Я встал, коротко кивнул и вышел. Вся «комиссия» заняла не больше трех минут.
Кабинет № 312 оказался большой комнатой, заставленной до потолка деревянными стеллажами с тысячами папок. Здесь царил дух канцелярии — пахло бумагой, клеем и пылью. За столом сидел аккуратный, сухой человек в очках и нарукавниках, представившийся товарищем Бобровым. Он был воплощением партийной бюрократии — точный, педантичный, безэмоциональный.
— Заявление, автобиография, анкета, две фотографии три на четыре, — монотонно перечислял он, заглядывая в мое дело. — Так. Автобиографию нужно переписать. От руки, подробно, с указанием всех мест работы и учебы, а также вашего участия в общественной жизни. Вот вам бумага и чернила.
Следующий час я корпел над своей жизнью, тщательно выводя буквы. В моей прошлой жизни это назвали бы «составлением резюме», но здесь это было чем-то большим — исповедью, документом, который будут изучать под микроскопом.
— Готово, — сказал наконец Бобров, приняв исписанные листы. — Теперь в комендатуру. Первый этаж, кабинет сто четыре. Оформите там пропуск.
Комендатура оказалась совсем другим миром. Здесь не пахло бумагой, здесь пахло кожей, оружейным маслом и властью иного рода — властью ОГПУ. За столом сидел широкоплечий человек с квадратной челюстью и холодными, выцветшими глазами. На табличке было написано: «Лацис Я. П.». Я узнал эту фамилию — один из старых чекистов.
— Документы, — не здороваясь, бросил он.
Я протянул направление от Боброва. Лацис изучил его, затем достал бланк пропуска. Вклеил мою фотографию, что-то вписал, поставил несколько печатей.
— Вот, — он протянул мне красную книжечку. — Ваш пропуск. Номер триста семьдесят два. Запомните. Вход в здание и выход — только по пропуску. Передавать кому-либо — строжайше запрещено. Утеря пропуска — государственное преступление. Поняли?
— Так точно, понял.
— В здании курить только в отведенных местах. Разговоры на неслужебные темы не вести. Обо всем подозрительном немедленно докладывать дежурному коменданту. Все ясно?
— Ясно.
Я вышел из комендатуры, сжимая в руке свой пропуск. У меня теперь есть доступ в святая святых — в Кремль. Ключ к власти, к информации, к самой сердцевине партийной системы!
Вернувшись на третий этаж, я снова зашел к Боброву.
— Все оформили? Хорошо. Ваше рабочее место — в кабинете триста восемнадцатом. Должность — инструктор. Вот ваше первое задание.
Он протянул мне толстую папку с надписью «Личные дела. Номенклатура Наркомтяжпрома».
В кабинете № 318 сидели еще трое мужчин, моих будущих коллег. Они окинули меня быстрыми, оценивающими взглядами. На одном из столов уже стояла табличка с моей фамилией. Я сел, положил перед собой папку, открыл ее. На меня смотрели фотографии и сухие строчки биографий директоров заводов, инженеров, парторгов — людей, чьи судьбы отныне в какой-то мере зависели и от справок, которые я буду составлять.
Так я стал винтиком в огромной машине — маленьким, но вкрученным очень близко к главному механизму. Но в системе, где неформальная близость к Вождю была много важнее занимаемого поста, даже самый маленький винтик может значить очень много. И я собирался использовать это положение по полной.
После назначения в аппарат Оргбюро моя жизнь круто изменилась. Прозябание в общежитии и съемных углах закончилось. Меня, как ответственного работника ЦК, поселили в знаменитом «Пятом Доме Советов» — бывшей «Лоскутной» гостинице на Тверской, дом 5.
Снаружи это было монументальное, чуть эклектичное здание, построенное еще до революции с размахом, присущим московскому купечеству. Серый гранитный цоколь, массивные пилястры, лепнина под карнизом и широкие окна, теперь смотревшие на бурлящую Тверскую, полную дребезжащих трамваев, редких автомобилей и снующих толп. Прежний шик поблек, с фасада исчезли позолоченные вывески, но сама архитектура внушала уважение, говорила о прочности и статусе. Раньше здесь останавливались богатые коммерсанты, теперь — новая знать, партийная номенклатура.
Внутри была совсем другая картина. Широкая мраморная лестница, по которой когда-то шуршали кринолинами купеческие дочки, была затерта тысячами сапог и ботинок. На стенах в просторном вестибюле висели агитационные плакаты и портреты вождей. Вместо портье за конторкой сидел строгий комендант с красной повязкой на рукаве. Воздух был пропитан смесью запахов махорки, дешевой столовской еды и чего-то неуловимо казенного. Дух роскоши выветрился, оставив лишь пустую оболочку. Коридоры, застеленные красными ковровыми дорожками, были длинными и гулкими. Двери бывших гостиничных номеров теперь вели в коммунальные квартиры или, как в моем случае, в небольшие отдельные комнаты для одиноких ответственных работников.
