидающей, а осмысливающей. Я живо представил, как он сидит в своем кремлевском кабинете, попыхивая трубкой, и его цепкие глаза чуть сузились. Определенно, он не сомневался в моих словах. Он сомневался в своей системе…
— Интерэсно… — наконец произнес он.
Всего одно слово. Но в нем содержалось все: и удивление, и скрытая угроза, направленная не на меня, а на тех невидимых мне людей, в чьих столах затерялось мое заявление.
— Хорошо, товарищ Брэжнев. Работайте.
В трубке раздались короткие гудки. Разговор был окончен.
Я медленно положил трубку на рычаг. Рубашка прилипла к спине. Я посмотрел на Бочарова. Тот сглотнул и вытер вспотевший лоб. Похоже, даже не слышав половины разговора, он все прекрасно понял
— Ну, Леонид… — выговорил он наконец. — Поздравляю. Кажется, твое терпение скоро будет вознаграждено.
Я кивнул, хотя внутри все переворачивалось. Это был не просто звонок. Это был сигнал. Сигнал о том, что я больше не безвестный студент, пишущий письма вождю. Я — фигура на его личной шахматной доске. И кто-то только что совершил очень неосторожный ход, попытавшись задвинуть эту фигуру куда-то в угол доски. Хозяин таких вещей не прощает.
Кремль. Кабинет Сталина.
Положив трубку, Иосиф Виссарионович несколько мгновений неподвижно сидел, глядя на телефонный аппарат. Его лицо, как всегда, не выражало ничего, кроме глубокой, сосредоточенной задумчивости. Он раскурил потухшую трубку, и кольца сизого дыма медленно поплыли к высокому потолку. «Больше месяца нет ответа». Эта фраза, сказанная молодым, уверенным голосом, застряла в его сознании, как заноза.
Он не сомневался, что Брежнев говорит правду. В этом парне была странная, нездешняя прямота, которая одновременно и подкупала, и настораживала. Но сейчас дело было не в Брежневе. Дело было в механизме. В его механизме, который он так тщательно выстраивал, смазывал и отлаживал. И вот теперь оказалось, что какая-то шестеренка в нем проворачивается вхолостую. Или, что хуже, ее намеренно заклинили!
Он нажал кнопку на коммутаторе.
— Соедините меня с товарищем Молотовым. — приказал он секретарю.
Через полминуты в трубке раздался суховатый, аккуратный голос председателя Совнаркома и одного из руководителей Оргбюро.
— Слушаю, Коба.
— Слава, — начал Сталин без предисловий, — у нас с тобой в аппарате, кажется, завелись слишком умные товарищи. Которые имеют смэлость решать за нас, чьи заявления рассматривать, а чьи — класть под сукно!
Молотов на том конце провода ощутимо напрягся. Этот старый, исполнительный партийный бюрократ прекрасно знал, что такой тон не сулит ничего хорошего.
— О ком речь, товарищ Сталин? — отставив фамильярное «Коба», спросил он более формально.
— Есть такой молодой товарищ, Брэжнев. Из МВТУ. Помнишь, я тэбе говорил? Идеи у него интересные. По моей рекомендации он подал заявление на работу в аппарат Оргбюро. Говорит, подал больше месяца назад, а ответа нет до сих пор. Ты разберись, пожалуйста, в своем хозяйстве. Выясни, в каком именно столе это заявление обрело вечный покой. И почему.
— Понял, Коба, — коротко ответил Молотов. Он знал, что это не просьба. — Разберусь немедленно.
Сталин повесил трубку. Он был спокоен. Он дернул за нужную ниточку, и теперь весь механизм придет в движение.
Вячеслав Молотов, положив трубку, несколько секунд смотрел перед собой, аккуратно поправляя пенсне. «Протеже самого Хозяина». Это было серьезно. Он не знал, чем именно этот Брежнев так заинтересовал Сталина, но выяснять это было не его делом. Его дело — исполнять.
Он вызвал к себе своих заместителей, отвечавших за кадровые вопросы в аппарате. Когда в его просторном кабинете собрались трое, включая невысокого, подвижного Николая Ежова, заведовавшего орграспредотделом, Молотов задал всего один вопрос, глядя поверх очков:
— Товарищи, у кого из вас в столе лежит заявление от товарища Брежнева из МВТУ?
