Крокодилицу терзали подозрения. Ей не исполнилось и пятидесяти, и отсутствие мужских ласк при наличии бешеного темперамента вконец загубило характер. Чтобы не унижаться перед приятельницами, она изводила вопросами меня:
– Как думаешь, папа гуляет?
– Нет, – безмятежно отвечала я, предательски подёргивая веками.
– Странно. Спит отдельно, объясняет – сердце шалит. Умереть, что ли, боится? В молодости не был таким пугливым.
Подсознательно мама ревновала меня к отцу, но не сомневалась, что я, как существо женского рода, останусь на её стороне, тем более не предам. И оказалась права.
Отец часто разъезжал по Кольскому полуострову: то он в Апатитах, то в Оленегорске, то в Кировске, это позволяло ему тайно вершить интимные делишки. Каждый местный князёк после напряжённого трудового дня устраивал высокому начальству застолье, само собой не без женщин, специально вышколенных, со ртом на замке.
Проколы, конечно же, случались, тем более чего-чего, а «доброжелателей» всегда и во все времена хватает. Однажды Крокодилица, возбуждённая слухами, не выдержала и решила вспомнить молодость. Явилась в Мурманский обком, беспрепятственно прошла в кабинет первого секретаря и вынула из сумочки дамский браунинг. Такого оружия после войны по рукам ходило бесчисленное множество.
Помахивая перед папиным носом маленьким никелированным пистолетиком, заряженным вполне серьёзными пульками, мама потребовала выгнать молодую секретаршу, в противном случае пригрозила застрелиться прямо тут, на месте. Она не блефовала, и отец это знал. За подобные делишки Сталин своих клевретов по головке не гладил. Пришлось бы проститься с должностью, а то и со свободой. Отец повёл себя сдержанно и разумно, позвонил в кадры и велел девицу уволить. Но вечером, дома, разразилась гроза. Сбросив пальто на пол, он пошёл грудью вперёд и свирепо заорал:
– Ещё раз позволишь что-то подобное, удавлю собственными руками!
В таком гневе мы его никогда не видели. Мама от неожиданности лишилась дара речи. Накануне она посвятила меня в суть конфликта и хвасталась, что «прижала изменника к ногтю». И вдруг такой обвал. Я заревела.
Отец взял меня за плечи и увёл из комнаты. Шепнул тоном заговорщика:
– Не волнуйся. Просто надо было её припугнуть. Совсем обнаглела.
– Это правда? – спросила я сквозь слёзы.
– Что?
– Про любовницу?
Он запнулся.
– А. Нет, конечно.
Я вдруг поняла, что он лжёт.
Для него это была и игра, и опасность, и восхищение собственной ловкостью. Он получал удовольствие и прилив адреналина, которого ему, холерику по натуре, не хватало в нудной партийной работе. Одно дело махать шашкой, гоняясь за беляками по сибирским просторам, совсем другое – сидеть допоздна в кабинете у «прямого провода», ожидая звонка, потому что вождь был «совой» и любил работать по ночам. Папа тоже научился подминать под себя природу людей, заставляя окружающих бодрствовать в отведенное для сна время. С подчинёнными был строг и резок, мотивы чужих поступков зрел в телескоп, всё держал, как теперь принято говорить, под контролем, проверяя даже помощников, в которых, казалось, был уверен. Но только казалось. Полностью он полагался на одного себя, поэтому беспорядки случались редко, а если и случались, то о них знали лишь те, кому знать положено.
Отношение отца ко мне, несмотря на показное панибратство, становились сложным. Между нами существовала невидимая дистанция, которую я боялась нарушить. Он как бы играл в доброго тигра с мягкими лапами, в густой шёрстке которых не видно острых когтей. Помню случай, – хотя случайного не бывает ничего, просто мы не всегда улавливаем в случае закономерность, – когда в нашу доверительную связь неожиданно ворвался сквозняк.
Я сидела за ужином, не сняв школьной формы. Облокотилась на руку, и ткань, вытертая о парту, натянулась и лопнула у локтя.
– Это ещё что? – удивился папа.
Я засунула в дырку палец и выдала машинально, не подумав:
– Потихонечку идём к коммунизму.
Отец отложил вилку. Голос дрожал от напряжения:
– Повтори…
Я испугалась. И чего особенного-то сказала? Идём к коммунизму – слова эти так часто повторялись по любому поводу, что потеряли высокий смысл.
Выговор длился нескончаемо долго, с экскурсом в труды Маркса и Ленина, с бытописанием сталинской ссылки. Были подробно разобраны все мои предыдущие, даже самые мелкие проступки, о которых я сама уже позабыла, а папа, оказывается, помнил. Гнев его казался неподдельным, хотя был ли на самом деле искренним, не возьмусь утверждать. Возможно. Большинство из нас верило в советский строй, хотя бы потому, что ничего другого не видело и понятия не имело об истинном положении вещей. Но папа-то знал? Впрочем, он был не столько умён, сколько опытен, это его естественная среда, она его сформировала, и он в ней плавал, как рыба в родном пруду.
Теперь я прихожу к выводу, что над чувствами отца к близким, к людям вообще и даже к миру возвышалось восхищение собой. Отношение к жене, к детям, были частью его личной жизни, как он её разумел и как под себя устроил. Когда мы выпадали из этой схемы, то делались не только нелюбимы и не нужны, но враждебны.
