Чижевский обещал писать до востребования и ждать, когда я закончу учиться и созрею для счастья. Галифе меня не вдохновляли, я мечтала об оперном певце, пусть некрасивом, как Джильи, но с таким же магическим голосом. Однако перспектива любовных посланий от взрослого мужчины будила воображение. Чем они будут отличаться от писем Бориса?
Итак, я уехала. Когда двое расстаются, всегда грустнее тому, кто провожает. В голове или душе путешественника уже блуждают новые образы, тогда как оставшийся вдруг осознаёт глубину потери. Но не всё так однозначно. У покинутых есть хотя бы надежда, что они ещё насладятся. А что ждёт счастливых? Несчастье за углом. А как иначе: равновесие природы, благословен и тьмы приход. Только мечты Вадима не сбылись.
В первом письме он сообщил, что не смог вовремя вырваться из части, загнал лошадь, но к поезду опоздал, увидел лишь два красных удаляющихся огонька, похожих на глаза дьявола, который увозил меня от него. Не забыл ни единой черточки моего лица, моего запаха, даже сломанного ногтя на мизинце, и то, что я не носила лифчиков. Верит – мы обязательно будем вместе и готов отдать за меня жизнь.
Набор романтических бредней, подумала я. Отдать жизнь. Кто его просит? Вряд ли в тридцать лет мужчина может быть так наивен, скорее, простоват или глуп, или действительно настолько влюблён, что плохо соображает. Ну, причём тут армейский капитан, каких сотни тысяч?
Второе письмо уже лежало на отцовском столе. Как это прежде сановники умудрялись везде иметь своих людей и отслеживать даже мелочи? А нынешние не знают, куда деваются миллиарды. Хи-хи. Не хотят знать – думают, народ ничего не понимает. Понимает и мотает на усы. Ой, что будет, когда мотать места не останется!
В общем, разговор получился короткий и жёсткий. На почту я больше не ходила, трусила. Через несколько лет, уже будучи замужем, нашла в почтовом ящике письмо от Чижевского со штампом Амурской области. Далеко запесочил беднягу власть имеющий.
В конверте лежало фото и один листок в клеточку. Почерк плохой, но разборчивый.
Я сегодня прошёл у окошка,
Где увидел тебя впервые.
Непротоптанная дорожка,
Колокольчики голубые…
Здесь тебя уже нет давно,
Только розовый куст с упрёком,
Нежным цветом стучит в окно:
Помнишь ли обо мне, далёком?
Много пыльных военных дорог
Впереди, позади бегут.
Я давно не писал, не мог,
Я боялся – слова солгут.
Всё равно я к тебе приду,
Той дорожкой ли, осенью, летом,
Всё равно я тебя найду,
Жди меня – я вернусь за ответом.
У майора с фотографии обгорелый нос, прищуренные от яркого солнца глаза. Позади – хорошо узнаваемая дача. Наверное, Вадим ездил на Кубань, и генеральша дала ему адрес. В моей памяти вспыхнул спрессованный в мгновение романтический эпизод. Невольно сглотнула слюну: а вдруг, и правда, потеряно что-то большое, редкостное? И ведь лежало рядом – манящее, сахарное. Не соблазнилась, даже фантик не развернула. Ветер в голове. Может, Вадим был моей судьбой и огромным счастьем, испытать которое не доведётся никогда? Кто ж теперь знает?
Кубанский дачник умер, дом генеральша продала, а сад и виноградник отошли сельсовету – тогда ещё не существовало частной собственности на землю. Мы с Доном переехали, мой след потерялся, но и через много лет я не забыла наивного стишка – искреннего отпечатка любви, которой наградила меня судьба.
Зачем память выносит на поверхность невозвратимое? Первые поцелуи, ветер в вершинах деревьев, речная галька, облизанная водой… И короткие влюблённости, и мучительные долгие любови не заканчиваются, переходят одна в другую, образуя сакральный круг. Они составляют основу того, что называется жизнь. Может, старость моя потому и подзадержалась, что я всегда кого-нибудь любила.
Тем вечером, засыпая в объятиях Дона, подумала: интересно, как отреагировала бы мама, успей Вадим к поезду. Колёса памяти стучат, меня укачивают рифмы:
Ты сегодня прошёл у окошка,
Это ноги твои кривые —
Зацепился за куст у порожка,
И порвал порты голубые.
Пыль столбом – так много дорог
Пропетлял на лихом скакуне.
Сочинить получше не мог
И явился ко мне во сне.
29 июля.
Осенью для меня открылись двери редакторского отделения Полиграфического института, хотя больше привлекало оформительское – я неплохо рисовала. Но тут даже папино положение не спасло: требовалась профессиональная подготовка или бесспорный художнический дар. Как говорил король в «Золушке», никакие связи не помогут сделать ножку маленькой. Хотя при министре культуры, кажется Михайлове, в Большой театр приняли его дочь, сопрано Школьникову. Уж не помню, что она там «пела», по-моему, коротенькую партию Ирины в «Борисе Годунове», и канула в небытие, как только папашу сняли с должности.
На первом курсе, непонятно по каким мотивам, подобрался наш интернациональный мини-коллектив из пяти студенток. Русской и москвичкой в ней была я одна, о статусе отца предусмотрительно помалкивала, впрочем, в деканате знали и пытались назначить меня комсоргом группы, от чего я, с неприсущей мне ловкостью, удачно увильнула.
