Гм… Да ты, парень, тот еще разводила! «Протекция». Красивое, но пустое слово. Сегодня она есть, завтра ее нет. Мне не нужна была роль серого кардинала при новом хозяине авиапрома. Мне нужна была официальная и незыблемая площадка для восхождения к вершинам власти!
— Я ценю ваше предложение, Георгий Максимилианович, — ровным голосом ответил я, — и готов помочь общему делу. Но давайте говорить предметно: что именно вы подразумеваете под «протекцией»?
Он слегка удивился — видимо, не ожидал такого прямого вопроса. Большинство на моем месте вцепились бы в его расплывчатое обещание, как тонущий — в спасательный круг. Но мне нужна была конкретика.
— Что ж, — он на мгновение задумался. — Чего бы вы хотели, что я должен вложить в слово «протекция», Леонид Ильич?
Вот оно! Вот он, ключевой момент!
Я затушил папиросу о дно пепельницы и, собравшись с мыслями, отвечал:
— Я хочу, чтобы вы поддержали мой проект. ЭНИМС — это только начало. В стране десятки КБ, сотни изобретателей, тысячи идей, которые связаны в бюрократическом болоте. Нужен единый центр. Я хочу создать в аппарате ЦК новый сектор, который будет курировать исключительно научно-технические разработки и конструкторскую мысль. Во всех отраслях!
Маленков так поразился этой идее, что поперхнулся дымом.
— Каким образом?
— Очень просто. Давайте разделим сферы! Вы берете под себя авиапром: заводы, серийное производство, снабжение. Это гигантская административная работа, и вы с ней справитесь лучше в любом случае. А я — во главе нового сектора — буду отвечать вообще за то, что именно производят ваши заводы. За проектирование, за перспективные разработки, отбор и поддержку новых идей. То есть, я даю вам готовые, проработанные проекты, а ваша система воплощает их в металле!
Маленков молчал. Его лицо-маска ничего не выражало, но я видел, как в ожидании работают мысли за мертвыми глазками-бусинками. Он понял суть моего предложения. Я не просто просил о должности. Я предлагал новую структуру в самой передовой области — технологиях.
Он медленно повернул голову к коридору, где непринужденно беседовала с сигаретой в руках с женой Мельникова его жена. Она, как бы почувствовав его взгляд, подняла на него свои острые, птичьи глаза. Между ними произошел безмолвный диалог, длившийся несколько секунд. Я не видел, что она ему ответила, но, видимо, это было «да». Она, как никто другой, осознавала ценность стратегических союзов.
Маленков снова повернулся ко мне. На его пухлых губах появилась тень улыбки.
— Это… смело, Леонид Ильич. Очень смело. Но в этом есть рациональное зерно: Разделение труда — производство и проектирование. И каждый — на своем месте… Пожалуй, это сработает!
Он протянул мне свою мягкую, пухлую, но неожиданно сильную руку.
— Я поддержу ваш проект всеми своими возможностями. Сочтите, что мы договорились.
Мы пожали руки. Пакт был заключен. В этот момент я стал союзником одного из самых сильных и перспективных игроков в сталинской системе. Но я также понимал, что отныне моя судьба связана с этим падением человека, и любая его ошибка теперь и меня может утянуть и дно.
Вернувшись в шумный, накуренный зал, я почувствовал себя так, будто только что жонглировал гранатами и ни одна не взорвалась. В голове уже выстраивались контуры нового сектора, рисовались схемы взаимодействия, подбирались кандидатуры. И — целый сектор в моем распоряжении, и какой сектор! Меня накрыла волна эйфории: я уже ощущал себя на гребне волны, и море власти казалось по колено.
Я обвел взглядом зал, своих людей, свою команду. Бочаров и Мельников что-то негромко обсуждали, Костя смеялся над шуткой Суздальцева. Все было на своих местах, все двигалось по моей замыслу… И тут мой взгляд наткнулся на Лиду.
Она сидела в компании жены Бочарова и еще нескольких женщин, но как будто была не с ними: она была словно в стеклянном колпаке, отрезанная от общей веселья. Ее улыбка была нарисованной, вежливой маской, а глаза, обычно живые и лучистые, смотрели куда-то в пустоту, поверх голов, и лишь механически подносила к губам бокал с лимонадом. Нет, это была не моя Лида — не та деятельная, уверенная в себе девушка, которая без страха пошла в ОГПУ вызволять меня, не та, что с азартом взялась за учебу на новом, сложнейшем факультете. Что-то не так….
Чувство триумфа, пьянившее меня после разговора с Маленковым, внезапно испарилось, сменившись холодной тревогой. Я подошел к ней, мягко коснулся плеча.
— Лидочка, а пойдем-ка на пару слов.
Она вздрогнула, как бы очнувшись, и послушно встала. В коридоре, где морозный воздух с улицы смешивался с теплом из зала, я взял ее за руки и начал «допрос с пристрастием»
— Что случилось? Весь вечер ты сама не своя!
— Ничего, Леня, — она попыталась улыбнуться, но вышло жалко. — Просто устала. Год тяжелый был.
— Не ври мне, — сказал я жестче, чем хотел. — Я тебя знаю. Что-то гложет тебя. Рассказывай!
Она опустила глаза, и я увидел, как дрогнули ее ресницы. Она молчала с минуту, собираясь с духом.
