В теплый, влажный, чисто апрельский полдень Леонид рано пообедал в столовой гороховым супом, саговой кашей и отправился к остановке двадцать четвертого номера трамвая. На пустырь, в бурьяны опустилась шумная стайка чечеток — светло-бурых, в красных шапочках. «Чив-чив-чив... тюи!» — высвистывали они и вдруг, словно спугнутые, понеслись на дальнюю березу. «Это уж северные гости, — подумал Леонид. — Одеты потеплее меня. Зиму несут. Что ж. ноябрь».
Здесь, на окраине Москвы, у реки, леса, птицы вели себя, как у них в придонецком городке. Обманутые отте пелью, они перекликались в яблоневых садах за деревянными заборами, качались на голых ветвях в кустарнике.
Два часа спустя, проехав центр, Леонид соскочил с трамвая: Главный почтамт. Он сверил свои часы с громадными, висевшими над входом: вовремя, кажется. Леонид взбежал на широкие каменные ступеньки, поднял воротник пиджака, ниже надвинул кепку, остановился за высокой застекленной дверью. Отсюда ему хорошо было видно светло-желтое здание рабфака: там он прожил две беззаботные, счастливые недели в начале августа.
Темнеет коричневая штора в кабинете Краба. Какой далекой ему кажется стычка с директором и... безразличной. Да, боевые страсти, которые волновали тогда его и Ваньку Шаткова, давно-давно заглохли. Как все безвозвратно проходит! Неужто все? Быть не может. А вон и заветные окна, где с подругами обитала она. Может, Алла и сейчас там занимается? Зайти в здание, узнать у него не хватило сил, мужества. Зачем он вообще пришел сюда? Глянуть в последний раз, проститься взглядом?
Вон темно зияет полукруглый, сводчатый выход со двора — только через него студенты могут попасть на улицу...
Отсюда они вскоре и стали появляться: сперва одиночными фигурками, затем группами.
Жадно выглядывал он через стекло, суетливо курил папиросу за папиросой, словно хотел заглушить внутреннюю боль, раздиравшую сердце.
Внезапно Леонид вздрогнул: совсем с другой стороны он увидел серое драповое пальто, дорогую пушистую светло-серую кепку, яркое красное кашне под гладко выбритым подбородком, красный чувственный рот, затененные козырьком глаза; от Мясницких ворот с трамвайной остановки шел Илья Курзенков. Левая рука его была в кармане, правая — в кожаной перчатке, в ней зажата вторая перчатка, и он легонько, с рассеянной небрежностью помахивал ею.
Папироса погасла во рту Леонида, он прижался лбом, носом к стеклу. Илью он никак не ожидал здесь увидеть. Такое внимание?
Тут же Леонид откинулся назад, будто хотел вжаться в стену. Из ворот вышла Алла Отморская. Из-под ее розового воздушного капора выглядывала волнистая красновато черная прядка, глаза сияли, как лучом осветив серенькую улицу; стройные, чуть полные ножки в закрытых туфельках мелькали из-под синего, короткого пальто. Алла разговаривала с вертлявым студентом в прорезиненном москвошвеевском плаще, который нес ее красивый портфельчик, вопросительно осматривала улицу. Заметив Илью Курзенкова, задержала на нем очень внимательный взгляд. Затем полные губы ее растянула приветливая улыбка, она помахала ему рукой. Взяла у студента портфельчик, улыбнулась и ему и быстро пошла навстречу мужу.
Что только не пережил за эти минуты Леонид! Ему казалось, что он дышит на весь тамбур почтамта. До последнего дня он тешил себя мыслью, что Алла вышла за Курзенкова исключительно под давлением обстоятельств. Но вот Илья приходит встречать: значит, любовь? Искренняя у нее была улыбка? Или деланная, актерская? Неужели здесь счастье? Вот это удар — поленом по затылку!..
Леонид вышел из двери на широкие ступеньки, уже не боясь, что Алла может узнать его. Момент встречи молодоженов он пропустил — их заслонила толпа, и увидел лишь, как покровительственно и словно бы даже снисходительно наклонился Курзенков к жене, взял под руку и медленно повел по улице к Лубянке. Отморская словно не замечала взглядов, какими ее провожали мужчины.
Вот они смешались с толпой. Затем опять вынырнула его светло-серая кепка, ее розовый пуховый капор и пропали: вошли в гастрономический магазин.
Минуты две Леонид пытался раскурить давно погасшую папиросу, плевком вышвырнул ее изо рта, пугливо оглянулся, будто лишь сейчас отдав себе отчет, что его могут заметить, если не сами Курзенковы, то кто-нибудь из знакомых студентов. Сунул руки в карманы, сбежал по ступенькам крыльца и крупно зашагал совсем в противоположную сторону — к Мясницким воротам.
Лицо его дергалось, губы тряслись. «Любят друг друга? Сукин сын, болван, считал, что в душе она осталась верной тебе. Ведь из-за этого пришел. Убедиться своими глазами. Да брось ты к ее ногам кепку — подметки не захочет вытереть. Значит, забавлялась со мной от скуки? Ведьма. Змея. Маруха. Застрелить из поганого ружья не жалко!»
Леонид налетел на солидного мужчину в шляпе, пальто- реглане. Тот покраснел от гнева, резко стал ему выговаривать и вдруг замолчал на полуслове: покорно слушавший его Леонид увидел в глазах мужчины жалость. «Виноват. Спасибо», — растерянно сказал Осокин и поспешно, почтя бегом пошел дальше.