Наиболее близкой по духу оказалась грузинка Тина. Много позже я узнала, что она – дочь журналиста-международника, тогда их было мало, все известны в лицо и, конечно, завербованы КГБ. Он работал в Англии и вдруг, на закате сталинизма, безвинно оказался в подвалах Лубянки, где провёл год. Как? Можно себе представить. Совершив свой хитрый переворот, Хрущёв лично перед ним извинился, дал шикарную квартиру и должность главного редактора второстепенного партийного журнала. Одевалась Тина непривычно, донашивая экстравагантные на наш неразвитый вкус наряды, которые посылали ей родители из Лондона, пока она оканчивала школу в Тбилиси. Воспитывали её многочисленные родственники, но более всех обожаемый дед, известный на родине офтальмолог. Когда врач был ещё мальчишкой, в прачках у его семьи была мать Сталина, а будущий вождь в дворовой драке сломал ему нос. Возможно, поэтому на дальнейшую судьбу деда знакомство не повлияло.
Тина явно понимала в политике больше нашего, но, мысля здраво, помалкивала. У неё заметно больше достоинств, чем недостатков. Зацикленная на справедливости, быстроумная, работоспособная, умеет терпеть боль и управлять своими страстями, что мне недоступно, поэтому всегда вызывает восхищение. Под завязку набита интересными фильмами, книгами впечатлениями и, благодаря тренированной памяти, знаниями. Хорошо владеет английским, французским, хуже – грузинским, может напеть любую популярную оперную арию, чем сразу меня покорила. С нею не соскучишься. Вокруг Тины всегда вертелись мужчины всех возрастов и социальных групп. Она соблазнительна: негритянские губы, какие сегодня формируют ботексом за деньги, а у неё свои, бесплатно, крутые бёдра и бюст привлекательного четвёртого размера. Правда, тогда в моде были травести с плоскими подростковыми грудками, и мужчинам, вопреки природному влечению к большим, приходилось делать вид, что нравятся маленькие. В общем, Тина – вкусная женщина.
По-грузински свободная, даже слегка развязная, она уже имела опыт романтических отношений, но болтливостью не отличалась, мы знали только, что Тина встречается с известным деятелем кино, который доводит её до экстаза, не переходя границ дозволенного. Её кредо: красивый мужчина – это умный мужчина. Я с нею не согласна. Для меня в человеке притягательнее божественный дар. Ума можно и поднабраться, а обаянию и харизме научиться нельзя.
Своего настоящего избранника, авиаконструктора, Тина долго не показывала. Я подумала: неужели настолько умён? Оказалось, верно, а ещё похож на популярного киноактёра Евгения Самойлова. Они прожили вместе тридцать счастливых лет. Он умер от кровоизлияния в мозг, не дотянув до пенсии. Уже четверть века Тина одна. Сколько страстей ей пришлось смирить? Возможно, на заброшенном поле резвились другие поклонники женских прелестей, впрочем, меня это мало занимает. Да и телесные связи не врачуют душевную пустоту. Мы с нею до сих пор страстно обсуждаем оперу и литературу, но редко делимся интимным, для этого у неё есть Еита, они вместе с первого класса.
Еита – тбилисская армянка, поступила в институт вслед за подругой. Тучная, с тёмными усиками и пушком на щеках, любвеобильная, она одинаково легко сочиняла стихи и решала задачки по высшей математике. Когда поток студентов стремился в аудиторию на первую лекцию, Гита выбегала из общежития, торопясь на очередное свидание. Её бурные романы шокировали и одновременно возбуждали мой интерес. Гита вечно маялась с «залётами» и рассказывала, как прыгает со шкафа и пьёт синестрол, однако всё заканчивалось абортом. Накормив свои гормоны до отвала в молодости, армянка по большой любви вышла замуж за еврея с большим животом и отбыла в Израиль, родила двух умнейших отпрысков и вместе с любимым мужчиной нежится в окружении таких же талантливых внуков и правнуков. Страна эта социальная, даром, что зависла между миром и войной, люди живут там долго и счастливо. Тина регулярно общается с подругой по скайпу и знает об этом не понаслышке.
Детдомовка Бригитта, прибыла по комсомольской путёвке из Латвии – высокая, плоскогрудая и плоскозадая, сплетающимися большими ногами, она была старше нас, беднее и целеустремлённей, аккуратно писала лекции круглым детским почерком и перед экзаменами натаскивала нашу компашку по общественно-политическим дисциплинам. Я особенно в этом нуждалась, так как не могла взять в толк логики истории КПСС или политической экономики социализма, самые простые вопросы в билетах вызывали у меня панику.
Рамона, смуглая, изящная испанка лет тридцати, второе поколение детей антифашистов, спасённых страной социализма от режима Франко. Рамона умела дружить, и не нашлось бы просьбы, которую она не исполнила. У неё был муж-испанец и сын-школьник, вполне взрослые интересы, узкие длинные зубы и золотая коронка спереди. Ещё очень сильный акцент из-за того, что воспитывалась землячеством. Она румянилась и ярко красила узкие губы, чего в нашей компании никто не делал. Для меня осталось загадкой, с чего её вдруг понесло получать высшее образование. Инстинкт одиночки, стремящ