— Не всякий у нас выдержит, — негромко заговорил Модька. — Женщине тут — гроб с музыкой. Лафа лишь таким, как Манька Сука. Хорошим воровкам.
Удивленный Ленька молчал, не зная, что сказать на неожиданные слова старшего друга. Не бредит ли? — Может, шутит? Вот уж не ожидал таких речей от вечно веселого, неунывающего Модьки! Болезнь, что ли, подействовала? -
— В блатном мире женщина не считается человеком. Вот какой-нибудь вор, вроде Фомки Хряка, набьет морду моей любимой, а я не имею права заступиться. Он — деловой. Баба ж — тварь. Ей и перо сунут в бок в темном переулке — в ответе не останутся.
Химик еще откусил от булки, от куска колбасы, прожевал.
— Вообще, мистер Оливер, у нас не как у людей. Сколько ни бегаю на «воле» — хоть бы раз где-нибудь почувствовал себя в безопасности. На улице то и дело зекаешь, не следит ли сексот. С девчонкой сидишь в ресторане как на угольях. В хазу возвращаешься, боишься, не ведешь ли за собой «хвост». Спать лег — опять душа не на месте: того и гляди ночью прихлопнут менты. Окружат и возьмут.
— Ну и что? — задорно сказал Охнарь. — Зато свобода. Никакого воспитателя, чтоб они, паразиты, сгорели!
— Хороша свобода! Даже в хевре за тобой следит десяток «своих» глаз. Думаешь, тут кто кому верит? Хотели б, да не могут, недоверие в кровь впиталось, — Модька вдруг перегнулся с дивана, зашептал: — Я тебе скажу то, в чем вор никогда никому не признается. Все будут стучать: «Житуха? Лихая!» А на самом деле? Это лишь сдуру, па мальчишеству кажется, что воровская деньга легкая, У нас в работе о-го-го какие нервишки нужны! Берешь квартирку, кошелек — лихорадка бьет. Оступился, смалодушничал — и трещат скулы, с кровью летят зубы, а то и пулю схватишь в брюхо. Дальше — тюрьма. Заключение на годы. Отчего у нас все и пьют? Кокаин проклятый нюхают? Забыться. Не думать — вот чего хотят. Озвереешь — и тогда готов черту глотку перервать. А ведь мы — люди… Разобраться: что я тут видел? Любовь? Продажную. Веселье? Азартное. Дружбу? И то волчью. А жизнь-то идет? «Проходят все лучшие годы»! Один деловой пахан мне говорил: в кодло попадешь как в капкан. Рад бы к старости сменить пластинку, да что умеешь? Только людей обирать. Конец один: сдохнуть в тюремной больнице или с перепою под забором.
— У тебя не жар? — подсев к Химику на диван, спросил Ленька и попробовал его потный лоб. — Давай, кемарь.
— Вот таким маленьким дурачком и я был, — насмешливо и грустно сказал Модька.
За стеной по-прежнему бесилась, мела ночная метель, Что там делается в огромном враждебном городе, в непонятном мире? Долго воры молчали. Ленька уже начал зябнуть, вновь плюхнулся на овчину, когда Химик сказал peшительно, зло:
— Пока живой — не отдам Лизу кодлу.
Вон, оказывается, о чем он все время думал!
— А вдруг она узнает, что ты вор?
— Не узнает.
Ленька еще раньше слышал, что любовь между вором «честной горожаночкой» не такое уж редкое явление. Чаще она кончается тем, что девушка, обманутая возлюбленным выдававшим себя за студента или заводского слесаря, втягивалась в воровское кодло и в конце концов гибла. Даже когда любовь была верной, «муж» рано или поздано садился в тюрьму, а «жена» или «выходила» за другого вора, или шла на панель.
— А вдруг узнает? — искусительным тоном спросил Охнарь. — Бросил бы ты из-за Лизки кодло? Если б сумел, бросил?
Химик поднялся с дивана, надел пальто, которым сверху было покрыто его одеяло, сунул босые ноги в калоши.
— Тебе не надо, куда царь пешком ходит? Топаем.
Он крепко обнял Охнаря за плечо, близко в потемках заглянул в глаза.
— Ты мне теперь будешь как младший братишка. Хочешь? Голову за тебя не пожалею. Но… не подведи.
Как уже знал Охнарь, такое «братание» было очень распространено среди воров. Чувствительность являлась одной из основных их особенностей. Да и как было не брататься людям, которые не признавали кровного родства и, окруженные вечной опасностью, могли положиться только на свой нож да на истинного друга?
В сенях Химик заботливо напомнил:
— Тебе уж говорили, чтоб ночью тут был осторожней? Ходить можно только вдоль этой стены. Держись за мое пальто. Как Просвирня увидит дурной сон, так убирает в сенях пол: на случай, если мильтоны нагрянут. Сломают дверь, кинутся — и полетят в яму. У нас еще потайной лаз есть из ее кельи на чердак. Это знаешь? То-то. Видал вербу на дворе? Так вот с крыши дуй прямо на ветки, перелезешь на другую сторону дерева, сигай на сарайчик — и на улице. Как международный авантюрист Арсэн Люпен. Ловко-плутовка?
— Ловко.
Вернувшись в «залу», «братья» вновь заняли свои места. Ленька поудобнее умостился на овчине, натянул до подбородка старую Ковровую шаль, раздобытую для него где-то Просвирней. Хорошенько умостился, готовясь заснуть, когда вновь услышал голос Химика:
— У Лизы дядька на Урале мастером работает. Зовет ее туда учительницей, она. девятилетку кончила. Завод небольшой, я бы мог слесарем поступить. Глядишь, и до механика допер: котелок у меня работает.