XXIV
За короткой оттепелью вновь придавили морозцы, выпал ранний снег, побелил крыши, и в бурьянах на пустыре появились хохлатые свиристели с нарядными цветистыми крылышками — прилет сибирских гостей шел полным ходом. Голый, облетевший лес Нескучного сада за Москвой — рекой стал виден отчетливо, словно прочерченный тушью на белом листе.
Снег пролежал всего два дня, но заставил Леонида переменить план покупки пальто. Когда теперь копить деньги на новое? Нужно на Сухаревке приторговать подержанное, с рук. Не велик барин, переходит зиму, а там сколотится.
Он отправился на рынок. Долго бродил между бесконечными рундуками, палатками по громадному толчку, сильно перезяб. Забрел в ресторан, заказал дешевый обед, стопку — «согреться». Почувствовав шум в голове, размахнулся на отбивную котлету (такую, какую недавно ел Подгорбунский) и целый графинчик. Пил и над рюмкой видел Аллу Отморскую. Временами она обольстительно улыбалась ему, куда-то манила, но чаще высокомерно вскидывала подбородок. А за ее розовым капором маячила светло-серая пушистая кепка Ильи Курзенкова, блестели его самодовольные глаза под толстыми черными бровями, лоснилась кожа вокруг тщательно выбритого рта.
— Ничего. Ничего, — сквозь зубы пробормотал Леонид и заказал второй графинчик.
Выйдя из ресторана, он вскочил на трамвай и поехал в Замоскворечье. Намерение у него было простое — плюнуть в морду этой «парочке, валуху и ярочке» и, выказав таким образом полное презрение, гордо и навсегда удалиться на
Гознак. Если же Илья сунется — отволохать его по всем правилам блатного рукоприкладства.
Отыскал ли он Малый Фонарный или заблудился, Леонид не помнил. Замоскворечье знал он плохо, а уже стемнело. Тут еще в дремоту стало клонить: истощенный организм слабо сопротивлялся алкоголю.
В общежитие он вернулся поздно. Ему хотелось незаметно пробраться на свое место, завалиться спать. Неожиданно перед самым носом он увидел Аркадия Подгорбунского. Облокотясь сильной рукой о спинку его железной койки, Подгорбунский не без сочувственной улыбки рассматривал его сверху.
— Веселись, душа и тело, вся получка пролетела?
Леонид расплылся в улыбке, кивнул, будто его с чем-то поздравили. Неожиданно задумался. Неужели видно, что выпил? А он-то считал, что держится так — комар носу не подточит.
Леонид решил пошутить:
— Не тот пьян... что двое ведут, а он... н-ноги переставляет. Пьян тот, кто... лежит не дышит, собака рыло лижет, а... а он слышит, да не может сказать... «Бр-рысь! »
— В точку подметил, — тоном эксперта согласился Аркадий.
Стоял он выпятив широкую грудь, как всегда сияя чистой рубахой, аккуратным костюмом. Воротник он, оказывается, и в холод не застегивал, и открытый треугольничек имел здоровый красный цвет, пожалуй более красный, чем румянец щек. Отношения между Подгорбунским и Леонидом были скорее дружественные, чем безучастные. Оба помнили о давней симпатии, возникшей при знакомстве в институте, каждый уважал силу, молодечество другого, охотно заговаривал. Откровенный сердечный разговор у них, однако, никогда не возникал, — наоборот, чаще обменивались дружелюбными подковырками, остротами.
— Сам кутнул? — продолжал расспрашивать Подгорбунский. — С девочкой?
Леонид внезапно нахмурился, хотел погрозить ему пальцем, но лишь уронил руку.
— Отбивные котлеты... Вкусно. А? Суч-чий... хвост.
— Понимаю, — почти доброжелательно усмехнулся Аркадий. — Обед на две персоны. Одобряю! Отдельного кабинетика не было? Уединения?
Почему-то Леонид обиделся. Чего суется в его дела? Он не собирался вмешиваться в семейную жизнь Подгорбунского, хотя ему не нравилось его отношение к Анюте. Ему хотелось об этом намекнуть Аркадию: мол, я тоже кое- что видел в столовой. Только не надо размахивать руками.
— Кто ты есть... Аркашка? — трудно ворочая языком, спросил он. — Отец ведь, а... подобные поступки. Почему?
Близко поставленные глаза Подгорбунского, гонкие губы приняли надменное выражение.
— Какие поступки? При чем тут отец? Что ты вдруг заинтересовался? Кто подослал спросить?
— Я... никто меня. Просто... дух хочу...
— Можешь справиться о моей анкете в секретом отделе.
— А! Говорить с тобой. — Леонид вдруг перестал интересоваться ответами Аркадия, вяло махнул ладошкой. — 3-знаю, и... все.
Отвернулся и стал рассматривать левый грязный и мокрый ботинок. Прохудился, чинить надо. Все трещит по швам: студенческая житьишка. Ладно, плевать.
Подгорбунский выпрямился, отходя, бросил через плечо:
— Бдительным стал, Леонид? Скрывать мне свой «дух» нечего. Бухгалтер отец мой. В промкооперации. Легче стало?
Осокин не слушал, да, кажется, и вообще забыл о нем. Минут пять молча, неподвижно сидел на своей койке, сложив на коленях руки и словно чего-то ожидая. Тихонько встал и, деликатно поглядывая на соседей, будто извиняясь, что тревожит их, начал стелиться. Пустая шатковская койка стояла неразобранная и непонятно почему тревожила Осокина (куда Ванька смылся?). Леонид раза два попытался сдвинуть свою подушку, откинуть одеяло и вдруг улегся, не раздеваясь, почти не дыша, и через пять минут уже храпел так, что на него с любопытством стали оглядываться с дальних коек.