Отправив письмо, я не стал откладывать дело в долгий ящик. Используя свое служебное положение, я немедленно составил официальный запрос на бланке ЦК за своей подписью, направленный в Наркомтяжпром и в ректорат Днепропетровского института. В нем я требовал предоставить в Орграспредотдел ЦК ВКП (б) личное дело и подробную характеристику на выпускника Константина Акимовича Грушевого в связи с рассмотрением его кандидатуры на ответственную работу на одном из столичных предприятий.
Мне нужно было изучить все документы, посмотреть его оценки, темы курсовых работ, характеристики от преподавателей и партийной ячейки. Понять его сильные и слабые стороны уже не как друга, а как специалиста. Чтобы, когда придет время, я мог не просто по-дружески просить за него, а аргументированно, с цифрами и фактами в руках, предложить его кандидатуру на конкретную, подходящую ему должность. Возможно, в тот же ЭНИМС, которому всегда нужны были толковые металлурги, или на один из московских заводов, который я курировал. В общем, найдем, куда пристроить Костю. Вон, ради Лиды я аж целый радиофакультет замутил — и Коська получит свое.
Резкий взлет молодого инструктора Брежнева не остался незамеченным «в стратосфере» высших рядов партийного аппарата. Каждая новая должность, каждый удачный проект, каждая инициатива, одобренная на самом верху, вызывали за спиной шепот, в котором смешивались зависть, недоумение, а иногда и плохо скрытая злоба.
Особенно остро это ощущалось в семье Гольцманов. Соломон Лазаревич Гольцман, старый партиец с дореволюционным стажем, ответственный работник Наркомфина, видел, как карьера его сына, талантливого и амбициозного Аркадия, застопорилась. Место в аппарате Оргбюро, которое уже было практически обещано Аркадию, в последний момент ушло к этому безвестному выскочке из провинции.
Соломон Лазаревич рвал и метал. Он ходил по кабинетам, напоминал о своих заслугах, о заслугах сына. Все сочувственно кивали, но разводили руками. Точку в его метаниях поставил Лев Мехлис, с которым у Гольцмана был короткий, но предельно ясный разговор. «Не лезь, Соломон, — тихо, почти по-дружески сказал ему Лев Захарович. — Парень под личным присмотром Хозяина. Не знаю, как он к нему пролез, но Брежнев со Сталиным в переписке с 21-го года. Такие проекты все обсуждают, и все — нешуточные, государственные. Хозяин о нем очень высокого мнения. Попытаешься его подвинуть — сломаешь шею и себе, и сыну».
Эта отповедь охладила пыл Гольцмана, но не погасила огня. Он понял, что прямая атака невозможна. Но ведь нет таких вершин, что не взяли бы большевики, не так ли? Раз не получается в лоб, значит, нужно искать другой путь!
И случай подвернулся. В один из майских вечеров он зашел в гости к своему старому другу, Моисею Ароновичу Гинзбургу, инженеру-экономисту, жившему в тихом переулке на Малой Бронной. Они сидели на кухне, пили чай с лимоном, и Гольцман в который раз жаловался на несправедливость судьбы.
— … И ведь кто? Кто его подсидел? Мальчишка! Какой-то Брежнев, из технарей, из МВТУ! — с горечью говорил Гольцман, нервно помешивая сахар в стакане. — Откуда он взялся, ума не приложу!
Гинсбург, спокойный, седовласый человек с усталыми, мудрыми глазами, вдруг замер.
— Брежнев? Постой… Как ты сказал, Леонид?
— Ну да, Леонид. А что?
— А он не из Каменского? С Днепровского завода? Высокий такой, темноволосый…
Гольцман вытаращил глаза на друга.
— Ты его знаешь⁈
— Лично я — нет! — медленно произнес Гинзбург, и взгляд его устремился куда-то вдаль, в прошлое. — Зато брат мой, Шломо, неплохо был с ним знаком. Ты же знаешь мою дочь, Дору Гинзбург? Она ведь поселилась у меня десять лет назад, а сейчас уже поступает во ВХУТЕИН. Так вот, она не родная, а приемная дочь. Настоящих ее родителей убили в девятнадцатом году, когда григорьевцы в Каменском устроили погром. Этот Ленька, ему тогда лет тринадцать было, неделю их с Наумом в шалаше прятал.
Гольцман слушал, и на его лице изумление сменялось напряженной работой мысли. Невероятная удача! Ключ к проблеме, казалось, сам лег ему в руки
— Мойше, — сказал он, подавшись вперед и понизив голос. — Это не случайность. Это знак судьбы.
— Ты о чем? — не понял Гинзбург.
— Если врага нельзя победить, к нему нужно присоединиться. Или… породниться. Твоя Дора… она ведь уже взрослая девушка? Красавица, я помню.
— Красавица, — с отцовской гордостью кивнул Гинсбург. — В искусство хочет идти. А при чем здесь она?
— При всем! — Гольцман перешел на горячий шепот. — Этот Брежнев — на взлете. Сам Хозяин его ведет. Ты представляешь, что это значит? Через пять-десять лет он будет там, наверху! А кто мы? У нас есть выход на Мехлиса, да. Но, ты же знаешь: Лёва всем говорит, что он не еврей, а коммунист! Принципиальный он, видишь ли!
— Да нет, просто он не хочет помогать, вот и делает вид, что ему мешают принципы, — извиняющимся тоном отвечал Гинзбург. — На самом деле помочь он может, но потихоньку и, по большому счету, в самой серьезной беде. Хозяин такого не любит, вот потому и все сотрудники из «наших» у него на подозрении — чуть что, сразу начинаются разговоры про семейственность, а то и про сионизм! А влиять на Него мы не можем.
