Всё кончено, и я не буду вновь
Искать того, что обостряет страсти,
Любовью новой проверять любовь.
Ты божество, и весь в твоей я власти.
Возможно, он этого искренне желал, но человек не управляет своей природой. Между тем для меня слова всегда много значили, они завораживали и будили воображение. Хотя уже тогда я чувствовала, что, из нас двоих, божество скорее Дон, который в моей власти не окажется никогда.
Художественные музеи, галереи, выставки он посещал регулярно. Обладая блестящей профессиональной памятью, осматривал их бегло, извлекая для себя нужное. Им двигала потребность культурного человека, каковым он, в общем-то, и являлся. Но всё-таки главного я в нём ещё не знала, и вот наконец услышала в концерте, на сцене ЦДКЖ – так и поныне называют престижный клуб железнодорожников на Комсомольской площади. Орленин исполнял «Партиту ми мажор» Баха.
Высокий, узкобёдрый и длинноногий, в облегающем фраке, взятом напрокат, он походил на матадора, когда изгибался вслед взмаху смычка. В этом жесте порой сквозило что-то отчаянное, беззащитное, напоминающее предсмертное трепетание нежной бабочки. Приоткрывалась душа, полная страстных устремлений, горечи, сомнительных грёз, душа, доведенная до предела напряжения и просящая пощады. Эту душу я полюбила навсегда. Вспомнила, как он говорил: «Не в технике, не в красоте звука, а в душе – тайна и сила искусства».
Играя, он не закатывал глаза, не оттопыривал губы. Серьёзный, без тени улыбки, лишь порой лицо его расслаблялось в блаженстве. Трудно представить, что этот молодой человек вырос не в родовом замке, а появился на свет в провинции, отец простой работяга, а мать, постоянно беременная и больная, из множества детей сумела сохранить только одного Доната. Этот потомок пролетария мог бы с успехом изображать в кино особ королевских кровей.
Ему аплодировали так настойчиво, что он исполнил на бис «Полёт шмеля» Римского-Корсакова – виртуозное скрипичное переложение из хорошо знакомой мне оперы «Сказка о царе Салтане». Искромётная скорость смычка, беспрерывно меняющиеся тональности. Позже, случалось, Дон играл эту пьесу в тандеме с другими скрипачами. Но сейчас, один перед тысячью глаз, он дарил поклоны с чуть заметной снисходительностью, словно всегда был только успешен и это ничего ему не стоило. Публика неистовствовала, и Дон ответил – довёл её до экстаза «Полонезом» Венявского, доступного по сложности не каждому музыканту. Когда мелодия поднялась высоко и оборвалась на последней ноте, я не могла сдержать слёз восторга.
Принято считать, что мужской центр любви расположен ближе к глазам, а женский к ушам, во всяком случае, воздействие на меня личности Орленина многократно усилилось. Его редкостный дар был несомненен. Я слышу шум улиц, разговоры, а он – только музыку. Мучившее меня сожаление о неудачной попытке сделаться писателем или актрисой, уступило место стремлению стать частью талантливого человека, приобщаясь к творчеству через любовь.
Тогда я не представляла, что талант – это болезнь, специфическая опухоль мозга, пускающая метастазы в душу, но позволяющая остальному организму жить обычной жизнью, выделяя в пространство добро и зло. Опухоль лишь способствует смещению естественной пропорции в худшую сторону, потому что соблазнов больше и мнение о себе выше. Исключений мало. Правда, талант маскирует дурные порывы, даже склонен их подавлять и развивать благородные. В общем, дар – это восторг пополам с проклятьем. Прожив с Доном десять лет, я научилась быть милосердной к людям, поцелованным Богом.
Но и неопытная, я уже понимала, что Дон талантлив сверх меры. И опасно хорош. Однако без природного недостатка люди рождаются редко, дьявол не упустит случая подпортить совершенство. Долго гадала, какой же у него изъян?
Совместная жизнь с Доном сунула меня носом в бочку, где дёгтя оказалось больше, чем мёда. Там я нашла ответы на все вопросы.
5 августа.
Академик Лихачёв считал время утилитарной выдумкой, предназначенной для того, чтобы не запутаться в событиях. А оно зажило собственной жизнью, равнодушно взирая на то, как мы мечемся, пытаясь схватить его за жабры и не отпускать. Только посмеивается в бороду, оставляя нас с носом, когда врачи, констатируя смерть больного, называют час и минуты. Время отмеряет долготу нашего пребывания на Земле.
На стене, напротив моей кровати, висят часы – такое же злое изобретение, как математика, которая позволяет всё рассчитать, предсказать и выстроить по ранжиру, не оставляя места чуду. За жизнью крадётся смерть, за днём следует ночь. Противно само требование организма спать, эта уродливая зевота, слабость тела, сломленный дух, желание поскорее коснуться подушки. Хорошо бы вообще обходиться без сна – жизнь и так коротка. Где-то читала про человека, который никогда не спал, врачи его исследовали и подвоха не нашли. Жаль, не в курсе, чем закончился этот бунт против природы.
Меня всегда занимал вопрос: спит ли Бог? Человеку, чтобы не сойти с ума требуется на треть суток отключать разум. Разве не милосерднее было бы дать ему вечное солнце и вечный день?
