– Где?
– Как обычно, возле Елисеевского, у «Трех поросят».
Я прихорошилась. В те годы из косметики можно было купить коробочку с твёрдой тушью, в которую надо плевать и разминать щёточкой, жидкий крем «Бархатный» ядовито-розового цвета и порошковую пудру. Помаду девушки себе не позволяли – это считалось дурным тоном. Намазав ресницы, я надела пальто с чернобуркой и головной пуховый платок – последний писк моды. Тина пожелала мне удачи.
Жертва поджидала меня у витрины показушного мясного изобилия и крутила головой во все стороны. Я узнала его по пляжной фотографии.
– Алик?
Он окинул меня придирчивым взглядом.
– Да. Кто дал вам мой номер?
– Не знаю я никакого номера! Звонила знакомому парню, тоже Алику, видно, ошиблась, пока крутила диск, а когда поняла, подумала – почему бы и нет?
Легкомыслие привлекательной девчонки, похоже, его устроило. Мы начали встречаться, но вёл он себя сдержано, вполне дружески. Шатались по ночному городу – что было тогда абсолютно безопасно – и болтали, впрочем, говорила в основном я, Маслёнкин берёг связки. Он носил хлипкое пальтецо, разучившееся хранить тепло, горло заматывал толстым шарфом домашней вязки, а голову вместе с ушами прятал в вытёртой местами до кожи заячьей шапке. С началом зимы мы время от времени забегали в метро отогреться.
До поцелуев дело почему-то не доходило, однако я доложила Тине, что полдела сделано.
– Когда втрескается, как следует, я приду на свидание вместо тебя и скажу, что мы его разыграли. Здорово? – спросила Тина.
– Потрясающе!
Ну, что тут комментировать – нам было по восемнадцать лет.
Мои гормоны находились в возбуждённом состоянии, заставляя вдохновенно разыгрывать забавный спектакль. Маслёнкин был невелик ростом, но хорошо сложён, с ярко-синими глазами и белозубой улыбкой, прозванной «сы-ы-ыр». Но главное, что меня привлекало – неясное ощущение родства. Если встряхнуть начинку, в нас брякало много похожего. Страсть к опере подогревала мой интерес: неплохо узнать, как величайшее из искусств устроено изнутри. Помешанный на своей специальности, тенор делился профессиональными проблемами и находками.
– Помнишь, я рассказывал о том, что важнее следить за ведением воздуха, нежели звука?
– Помню. Звук идёт за воздухом.
– Умничка. Воздух должен проходить, как ручеёк, беспрерывно. Но! Продувать нужно в том месте, где смыкаются связочки. Перед атакой опускать гортань и попробовать вдыхать грудью по-женски – её верхней частью, одновременно для опоры наклоняя голову вниз.
Всё это было жутко увлекательно, я словно принимала участие в волшебном действе и, казалось, вот-вот запою сама. Алик водил меня на концерты в Консерваторию, в Большой театр – студентам давали дешёвые билеты по пятнадцати рублей на шестой ярус, а я приносила ему в карманах шоколад. Благодаря Маслёнкину у меня появилось много знакомых из артистической среды. Я тянулась к творческим людям, замещая общением с ними отсутствие собственного таланта.
Кажется, тенору я нравилась всерьёз. Стоит ли связать с ним судьбу? Мужчина из колоды моей мечты: певец, которого уже на четвёртом курсе приняли в стажёрскую группу лучшего театра страны, трудолюбив, музыкален и чрезвычайно целеустремлён. Почему не этот? Как точно сказано: Душа ждала кого-нибудь.
Моё туманное влечение не успело материализоваться: я совершила непоправимую ошибку. Как обычно, после свидания Алик проводил меня до дома, мы стояли возле подъезда, разговаривали, отодвигая расставание. Вдруг подкатил сверкающий никелем ЗИС – на таких машинах ездили только члены правительства – из которого вышел мой любимый папа, старый лев с повадками Юлия Цезаря. Совсем не хотелось, чтобы он потом иронично спрашивал: «С кем это ты шляешься по ночам?» Так он мне всех женихов распугает. История с румыном была ещё свежа.
Инстинктивно я толкнула Маслёнкина за колонну и приложила палец к губам.
– Ты меня стыдишься? – неожиданно спросил кавалер.
Я удивилась его реакции.
– Какая глупость! Просто папаша имеет привычку лезть не в свои дела.
Лицо тенора подёрнулось паутиной задумчивости. Цель жизни – лучший оперный театр страны – уже приблизилась, а тут вдруг девушка, от родителей которой можно ожидать чего угодно.
Осторожный и гордый Маслёнкин перестал приглашать меня на свидания, хотя время от времени звонил:
– Как дела, невестушка?
Какого чёрта? Пора определиться в своих предпочтениях.
– Скоро победный конец? – в очередной раз поинтересовалась Тина.
– Не, – сообщила я, краснея. – Ничего не выйдет, он не ведётся.
– Ну, и ладно, – отозвалась она, как показалось, с облегчением.
Однако меня неуспех задевал. Утереть Маслёнкину нос, объяснив, что его разыграли, я не могла – секрет был чужим. Поэтому, встречаясь у общих знакомых, я посылала ему воздушный поцелуй и выкрикивала три слова на языке, который преподавали в большинстве школ до и после войны, поэтому немецкий был распространён, как теперь английский:
– Ich liebe dich!