Гольцман, даже не дослушав, экспансивно схватил Гинсбурга за руку.
— А если этот Брежнев… если он станет твоим зятем? Мужем Доры? Она ему жизнью обязана, она его знает, относится к нему хорошо. Это же не просто брак по расчету будет! Может, и чувства настоящие возникнут! А мы… мы станем семьей. Своими. Это уже не просто знакомство, это прямой выход на самый верх! Через него мы сможем и Наума, и Аркадия пристроить, и себя обезопасить!
Гинсбург молчал, медленно поглаживая профессорскую седую бородку. План Гольцмана, конечно, претил своим неприкрытым цинизмом, но в этом безумном мире, где жизнь человека ничего не стоила, он был до ужаса логичным. Сильный зять — это лучшая защита. К тому же — русский. Кто будет обвинять в сионизме русского, да еще и родом с вечно антисемитской Украины?
— Я не буду торговать дочерью, Соломон, — наконец сказал он тихо. — Дора не вещь.
— Никто и не говорит «торговать»! — вскинулся Гольцман. — Но что стоит организовать «случайную» встречу, просто напомнить о себе? Пусть они увидятся, поговорят. Она умница, красавица; он — молодой, сильный, красивый, на взлете. Почему бы и нет? А если между ними искра пробежит… кто мы такие, чтобы мешать?
Гинсбург встал и подошел к буфету, на котором стояла в рамочке фотография юной, темноглазой девушки с серьезным и ясным взглядом. Его Дора.
— Хорошо, — сказал он, не оборачиваясь. — Я подумаю, как это устроить. Поговорю с Дорой. Если она сама будет не против… почему бы и не встретиться со своим спасителем? В конце концов, за добро принято благодарить.
Гольцман облегченно выдохнул. Охота на нового фаворита началась. И приманкой в этой охоте должна была стать спасенная им когда-то девочка.
Лето 1929 года ворвалось в Москву жарой и суетой. Город жил напряженной жизнью первой пятилетки, строился, перестраивался, гудел заводами и митингами. Моя жизнь тоже не стояла на месте — ЭНИМС, новый радиотехнический факультет, аппаратные интриги в ЦК — все это требовало полной отдачи. Но среди этой казенной круговерти было событие, которого я ожидал с особенным нетерпением. Приезжала Лида. Как активный участник радиокружка ХТИ, она оказалась среди кандидатов на обучение в радиофакультете МВТУ. Её должны были принять без экзаменов, через собеседование. Ради одного этого стоило устроить в МВТУ новый факультет!
Она сошла с харьковского поезда на перрон Курского вокзала — повзрослевшая, посерьезневшая, но с тем же ясным и преданным взглядом. Я встретил ее и, не дав опомниться, усадил в такси и повез не в общежитие МВТУ, а сразу к себе, на Тверскую.
Когда она вошла в мою комнату в «Пятом Доме Советов», то замерла на пороге.
— Леня… это… твое? — прошептала она, с удивлением оглядывая высокие потолки с лепниной, пусть и потемневшей, дубовый паркет и большое окно.
— Мое, — кивнул я. — В смысле, казенное, конечно, но мое.
Она несмело прошла внутрь, оглядываясь по сторонам. Комната, несмотря на все мои старания, несла на себе явный отпечаток холостяцкой жизни: разбросанные по столу бумаги, небрежно брошенный на стул китель, стопка книг на подоконнике.
— Так вот, Лида, — начал я без предисловий, взяв ее чемоданчик. — Я не хочу, чтобы ты жила в общежитии. И снимать угол у какой-нибудь старухи — тоже не дело. Места здесь, конечно, немного. Но это лучше, чем общая комната на восемь человек. Так что располагайся. Будем жить вместе.
Она вспыхнула, густо покраснев, но не опустила глаз. В ее взгляде была смесь смущения, радости и какой-то твердой решимости. Она прошла через многое, чтобы быть здесь, со мной, и отступать не собиралась.
— Хорошо, Леня — просто сказала она. — Только, чур, без глупостей.
За несколько дней моя холостяцкая берлога преобразилась. Исчезли разбросанные вещи, на окне появилась чистая занавеска, на столе — скатерть, а по вечерам в комнате пахло не табаком, а чем-то уютным, домашним. Лида, с ее природной аккуратностью и хозяйственностью, быстро навела порядок, не меняя ничего по сути, но вдохнув в это казенное пространство жизнь.
Ее зачисление на только что созданный радиотехнический факультет прошло гладко — помогли и ее блестящие знания, и моя негласная протекция. И вот, когда все формальности были улажены, когда она официально стала студенткой МВТУ и моей соседкой, я решил, что пришло время для серьезного разговора.
Вечером, когда за окном сгущались синие московские сумерки, а в комнате горела лишь моя настольная лампа с зеленым абажуром, я сел напротив нее.
— Лида, нам нужно поговорить, — начал я.
Она вопросительно посмотрела на меня.
— Я хочу, чтобы ты понимала, чем я занимаюсь. Я не просто строю карьеру, Лида. Главная моя цель — изменить эту страну. Сделать ее сильной, великой, такой, чтобы никто и никогда не посмел на нее напасть. Чтобы больше не было ни гражданских войн, ни голода, ни разрухи. Это огромная, почти невозможная задача. И в одиночку мне ее не одолеть. Мне нужны свои люди. Абсолютно преданные, надежные. Те, кому я могу доверять как самому себе.