И постепенно, звено за звеном, передо мной начала выстраиваться неумолимая, дьявольская в своей логике, цепь событий.
Зачем нужна была коллективизация? Затем, что зерно — это валюта. Товарищ Сталин, разгромив «левую оппозицию», перехватил у нее лозунг форсированной индустриализации. Страна, отсталая, аграрная, окруженная враждебным капиталистическим миром, должна была за десять лет пробежать путь, который Европа прошла за столетие. «Либо мы сделаем это, либо нас сомнут» — что-то такое говорил усатый генсек. И, черт побери, в чем-то он был прав!
Понятное дело, чтобы построить заводы-гиганты — Магнитку, Днепрогэс, тракторные заводы в Сталинграде и Харькове, — нужны были станки. Тысячи станков. Прецизионные, сложные, подавляющее большинство которых в СССР просто не производили. Их можно было только купить. Купить на Западе — в Америке, в Германии, в Англии. За валюту!
Увы, но Запад не хотел продавать станки за рубли, даже за так называемые «твердые червонцы», и уж тем более никто не собирался давать кредиты «красной» России, воспринимаемую всеми как прокаженный. Капиталисты — они ведь прагматики. Они хотели одного — твердой валюты. Ну а откуда ее взять? Золотой запас империи был давно растрачен. Добыча на приисках только-только восстанавливалась и не могла покрыть гигантские потребности индустриализации. И тогда в качестве главного экспортного товара было выбрано то единственное, что страна могла предложить в больших количествах, и то, что всегда было нужно Западу — зерно. Без вариантов: промышленных товаров мы дать не могли. Промышленность у Европы и США была своя, гораздо лучше нашей. Энергоресурсов — нефти, угля — им пока хватало своих, да и мы сами нуждались в них дозарезу. А вот дешевое русское зерно еще пользовалось спросом, и они покупали его, цинично пользуясь отчаянным положением Советского Союза, сбивая цены до минимума.
Я посмотрел на получившуюся у меня схему. Итак, вот она, вся цепочка: Индустриализация требует станков, станки требуют валюты, валюта требует зерна. А зерно нужно было где-то взять, причем задешево или, что еще лучше — бесплатно.
Не секрет, что именно для этого и была затеяна коллективизация. Нет, не для того, чтобы построить «светлую жизнь на селе», а чтобы создать эффективный механизм по выкачиванию хлеба из деревни. Создать колхозы, которые, в отличие от миллионов единоличных хозяйств, можно было легко контролировать, которым можно было навязать грабительские планы хлебосдач, а на вырученную валюту купить американские, английские и немецкие станки. А что будет с самими крестьянами, оставшимися без хлеба, — это уже никого не волновало. Партия готова была на такую жертву.
Я вновь посмотрел на записи, и от холодной, неумолимой логики этой схемы у меня по спине бежали мурашки. Ндааа… Ситуация хреновая, но если успокоиться — что тут можно было бы сделать?
Замедлить индустриализацию? Сказать мол, товарищ Сталин — вы неправы! Нельзя так гнать лошадей; нужно сбавить темпы, отказаться от гигантских строек, развиваться постепенно. Это был самый простой, быстрый и надежный способ оказаться на пресловутых Соловках: меня бы тут же обвинили в «правом уклоне», в саботаже, паникерстве со всеми вытекающими последствиями. Собственно, у Сталина под боком сейчас целый Бухарин, который об этом ему и талдычит. И что? Помогло? Нет. Сталин не отступился от своей идеи фикс, и мне тут ничего не светит.
Что еще? Найти другой источник валюты, то есть — иной товар на экспорт, предложить что-то, что Запад был бы готов покупать вместо зерна. А что? Лес? Пушнина? Этого было бы слишком мало. Сейчас не времена Ивана Грозного, на одной пушнине далеко не уедешь. Придумать что-то еще, что-то совершенно новое, я не мог. Мои знания из будущего не включали в себя карты неведомых месторождений алмазов. Что еще? Нефть? Месторождения Баку и Грозного уже работали, но для масштабного экспорта не хватает инфраструктуры. Для резкого увеличения экспорта требовались годы на строительство новой инфраструктуры — трубопроводов, танкеров. У нас не было этих лет. А главное — нефть и нефтепродукты нам и самим нужны. Индустриализация же! В общем, идея дохлая. И что остается?
А остается самое интересное. Создать свои станки!
Вот это была бы тема! Конечно, это — самый сложный, но при этом — и самый правильный путь. Не покупать, а делать самим! Если у страны появятся свои, отечественные, производительные и точные станки, то отпадет острая необходимость в их массовых закупках за границей. А это означает, можно будет не так сильно давить на деревню, не выкачивать из нее весь хлеб.
В волнении я вскочил на ноги. Вот оно, решение! Дать стране свои, советские, станки — благородная, сложная, но чертовски увлекательная задача; и мне, как я надеюсь, она по плечу. Моя работа в БРКТ в Харькове, мои идеи и успешные опыты в области электросварки и пневмоинструмента — все это внушало надежны на успех. Конечно, все что было прежде — это детские игры по сравнению с масштабом задач. Теперь речь шла о вещах куда более серьезных. Да, какие-нибудь координатно-расточные или фрезерные станки, или технология производства подшипников — это много сложнее чем все, чем я занимался до этого, хай-тек современной индустрии. И, вероятно, не все у нас получится. Но попытаться стоило: на кону стоят миллионы жизней.