В общем, влетело мне по первое число, а заодно и маме за плохое воспитание дочери. Плов застыл в тарелке, я отправилась спать на голодный желудок, зарёванная. Но это лишь эпизод, который не слишком нарушил привычное течение семейной жизни. Я не могла сказать «мамочка», но долго говорила «папочка», радовалась похожести на него, не замечая, что он признавал за мной право быть лишь его отражением, притом действовал не требованием беспрекословного подчинения, не криками, как мама, а обаянием, сделав из меня маленькую злую сообщницу. Было ли это местью нелюбимой жене или естественным движением души с гнильцой, не суть, но, когда двойная жизнь его раскрылась во всём безобразии, меня пронзило горькое чувство соучастия в предательстве.
28 июля.
После десятого класса, перед поступлением в институт, нас с мамой пригласила на всё лето в свой дом на Кубани жена генерала армии в отставке, который сам происходил из тех мест и после войны построил на окраине большой казачьей станицы просторный двухэтажный дом с современными удобствами и широкими террасами. Генеральша, сельскую жизнь терпеть не могла и искала спутницу, с которой можно вспоминать весёлую и разнообразную городскую жизнь.
Мама, которой надоели санатории, согласилась. Нам отвели красивые комнаты – мне внизу, маме наверху, поскольку она боялась воров, которых называла жуликами, а спать из-за духоты приходилось с открытыми окнами. В гостиной стоял рояль: генеральша, бывшая пианистка, часами музицировала, её сестра, старая дева, готовила еду и занималась уборкой.
На участке в два гектара, который спускался к холодной горной реке, раскинулся старый фруктовый сад и молодой виноградник. Бесхозные фрукты валялись и гнили под деревьями. Никто не знал, что с ними делать, банками с вареньем и так были заставлены в подвале все полки, компотов тогда на зиму не закручивали – ни крышек, ни машинок для них ещё не выпускали, да и сахар надо было возить из Москвы, на месте не купишь.
С раннего утра мама ставила в саду шезлонг и хрустела яблоками, вспоминая Одессу. Яблоки я не любила, только сливы и абрикосы, и те скоро надоели.
– Ешь, дура, – командовала Крокодилица. – Бесплатно.
Глядя на неё, я не могла избавиться от мысли, что природа великолепна, а человек в ней заноза. Как говорится, никакой пользы кроме вреда. Человеческая сущность хуже звериной, зверь не измывается над природой, он к ней приспосабливается. Белка ест орешки, заяц капусту, лиса предпочитает зайчатину, но чаще ей достаются мыши, личинками комаров кормиться рыба, рыбу ест медведь и так далее. Человек наравне со свиньёй жрёт всё подряд, а кого не может съесть, убивает из-за шкуры или из охотничьего азарта. Ради удобства гуляющих в парках Вселенной человек массово уничтожает клещей, не заботясь о том, какие механизмы запускает. Он беззастенчиво ковыряет землю, добывая природные дары и ничего не оставляя взамен. Трудно даже представить, на какие ухищрения пойдёт это двуногое животное с компьютерными мозгами, когда земные ресурсы закончатся. Душу ему придётся загнать поглубже, чтобы не вякала, не мешала. В конце концов душа отомрёт. А что останется? Мразь.
Зачем природе человек? Непонятно.
Я целый день торчала на реке и загорела, как головешка. Там и познакомилась с капитаном кавалерийского полка, расквартированного неподалеку от станицы. Звали капитана красиво – Вадим, и романтическая фамилия Чижевский мне тоже понравилась. Лет тридцати, кряжистый, с бугристыми мышцами и выбеленными солнцем волосами. Глубоко провинциальный, правда, любил стихи, знал на память Есенина, напевал приятным голосом городские романсы. Без цветов на свидание не приходил, случалось, ночью бросал букеты в открытое окно девичьей спальни. А мне – шестнадцать, мне это нравится, и однажды, погружая лицо в полевые ромашки, я впервые подумала, как много впереди неожиданных открытий и поразительных встреч.
Задушевные разговоры на галечной полосе шёпотом, голова к голове, вселяли неясное чувство сладостного томления и женской силы, потому что капитан быстро влюбился, царапал острым камушком на большом голыше нежные признания, такие непривычные и возбуждающие. Я их читала, а потом возвращала камни в реку. Голубые армейские трусы бугрились, заставляя меня стыдливо отводить глаза. Вечерами мы встречались в прилегающей к имению роще, где Вадим впервые поцеловал меня взасос, что оказалось так непохоже на неловкие мальчишеские тычки. Генеральша, вспоминая бурную молодость, меня не просто покрывала, но подстёгивала, придумывала разные предлоги, чтобы устроить свидание и отвлечь родительницу. Ей хотелось, чтобы я вышла замуж за военного. Знала бы Крокодилица – голову ей оторвала.
От «настоящих» поцелуев, которые отвращали меня своей избыточностью, от поглаживания твёрдых юных грудей я ёжилась, уворачивалась, однако распоряжаться судьбой взрослого человека для молоденькой девочки – большое искушение. Любая власть сладостна! Однажды Вадим признался: «Я мог бы взять тебя, но хочу, чтобы ты полюбила меня так же страстно». Взять?! Слово царапнуло незнакомостью, а мысль заставила покраснеть. Ничего себе! Пусть бы только попробовал! Он думает, я влюблена. А я влюблена? Понятия не имею. В общем, хорошо, что уезжаю.