— Тут… один человек, — начала она тихо, почти шепотом. — С нашего факультета. Аспирант. Он…
Она запнулась, подбирая слова.
— Он что?
— Он липнет ко мне, — выдохнула она, и в этом слове было столько брезгливости и усталости. — Понимаешь, Леня… Я ему и так, и эдак говорила, что у меня есть ты, что мы вместе. Он только смеётся. Говорит, студенческие романы недолговечны, что такой человек, как ты, скоро найдет себе кого-то по статусу. Встречает после занятий, провожает до дома, хотя я его не прошу. Я его отшиваю, а на следующий день он снова тут как тут, будто ничего не было. Словно издевается!
Она подняла на меня глаза, и в них была такая беспомощность и растерянность, что во мне все заклокотало.
Какого черта! Тут пашешь как проклятый, во имя советской Родины, а в это время у тебя за спиной какой-то мазурик пытается отобрать самое ценное, что у тебя есть. Все мои сложные политические расчеты, сделки с Маленковым, интриги против Баумана — все это вдруг показалось незначительным и далеким по сравнению с этой простой, наглой несправедливостью. Какой-то хлыщ, смазливый аспирант, посмел причинить боль моей женщине.
— Почему ты молчала? — спросил я глухо, с трудом сдерживая гнев. — Почему сразу не сказала?
— Я не хотела тебя беспокоить, — прошептала она. — У тебя и так дел по горло… ЦК, ЭНИМС… Я думала, сама справлюсь. Что он отстанет. А он не отстает.
— Глупая, — сказал я, но уже без зла, а с бесконечной нежностью и досадой. Я притянул ее к себе, обнял. — Мы же вместе во всем этом. В большом и в малом. Твои проблемы — это мои проблемы. Всегда.
Я отстранил ее, заглянул в глаза. Моя ярость никуда не делась, она просто ушла вглубь, превратившись в холодную, расчетливую решимость.
— Как его зовут? Имя!
Она колебалась.
— Леня, не надо…
— Имя, Лида, — повторил я настойчиво, и в моем голосе прозвучали те нотки, которые она уже знала и которым не могла перечить.
— Глеб, — наконец произнесла она. — Глеб Ордынцев.
— Ордынцев, — я повторил фамилию, запоминая ее, внося печать в память. — Хорошо. Больше он тебя не побеспокоит. Считай, что этого человека в твоей жизни больше нет. А теперь иди в зал. И улыбнись: все будет хорошо. Обещаю!
Она посмотрела на меня с тревогой и надеждой. Я видел, что она немного напугана моей уверенностью, но в то же время огромный груз свалился с ее плеча. Она изменилась и пошла обратно.
А я остался в коридоре, глядя в темное окно. Глеб Ордынцев. Я еще не знал, как именно я с ним разберусь. Но я уже знал, что в моем распоряжении есть ресурсы, в том числе, о которых этот хлыщ даже не догадывается. Где-то у меня завалялись в записной книжке контакты следователя, накрывшего ту банду, что досаждала Сеньке… Надеюсь, у него найдется пара толковых оперов. Или проще все сделать по партийной линии через Бочарова? Наверняка он оставил в МВТУ «на хозяйстве» кого-то из своих знакомых. Надо подумать!
Январский воздух 1930 года был колким и колючим, как битое стекло. За окном, в маленьких сумерках, кружилась редкая поземка, качая кроны голых лип на Тверском бульваре. В кабинете Моисея Аароновича Гинсбурга было тепло и тихо. На тяжелом дубовом столе под зеленым сукном лежал тонкий, отпечатанный на машинке листок — сухая выжимка из донесения одного очень наблюдательного человека.
Моисей Ааронович в задумчивости разгладил бумагу. План, казавшийся столь простым, провалился с треском, оставив лишь разочарование. Казалось, все идет прекрасно. Он совершенно точно определил природу молодого Брежнева как «собственника», человека, для которого «мое» — это основа мироздания. Такой сам не отдаст девушку, зато есть проверенный вариант — ревность. Если «его» девушка будет уже не совсем «его», тогда он сам от нее откажется. Они успешно запустили в его мирок въедливого червячка, который должен был осуществить план. Самоуверенный, смазливый аспирант Глеб Ордынцев, с его модной прической и нагловатой улыбкой, казался для этого великолепным инструментом. Он должен был стать тем раздражителем, той песчинкой, которая вызовет бурю в стакане воды.
Но… буря прошла где-то в стороне, а вот инструмент сломался.
Реакция Брежнева оказалась неожиданной: он не стал устраивать сцен, не поссорился со своей девушкой и не бросился с кулаками на соперника или что-то подобное, нет, он поступил куда опаснее и тоньше. В один прекрасный день аспиранта Ордынцева вызвали в деканат, где влепили строгий выговор с занесением в личное дело за сущую мелочь — опоздание на семинар. Через два дня — еще раз, теперь — за не вовремя составленный отчет. А два выговора за короткое время — это уже беда: еще одно нарушение, и может последовать отчисление! А вечером того же дня к Глебу подошел неприметный человек и тихим, бесцветным голосом передал «устную расшифровку» случившегося: ему вежливо, но недвусмысленно объяснили, чтобы он забыл дорогу к гражданке Лидии Васильевой, если не хочет, чтобы в его личном деле появились куда более серьезные и труднообъяснимые замечания.