Двое заместителей недоуменно переглянулись. Ежов на мгновение замер. Его мозг, натренированный на запоминание тысяч фамилий и дел, мгновенно выдал нужную информацию. Фамилия была знакомая. Да, он помнил. Заявление пришло около месяца назад с весьма впечатляющими рекомендациями из парторганизации МВТУ. Он его просмотрел и отложил в папку «К рассмотрению». Мест в аппарате действительно не было, а те, что освобождались, предназначались для «своих», проверенных людей.
— У меня, Вячеслав Михайлович, — ответил Ежов ровным голосом, стараясь, чтобы в нем не прозвучало ни удивления, ни беспокойства. — Заявление находится на рассмотрении. Просто в данный момент нет подходящих вакансий.
Молотов снял пенсне и протер стекла чистым носовым платком.
— Николай Иванович, — сказал он медленно, отчетливо выговаривая каждое слово. — Вакансию нужно найти. Срочно. Товарищ Брежнев — человек, в котором лично заинтересован товарищ Сталин. Я надеюсь, мне не нужно объяснять, что это значит? Необходимо дать ход этому заявлению немедленно!
Лицо Ежова осталось бесстрастным, но внутри у него все похолодело. «Протеже Хозяина». Вот оно что! Он мысленно возблагодарил свою привычку ничего не выбрасывать. Если бы он, как собирался, отправил это заявление в архив, сейчас бы ему пришлось очень несладко!
Но одновременно его охватила досада. Он давно уже обещал теплое местечко в аппарате сыну одного старого большевика, привыкшему получать все по звонку. Теперь придется его вежливо «обломать», сославшись на внезапно изменившиеся обстоятельства. Это было неприятно — можно было испортить отношения с уважаемыми людьми. Но приказ есть приказ.
— Все понятно, Вячеслав Михайлович, — ответил Ежов, вставая. — Будет исполнено. Завтра же товарищ Брежнев будет вызван на комиссию.
Выйдя из кабинета Молотова, Ежов быстро шел по коридору, и на его лице впервые за долгое время играла злая, досадливая гримаса. Какой-то безвестный студент из технического училища спутал ему все карты. Нужно будет присмотреться к этому Брежневу. И повнимательнее!
На следующий день после звонка Сталина меня вызвали на комиссию, причем сделали это не по телефону. В партком МВТУ пришел молчаливый молодой человек в сером штатском костюме, который, не представляясь, лишь коротко бросил: «Товарищ Брежнев? Пройдемте».
Мы вышли на заснеженную улицу и пешком направились к Старой площади. Мой провожатый не проронил ни слова, и это молчание было красноречивее любых инструкций.
Здание ЦК на Старой площади, дом 4, я уже видел снаружи, но теперь впервые вошел внутрь через главный подъезд. Миновав пост охраны, где мой спутник лишь молча показал красную книжечку пропуска, мы оказались в мире гулких коридоров, ковровых дорожек и вечной, напряженной тишины, нарушаемой лишь стрекотом пишущих машинок из-за обитых дерматином дверей.
Меня провели на третий этаж, в приемную Орграспредотдела.
— Ждите, — бросил мой провожатый и исчез в одной из дверей.
Я сел на жесткий стул. В приемной было несколько человек, и все они сидели молча, с одинаково каменными лицами, молча глядя кто куда и украдкой рассматривая меня. Через десять минут дверь кабинета открылась, и секретарь кивнул в мою сторону: «Товарищ Ежов вас примет».
Кабинет Николая Ивановича Ежова был обставлен скромно, почти аскетично. Тяжелый дубовый стол, несколько стульев, шкаф с папками. Сам Ежов, сидел за столом и что-то быстро писал. Он был невысок, но в его подвижной фигуре чувствовалась сжатая пружина энергии. Он поднял на меня колючие глаза-буравчики, и мне показалось, что он пытается заглянуть куда-то вглубь, под кожу. Мерзкое чувство, надо сказать!
— Садитесь, товарищ Брежнев, — тихо, но отчетливо произнес он.
Я сел. На столе перед ним лежало мое личное дело.
— Значит, в аппарат ЦК хотите? — спросил он, перелистывая бумаги и не глядя на меня. — Работа ответственная. Требует дисциплины, и преданности делу партии.
— Я понимаю, товарищ Ежов. Готов служить партии на любом посту.
— Хорошо, — он захлопнул папку. Разговор окончился, так и не начавшись. — Идите в сектор учета кадров, к товарищу Боброву. Кабинет триста двенадцатый. Оформляйтесь.