Парень внял. И к Лиде он больше не подошел даже на пушечный выстрел.
А это обращает внимание на две вещи, и обе были неутешительными. Во-первых, девушка была абсолютно верна своему Леониду и не поддавалась ни на какие провокации. Ее лояльность была незыблема, как гранит. Во-вторых, Брежнев уже обладает ресурсом — неформальной властью, способной запустить в ход партийную машину для решения личных проблем. Тихо, эффективно и без лишнего шума. Он был не просто перспективным юношей, он уже был игроком.
И что теперь? Моисей Ааронович встал, подошел к окну. Там, внизу, высекая из заиндевелых проводов снопы синих искр, прогромыхал редкий трамвай. Отец Аркадия Гольцмана рвал и метал, требовал действий, но что он мог ему предложить? Лезть напролом — значило напороться на невидимую, но прочную стену. Этот Брежнев оказался не из тех, кого можно взять на шару!
Что же… если реку не перепрыгнуть, то нужно искать брод!
Мысль пришла медленно, выплывая из глубины своего житейского опыта. Они пытались действовать «в лоб», пытались разрушить. А что, если попробовать созидать? Не клин вышибать клином, а построить мост.
Он вернулся к столу. А ведь дочка Дора — красавица, умница Дора. Она ведь знала Брежнева с детства, она обязана ему жизнью. Между ними уже есть, тонкая, но прочная нить — связи из общего прошлого, из былой беды. Кто знает — может быть, если поощрить их встречи, то связь эта станет прочнее?
И не нужны никакие интриги, никаких подставных парней: нужно просто снова организовать встречу. Написать или позвонить, поздравить с успехами ЭНИМСа, с карьерными достижениями, о которых уже шепотом вовсю толковали в близких к власти кругах. И без всякой помпы, по-соседски, по-дружески пригласить в гости на чай.
И здесь, в приватной, теплой квартире, где будет пахнуть маминым пирогом, будет царить его Дора — умная, красивая девушка, хозяйка дома. Они поговорят о жизни, о Каменском, вспомнят то страшное время, общих знакомых, расскажут друг другу, как сложился с тех пор их жизненный путь… Станут друзьями. А там… Моисей Ааронович усмехнулся своим мыслим. А там — видно будет. Жизнь — сложная штука, особенно для молодых. Сегодня они верны друг другу, а завтра все может измениться. Случайности, ссоры, недопонимания — всё это неизбежно. И если однажды между Брежневым и его Лидой пробежит кошка, очень важно, чтобы рядом оказалось плечо, к которому можно будет прислониться. Да, это был долгий путь. Но Моисей Ааронович никуда не спешил, и ни разу еще не упускал свой шанс. Только где узнать телефонный номер или адрес товарища Брежнева?
Глава 17
Георгий Максимилианович был не из тех, кто привык откладывать дело в долгий ящик. Не успели развеяться клубы папиросного дыма в коридорах ЭНИМСа, напущенные во время нашей «тайной вечери», а он уже развил бурную деятельность по реализации намеченного плана. И, пока я разбирался с донимавшим Лиду назойливым аспирантом, Георгий Максимилианович уже начал осаду Вождя народов на предмет отстранения Шапиро с поста «смотрящего за авиацией» и реорганизации отделов ЦК.
Несмотря на внешность, заставлявшую вспомнить союзмультфильмовского поросенка Пятачка, в делах Маленков скорее косплеил крота, методично подкапываясь под свою жертву, незаметно проедая дыры в чужой репутации. На публичных заседаниях он больше помалкивал, зато в беседах с нужными людьми из Госплана и ВСНХ, качая головой, постоянно жаловался на «плачевное состояние дел в авиации». Но самое главное — Георгий Максимилианович постоянно, систематично собирал письменную информацию, подтверждающую его позицию: докладные, жалобы от конструкторов и руководителей заводов, рекламации от Управления ВВС наркомата Обороны, от Добролета, от отдельных летчиков и комсомольских, партийных организаций, частей ВВС, свидетельствующую о полном провале Бориса Давыдовича, ложившиеся на столы тех, кто принимал решения.
И вот, когда почва была достаточно подготовлена, Маленков…. отправился в отпуск. А вот его заместитель, Вячеслав Малышев, на первом же заседании Оргбюро, где обсуждались текущие кадровые вопросы, вдруг поднял вопрос об авиации. Он говорил о «системном кризисе», о «разобщенности конструкторских школ», о том, что страна рискует остаться без современных самолетов перед грядущими мировыми бурями, и при этом каждую свою мысль подкреплял собранным компроматом. А потом, как бы между прочим, перешел к главному.
— Проблема, товарищи, глубже, чем просто в авиации. У нас есть десять конструкторских бюро, в которых работают талантливейшие инженеры, но нет центра, который бы направлял их мысли, увязывал их работу с нуждами промышленности. Каждый изобретает свой велосипед. Мы распыляем силы и средства.
Он сделал паузу, обведя взглядом присутствующих.
— Георгий Максимилианович считает, что настало время создать в аппарате ЦК новый, особый сектор научно-технических разработок, который курировал бы всю конструкторскую мысль в стране — от станков до самолетов. И в этом посте, товарищи, я бы хотел предложить кандидатуру товарища Брежнева.
Мое имя, произнесенное в этом тишине, прозвучало как выстрел. Я, сидящий в кабинете в качестве приглашенного специалиста, почувствовал на себе десятки взглядов.