Прежде чем Охнарь успел ответить, Модька проговорил другим тоном:
— Ладно, братишка. Хватит трепаться. Давай спать, может, еще пропотею. Гляди ж; молчок! Понял? Знаешь, как пан сотник говорил философу Хойе Бруту? «Самому черту не советую рассердить меня».
И вновь в доме наступила тишина, нарушаемая лишь свистом метели за бревенчатыми стенами да стуком, поскрипываньем ставен.
Наутро никто из них не напомнил другому об этом разговоре, словно его и не было. Только Охнарь теперь почти совсем не отходил от Химика, а взгляд ширмача теплел, встречаясь с взглядом огольца.
XIV
Клим Двужильный часто пропадал из дома, иногда уезжая куда-нибудь на сутки, а то и на двое: все обделывал какие- то дела. В этот день он вернулся поздно, в сумерках, громко гремел в сенях засовом.
— Подрезал, стервец, — громко сказал он кому-то.
По звуку его голоса можно было понять, что Двужильный не в духе. Ленька выглянул из «залы». В полутемной прихожей раздевался Калымщик; смотрел он тоже сумрачно.
— Прямо ума не приложу, Галсан. Справимся ль? Язык бы вырвать Васе Заготовке, чтобы меньше трепался.
Слова эти Двужильный произнес уже в «зале», проходя к себе в комнату. Встретив вопросительный, ожидающий взгляд Охнаря, «старшой», против обыкновения, не поерошил его кудри, не сказал ничего шутливо-ласкового. Калымщик вошел за ним, и они закрылись. «Похоже, что-то утряслось», — решил Охнарь. Модька спал, поделиться своими соображениями было не с кем|. Взять соломинку да пощекотать у него в носу? Сказать: мол, муха. Желтый, круги под глазами, все потеет. С неделю еще вебось. проваляется. Не воспаление ль легких у «братана»? Любого человека в больницу б положили, а воры боятся и врача позвать в притон.
Полчаса спустя из комнаты показался Двужильный. Из-за его спины Калымщик говорил:
— Зачем твоя серчай, Клим? Вася Заготовка виноватый? Кошка виноватый: дорога перебежал. Вася отмычка пилил.
«О чем они? — старался догадаться Охнарь. — Снова Заготовку помянули».
Не так давно дядя Клим посылал его с запиской во Второй Живодеров переулок, что у бойни, к тому самому сапожнику, к которому он явился по выходе из тюрьмы с поручением от Куприяна Зубка. На этот раз в прокисшем домишке находился еще тощий востроносый паренек лет семнадцати — восемнадцати, одетый с назойливым пошибом на моду. Но и его бостоновые брюки-«дудочки» и желтые ботинки «джимми» были не по росту, заносившиеся, видно купленные с рук, на толчке.
«Хозяйский сын, — сразу определил Охнарь. — Вася Заготовка». У паренька был тот же кошачий рот, запрятанные под нависший череп глаза. Только вместо отцовского безразличия — верткость, непоседливость. «От кого?» — спросил он старика. «Двужильный, — безучастно ответил сапожник надевая старые очки в железной оправе. — Дай, Вася, стулец мальчонке».
Пока он читал записку, а Охнарь, не садясь, стоял y двери, паренек, бесцеремонно, с любопытством оглядев его, спросил: «Это ты корешок Зубка? Из кичмана вышел? В хазе у Клима житуху гнешь?» Охнарь почему-то надулся от важности, не посчитал нужным ответить и лишь кивнул. «Я для ваших дельце одно готовлю, — бойко и хвастливо сообщил Вася Заготовка. Отмычку фартовую сварганил по слепку с ключа». Он причмокнул, намекая, что дело хорошее. Слова из Васи лились, как вода из водопровода, и он то и дело «стучал по. блату». Охнарь уже заметил, что такие воры, как. Двужильный, Василий Иванович, избегают жаргона; сыплет им мелкая шпанка, беспризорники — те, кто и воровать не умеют толком.
Сапожник порвал записку, бросил в печку. «Передай Климу: ладно», — сказал он Леньке и тут же зажал между ногами старый сапог, который перед этим починял, кошачий рот дратву, сунул в подметку шилом.
Может, сейчас Двужильный и Калымщик толкуют о деле, которое должен был обтяпать для них Вася Заготовка? Узнать бы.
— Задал задачку, — пробормотал Двужильный. — Придется, наверно, нынче брать.
— Нада, — как эхо подтвердил Калымщик,
Выражение раздражения, недовольства все еще оставалось на холодном лице Двужильного, но глаза уже указывали на упорную работу мысли, а сильная, жилистая фигура была хищно подобрана. Он подошел к Модьке Химику, заглянул в лицо, хотел разбудить, но лишь досадливо сморщился и повернулся к монголу.
— Без толку. Больной.
— Отложим — плоха, — проговорил Калымщик, видимо размышляя вслух, — Когда дождемся хороший ночка?
— То-то, — хмуро, задумчиво проговорил Двужильный. — Позвать Кольку Тертого? Меченого? — Дирбанить фарт?
— То-то, что делить придется.
Вновь замолчали. Охнарь смотрел на обоих с живостью.
— Вася Заготовка — трепач, — вдруг сказал он.
Калымщик глянул на него удивленно и зорко. Глаза Двужильного заблестели, словно мысль, бившаяся в мозгу, нашла выход.
— А что, Галсан, если его приспособить? — Он повернулся к Охнарю: — Свистеть умеешь?
Не ожидая вторичного приглашения, понимая, что дело идет о чем-то важном, Ленька заложил два пальца в рот и резко, пронзительно свистнул. Модька, будто встрепанный, сел на постели, ошалело стал озираться. Возможно, ему почудилось, что притон обложила милиция и надо спасаться Двужильный одобрительно улыбнулся.