Выкрикивала громко и весело, чтобы окружающие не сомневались: никакого liebe и в помине нет. Изобретение кое-как утешало. Не думаю, чтобы Маслёнкин воспринимал слова всерьёз, однако по каким-то, ему одному известным соображениям, возобновил наши встречи.
Как-то в узком проходе Большого консерваторского зала на концерте модного заезжего пианиста мы столкнулись с любопытной парой. Белокурый молодой человек увлечённо беседовал с худой томной женщиной не первой молодости, со спокойным мягким выражением лица, какое бывает, если интересно не мнение собеседника, а он сам.
– Когда этот позёр играл рахманиновские «Маргаритки», – услыхала я хвостик фразы, – мне показалось, он сейчас кончит.
Я покраснела, как варёный рак: мои знакомые были аккуратнее в выражениях. Между тем дама засмеялась, что-то пошептала блондину на ухо и плавно ретировалась.
– Познакомься, наш аспирант Орленин, будущая знаменитость, – произнёс мой спутник нарочито напыщенно.
В противоположность Маслёнкину, его приятель оказался высокого роста, и мне пришлось сильно запрокинуть голову, чтобы разглядеть лицо. Глаза цвета хаки, крупный нос хорошей формы с едва проступающей горбинкой и мясистые, чётко очерченные губы. Выразительно вылепленный внушительный подбородок, округлый до нежности, словно требовал: погладь меня! Говорил Орленин глубоким мурлыкающим баритоном.
Внешность совершенно артистическая, но я не могла догадаться, кто он – певец, актёр, дирижёр?
Из крахмальной манжеты вытянулась рука – небольшая, словно чужая для такого крупного тела, с длинными фалангами и тонким запястьем. Подобных рук у мужчин я не видела, они явно относилась к другой сущности. Это потом оказалось, что руки сильные, но как оперные тенора в быту говорят на тон ниже, так музыканты, снимая напряжение, отпускают пальцы в безвольное плавание.
– Дон, – представился аспирант.
Рука вяло коснулась моей ладони, не удостоив пожатием, между тем от неё явно исходила странная энергия, вызвавшая ответное покалывание. В голове зазвенело, и я полетела высоко, выше балкона и овальных портретов знаменитых композиторов, прямо под купол зала и оттуда увидела себя – счастливую, рядом с красивым блондином.
Моя жизнь стремительно катилась… куда? Если бы хоть одним глазком заглянуть в будущее. Впрочем, это ничего бы не изменило в настоящем.
3 августа.
Наконец я пришла в себя.
– Ксения.
– О! – с любопытством воскликнул Дон. – Какое мистическое совпадение: я появился на свет в день памяти Ксении Петербуржской, 6 февраля, или 24 января по старому стилю.
– В день ангела, – уточнила я, уверенная в своей правоте.
– Нет, памяти. Когда она родилась и когда преставилась, точно неизвестно. Где-то конец XVIII-го – начало XIX-го века.
Я сконфузилась:
– Откуда это известно?
– Читал православный календарь.
Вот это да! Студентка-гуманитарий даже понятия не имела о чём-либо подобном. Именно от Дона я потом узнавала вещи, которые любопытствующим открылись только после доступности спецхранов. У воспитанных в эпоху советского единомыслия интеллектуальный багаж обкусан со всех концов вбитыми в голову псевдосмыслами, родительским невежеством и воинствующим атеизмом, который Вольтер по опасности приравнивал к фанатизму, называя эти явления двумя чудовищами, способными пожрать общество, что и происходило на протяжении 70 лет в России. Но при советах Вольтер считался вздорным старикашкой, приятелем Екатерины II. Историю писали дрессированные учёные, основное место в ней занимала большевистская идеология и безвредные бесполезные факты, вроде слонов Ганнибала. В седьмом классе на уроке истории я так осрамилась, что запомнила на всю жизнь: отвечая у доски о причине крестовых походов, сказала, что рыцари шли освобождать от неверных гроб «исподень» – слово, по крайней мере, хоть сколько-нибудь мне понятное, про «господень» я ни от кого не слыхала. Прости меня, Боже, не ведала, что говорила.
Ничего этого я тогда, конечно, не подумала, так, мелькнула мысль о ничтожности собственных знаний, зато сердце бешено колотилось под влиянием невидимых волн, исходивших от златокудрого беса. Но надо что-то сказать, чтобы не прервалась тонкая нить возникшего притяжения.
– А Дон – это прозвище?
– Нет. Сокращённое от Донат, что на латыни значит «подаренный». Отец решил назвать меня в честь деда, а маме всё равно, я у неё седьмой.
– Ух, ты!
– Ничего особенного, Карузо был девятнадцатым. В нумерологию верят обиженные судьбой. А вы часто здесь бываете? Обожаете классику? – спросил аспирант чуть насмешливо.
– Да, – сказала я, подстраиваясь под его иронию. – Неровно дышу.
– И чья музыка вам нравится?
Я улыбнулась как можно снисходительнее:
– Задание из цикла «Кого ты, детка, больше любишь: папу или маму?»
Дон настаивал:
– Но всё-таки.
Отчего ему пришло в голову меня экзаменовать? Вот ещё!