— Товарищ Брежнев на примере ЭНИМСа, доказал, что умеет организовывать такую работу, — продолжил Малышев. — Он умеет находить таланты, умеет ставить задачи и добиваться их выполнения. Он сможет наладить взаимодействие между наукой и производством.
Предложение долго и бурно обсуждалось в ЦК. Но понятно было, что решать все будет Политбюро, а точнее — товарищ Сталин. Однако в целом идея вызвала положительную реакцию партийцев, и вернувшийся из Ялты Маленков тут же отправился к Иосифу Виссарионовичу, прихватив, разумеется, и меня.
В кабинете, кроме нас, были еще Молотов и Каганович — видимо, Маленков заранее уведомил их о важном вопросе, выносимом на рассмотрение партийной верхушки.
Маленков выступил, повторив уже озвученные Малышевым тезисы и его предложения, закончил и сел, с невозмутимым видом поправив на своем маленьком животике пухлые белые руки. Он сделал свой ход; теперь слово было за Хозяином.
Сталин, традиционно ходивший взад-вперед по кабинету, на всем протяжении речи Маленкова не говорил ни слова, лишь медленно раскуривал свою трубку. Когда тишина в кабинете затянулась, он посмотрел на Маленкова, потом перевел на меня тяжелый взгляд своих желтоватых глаз. В его глазах не было ни одобрения, ни осуждения — лишь глубокая задумчивость.
— Предложение интэресное, товарищ Маленков, — наконец произнес он, выпуская облако ароматного дыма. — Очень интэресное. Но с кадрами торопиться не стоит.
Он снова посмотрел на меня.
— Товарищ Брежнев — молодой, энергичный товарищ. Идеи у него хорошие, правильные. Вот, помнится, он предлагал навести порядок в авиастроении, сделать из него единую отрасль. Хорошая идея. Мы ее тогда приняли. Но что-то мы пока не видим хороших результатов от этой идеи. Наоборот, как вы, товарищ Маленков, только что доложили, там полный беспорядок!
Маленков заметно напрягся: он не ожидал такого поворота событий. Сталин публично связал сегодняшнюю критику авиаотрасли с моей же первоначальной инициативой!
— Так что давайте, товарищи, подождем, — продолжил Сталин тоном, не допускающим возражений. — Посмотрим, разберемся, в чем там дело. В самой идее или в исполнителях. А потом уже будем принимать решения по этому вопросу!
И, подойдя к столу, стукнул трубкой о край пепельницы, давая понять, что тема закрыта.
Выйдя из кабинета, мы с Георгием тут же отправились перекурить это дело. Маленков был раздосадован: казалось, мы сделали все правильно, по всем канонам аппаратной игры — подготовили почву, нанесли удар, предложили выход — и вдруг получили отказ.
Его гладкое, обычно невозмутимое лицо выражало искреннее недоумение.
— Не понимаю, Леонид, — проговорил он, понизив голос, хотя никого вокруг не было. — Вот, ей-богу, не понимаю. Все же было расписано по полочкам. Проблема есть, решение есть, кандидатура есть. А он — «подождем». Чего ждать? Когда окончательно отстанем от Запада, что ли?
Он развел своими пухлыми белыми руками, жестом, который должен был показать его полное бессилие перед волей высшей ступени.
— Ты уж не серчай. Я сделал все, что мог. Но ты же сам видел… Против него не попрешь.
— Я не серчаю, Георгий Максимилианович, — ровно ответил я. — Тебе теперь авиацию поднять. Дело огромное, сложное.
— Это да, — продолжал он. — Без тебя-то, как я ее подниму? Я ведь на электротехнике учился, а в моторах и аэродинамике этой понимаю, как свинья в апельсинах. Ладно, будем работать. Ты заходи, не забывай. Союз наш в силе!
Он хлопнул меня по плечу своей мягкой, но крепкой ладонью и, покачиваясь, поплыл дальше по коридору — как новый хозяин советских крыльев.
А я остался один, наедине со своими мыслями. Почему Хозяин решил именно так? Кто знает… Может быть, я просто слишком быстро пошел в гору. Мне 24 года, а я уже почти на уровне Маленкова, решаю судьбу целых стратегических отраслей, пропихиваю своего протеже на пост руководителя столичной парторганизации. Тут кто угодно задумается: а что это за мальчик-зайчик, столь бойко скачущий по карьерной лестнице? Так что, возможно, меня просто решили «помариновать».
А может быть, дело в другом: я не совсем правильно разыграл свои карты.
Ведь Сталин не просто диктатор — прежде всего, он человек дела, помнивший все мои письма, все предложения. И сейчас он проверял меня. Идея с реорганизацией авиапрома, которую я ему подкинул, была «костью», брошенной когда-то моим противникам в Оргбюро. Я знал, что они с ней не справятся. И Сталин, похоже, понял сейчас мою игру, и она ему не понравилась. И теперь он решил еще раз присмотреться, верифицировать мою идею, понять, что это — новая интрига или вполне рациональное предложение, была ли моя идея изначально провальной, или же ее провалили бездарные исполнители, и не спешил дать мне новую власть, пока не увидит результата в предыдущих моих инициативах. Он хотел убедиться, что я не просто генератор красивых прожектов, человек, чьи прогнозы сбываются. И сейчас, в этой паузе, в этом «давай