Правда, тут есть и другая опасность. Даже если мой план сработает, если мы начнем производить свои станки, Сталин, в своей одержимости темпами, мог решить: «Отлично! Теперь у нас есть и свои станки, и валюта от продажи зерна! Значит, мы можем еще больше ускорить индустриализацию!». И тогда все мои усилия пошли бы прахом.
Нет. Его нужно было постоянно, методично, осторожно предупреждать. В своих будущих письмах, в докладных записках, я должен был, наряду с техническими предложениями, раз за разом возвращаться к одной и той же мысли: «Деревня — не бездонная бочка. Ее ресурсы не бесконечны. Чрезмерное давление на крестьянство приведет к падению производства, к саботажу и, в конечном итоге, к голоду, который подорвет наши планы куда сильнее, чем любые происки врагов».
И тут я с новой силой ощутил, какая невероятная удача — мой перевод в Москву, в МВТУ. «Как хорошо, что меня перевели сюда!» — эта мысль билась в голове, как набат. В Харькове, при всем моем авторитете, я был ограничен ресурсами. А здесь, в Бауманке, я оказался в самом сердце советской инженерной мысли, в месте, где были сосредоточены лучшие умы и, что не менее важно, лучшие производственные мощности.
Я вспомнил экскурсию по училищу, которую первокурсникам, устраивали в первые дни. Я тогда увязался с ними и был очень впечатлен, увидев огромные, залитые светом цеха учебно-опытных мастерских, унаследованные от старого Императорского училища. Это был не просто набор классов для практики, а полноценный многопрофильный мини-завод! Тут был и литейный цех с вагранками, и кузнечный цех с паровыми молотами, а главное — механический цех, заставленный рядами самых современных на тот момент станков — токарных, фрезерных, строгальных. Почти все они были импортными — американскими, немецкими, швейцарскими.
Да, при грамотном подходе тут можно такого наворотить — уух! Здесь, на основе этих мастерских, можно было без проблем организовать не один, а несколько опытно-конструкторских бюро: притом студенты могли бы не просто рассчитывать и чертить, а тут же, на месте, воплощать идеи в металле, создавать опытные образцы, а то и запускать мелкосерийное производство. Дело остается за малым — зажечь этой идеей других. Убедить студентов, комсомольцев, преподавателей в перспективности этой затеи.
А значит, надо идти в комсомольскую ячейку.
Будучи новичком, «харьковским», до сих пор в комсомольской организации МВТУ я появлялся лишь для того, чтобы «представиться», отметиться, получить первые поручения. Что же, теперь пришло время заявить о себе! Идее надо придать первоначальный толчок — собрать людей, объяснить им свою идею так, чтобы они «загорелись открывающимися возможностями» и сами, без пинков и приказов, стали моими добровольными помощниками.
Настал вечер, ребята собрались в комнате. И, не отходя от кассы, я решил переговорить с ними.
— Парни, мы вот учимся, чертим, сдаем зачеты. А для чего? Чтобы через пять лет прийти на завод и встать к тому же самому американскому станку «Цинциннати» или немецкому «Лоеве»?
— А к какому же еще? — удивился Василий. — Своих-то почти нет.
— Вот именно! — подхватывал я. — Нет! И не будет, если мы сами их не сделаем! Почему мы, студенты лучшего технического вуза страны, должны только изучать чужое? Почему мы не можем создать свое? У нас есть все для этого: светлые головы наших профессоров, наши с вами молодые, энергичные руки, и великолепные мастерские, которые стоят полупустыми по вечерам! Техническая зависимость от Запада унизительна! Пора уже создать свою, советскую, инженерную станкостроительную школу!
Мы проговорили до полуночи. Я рисовал им картины будущего: новые, мощные, точные станки с гордой надписью «Сделано в МВТУ», которые будут работать на всех заводах страны, и видел, как в их глазах загорается интерес.
— Представляете, — говорил я, и мой голос звенел от собственного энтузиазма, — мы не просто будем учиться, но одновременно — творить! Создавать то, чего еще не было! И это будет не просто курсовой проект, не просто диплом. Это — реальный вклад в индустриализацию, в укрепление мощи нашей советской Родины!
Слух о моих разговорах, о моих идеях быстро разнесся по училищу. Когда на следующий день я отправился к секретарю нашей факультетской ячейки, он уже был в курсе дела.
— Слышал я, Брежнев, ты народ будоражишь, — с усмешкой сказал он. — Про станки советские агитируешь!
— Агитирую, — кивнул я. — Дело-то нужное!
— Что ж, идея правильная, по-большевистски. Только разговорами делу не поможешь. Нужна организация.
— Вот я и хочу предложить, — сказал я, — на ближайшем комсомольском собрании вынести на обсуждение вопрос о создании при нашей ячейке… скажем, «Бюро Малой Механизации». Или «Опытно-конструкторского бюро пролетарского студенчества».