Мне досталась небольшая, метров, наверное, двенадцать, комната на четвертом этаже. Наверное, при проклятом царизме это был один из самых дешевых «нумеров»; но после общежития и съемной коморки она показалась мне царскими хоромами. Особенно поражал высоченный, метра под четыре, потолок с остатками тронутой желтыми потеками лепнины. Большое окно, тоже очень высокое, выходило не на шумную Тверскую, а в тихий внутренний двор-колодец, отчего в комнате всегда царил легкий полумрак. Пол был из старого, но добротного дубового паркета, уложенного «елочкой» и скрипевшего под ногами почти в любом месте, выдавая каждый мой шаг. Стены были оклеены простенькими явно не первой свежести бумажными обоями в мелкий цветочек, и тоже давно ожидали милосердной руки отделочника, что прервет их затянувшийся бренный путь. Из мебели здесь имелась железная кровать с панцирной сеткой и комковатым ватным матрасом, старинный деревянный стол у окна, два жестких венских стула и небольшой шаткий шкаф для одежды. Роскошью по сравнению с общагой казалась настольная лампа с зеленым абажуром, позволявшая работать по вечерам.
Радовало наличие центрального, водяного отопления: под окном располагался массивный чугунный радиатор-гармошка, который зимой то еле теплился, то раскалялся так, что к нему нельзя было прикоснуться. Ни о какой ванной комнате, конечно, и речи не шло: удобства — общий туалет и умывальник с холодной водой — находились в конце длинного коридора; горячая вода оставалась доступна лишь в городских банях. Но все равно, свои четыре стены, свой ключ, возможность закрыть дверь и остаться одному — по тем временам это было абсолютно немыслимой роскошью.
Но самым интересным в «Пятом Доме Советов» были, конечно, не бытовые условия, а соседи. По большей части тут селили не особо ответственных работников — в основном здесь жил технический персонал, то, что в мое время называется «офисный планктон». Но бывали и исключения, и я, проходя по коридору к себе, иной раз сталкивался с людьми, чьи имена были слишком хорошо известны мне из будущего.
Буквально через несколько дверей от меня жил мой непосредственный начальник — Николай Иванович Ежов. Я узнал его сразу, хватило одной встречи, — невысокий, подвижный, с цепким, пронзительным взглядом. Тогда, в 1929-м, он был лишь одним из руководителей Орграспредотдела, и, конечно же, никто и представить не мог, что этот скромный аппаратчик через несколько лет превратится в «железного наркома» и олицетворение Большого террора. Он всегда здоровался первым, сухо, но вежливо, и в его глазах я всякий раз видел холодное, оценивающее любопытство. Он явно пытался понять, что я за фрукт и чьим протеже являюсь.
Но, встретить Ежова в Пятом Доме Советов было вполне ожидаемо. А вот когда я увидел тут Бухарина, то, прямо скажем, оторопел. Пару раз столкнувшись на лестнице с усталым немолодым человеком с профессорской бородкой, я не сразу узнал его — настолько он изменился. Да и мог ли я предполагать, что «сам» Бухарин вдруг окажется здесь, среди партийной «мелочи»? Но это было именно так: снятый после разгрома «правого уклона» со всех постов, выселенный из кремлевской квартиры, и, наконец брошенный женой, он проживал теперь в такой же как у меня, разве что — чуть более просторной квартире. При встречах он выглядел уставшим и осунувшимся, но всегда приветливо кивал. Глядя на него, я думал о том, какая ирония судьбы — жить под одной крышей с человеком, который через несколько лет подпишет тебе смертный приговор.
Итак, я достиг вожделенной работы в ЦК партии. Казалось — живи и радуйся. Но в действительности моим первым и доминирующим чувством стало глубокое разочарование.
Вся моя работа в Орграспредотделе напоминала погружение в бумажный океан. Каждый день Ежов или один из его помощников подкидывали мне новые папки: личные дела работников Наркомпроса, жалобы на секретаря райкома из-под Тулы, списки кандидатов на выдвижение в Наркомземе. Я послушно готовил справки, сверял анкеты, писал характеристики. Это была полезная школа, я узнавал внутреннюю кухню аппарата, но с каждым днем все отчетливее понимал: меня засасывает болото рутины. Я превращался в обычного кадровика, в то время как мои настоящие цели были совсем в другом.
Сталин дал мне поручение курировать ЭНИМС. Пусть не прямо, но его совет был как раз после моего предложения об ЭНИМС с посылом, чтобы я его сам здесь и реализовывал. Но на практике это тонуло в текучке. Я не мог заниматься стратегическим проектом, тратя по десять часов в день на разбор кляуз и проверку биографий. Ежов, казалось, намеренно заваливал меня работой, не имеющей отношения к науке и технике. Он либо проверял меня на прочность, либо просто использовал как очередную рабочую лошадку, не вникая в суть моих интересов. Ждать, пока он сам вспомнит о поручении вождя, было бессмысленно. Нужно было действовать.
Вечером, в своей комнате на Тверской, я сел за стол и написал короткое, но емкое письмо. Адресат — товарищ Сталин.
Глава 13
«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!» — вывел я сакраментальную фразу и задумался. Не копаю ли я сейчас себе яму? С Ежовым и так отношения не ахти, а после этой кляузы на всех попытках наладить рабочее взаимодействие будет окончательно поставлен крест. Конечно, черт бы с ним, с Ежовым, — без санкции Хозяина он все равно мне ничего не сделает, даже когда станет наркомом НКВД, а без сталинской поддержки меня непременно съедят и так. Вопрос в другом — в ВКП (б) не принято кочевряжиться, воротя нос от одних поручений и выпрашивая себе другие. Вот не принято, и всё тут! Куда партия (в лице вышестоящих товарищей, конечно же) тебя направит — там и изволь служить трудовому народу. Зашлют из Москвы за полярный круг — не жалуйся, прими партийное задание как должное и с честью неси белым медведям свет коммунистического будущего! Так что это мое письмо можно трактовать как проявление неуважения и зазнайства.