С веранды мне слышно, как бьют башенные часы за рекой – у нас в посёлке теперь свой Биг Бен. Старухи во дворе на скамейке ворчат: «Чего удумали! И так жить тошно и коротко, а тут ещё время твоё во всеуслышание отсчитывают». Где им знать, что земной срок от часового механизма не зависит. Заставь человечество жить без этого странного изобретения, всё равно каждый проживёт, сколько ему отпущено. Время шлёпает себе по дороге сначала розовыми ножками с нежными пальчиками, потом мосластыми ногами, а там, глядишь, уже долбит твердыми порепанными пятками. Оно идёт себе и идёт, снисходительно глядя на тех, кто только народился на свет, благословляя божий мир: посмотрим, как эти новенькие запоют со временем.
Пока я размышляла, какая-то часть времени сгинула безвозвратно, её уже никогда и никакими силами не вернуть. Несчастий, болезней, отчаяния – всего там хватало, но как волнительна жизнь! Сердце сжимается от немеркнущей красоты, которую надо только хотеть увидеть.
Высокая магнолия на углу нашего дома всё ещё осыпана огромными белыми цветами, глубокой осенью это диво повторится вновь. Вспомнилось, как после концерта в Московской филармонии мы ехали с Доном домой, он рядом с шофёром, а я сзади, с двумя букетами, один из которых предусмотрительно куплен мною. Цветы пахли утомительно, но пёстро и не так сильно, как магнолия.
Выходя из Большого зала консерватории, взволнованный Дон обнял меня на глазах у публики. Сердце усиленно забилось: это дружеский жест или больше? Вечер был тёплый, и мы, прихватив букеты, оправились пешком по Никитскому бульвару.
– Ну, что лучше – опера или скрипка? – ехидно спросил Дон, прекрасно понимая, что бьёт ниже пояса. – Музыка оперы ограничена заданностью содержания. Ты не сам выстраиваешь образ, исходя из музыки, а вынужден принимать музыкальное описание того чувства, которое диктует сюжет. В опере хороши только увертюры и хоры.
Между тем я всегда считала оперу высочайшим из сценических искусств, объявшим все жанры. К тому же правая рука скрипача со смычком напоминает согнутую в трёх местах клешню богомола, что несколько отвлекает от божественности извлекаемых нот. Однако, помня предостережение Маслёнкина о взрывном характере музыканта, придержала язык. Конечно, жаль, что Донат не вокалист, но звук его скрипки похож на пение сладкоголосой птицы и тоже способен завораживать. Скрипка – сказочный атрибут счастья. Когда двое изнемогают от избытка чувств, в воздухе обязательно звучат нежные высокие струнные звуки, надо лишь их услышать.
Ответила, нисколько не кривя душой:
– Конечно, скрипка.
Моими устами говорил голос любви. И это было то, чего он ждал.
Мы гуляли долго и никак не могли расстаться. От Дона исходил ощутимый ток энергии, вздёрнутой на вершину. Когда такой мужчина смотрит на тебя влажными глазами, можно сойти с ума, и я сходила. О, как я понимала этих примадонн и просто девок, которые падали под него штабелями, а он весело прижмуривался. Что этому противопоставить? Обаяние девственной свежести, влиятельного папочку?
Час был поздний. Я знала, что мне попадёт, но домой не спешила: летняя бархатная ночь обволакивала надеждой. Мой кавалер всё ещё соблюдал корректность, возможно, не хотел получить вторую оплеуху. Опустившись на садовую скамейку и потянув Дона за собой, я сказала деревянным от страха голосом:
– Ну, поцелуй же меня, в конце концов.
Казалось, он только и ждал сигнала. Его губы раскрылись, как хищная росянка, и вобрали в себя весь мой рот. Я испытала ожог, переходящий в вожделение. Горячая волна устремилась вниз, опрокинув сознание в новый, неведомый прежде мир. Услышав сдержанный стон, Донат вдохновился и долго не отпускал добычу, вылизывая мои зубы коротким упругим языком. Целовались до головокружения, пробуя друг друга на вкус.
Я влюбилась без памяти. Не так, как в Санду – возвышенно, бесплотно, до смерти, такое невозможно повторить. Теперь всё казалось проще, естественнее, к Дону стремилась не только душа, но и тело, и он отвечал тем же. Поцелуи закрепили мой новый статус: я избранница этого мужчины. Любимая. Бесконечные разговоры сменились осязаниями, которые стали важнее слов, и это так естественно: человек ещё не умел говорить, но уже чувствовал. И всё же, воспитанная литературой, я ждала каких-то романтических признаний.
Мужчина поймал мой вопросительный взгляд и с улыбкой произнёс:
– У тебя вкусная нижняя губа.
Я растерялась.
– А верхняя?
Кошачьи глаза хитро прищурились: он всё про меня понимал.
– Не распробовал.
И потянулся за новым поцелуем.
Я только успела спросить:
– Ты видел меня в первом ряду?
Дон недовольно, почти холодно ответил:
– Когда я играю, то ухожу в другую жизнь, где нет людей, и тебя тоже, только музыка.
Можно ли на такое обидеться? Мы целовались, пока мимо не прошелестел первый троллейбус. Цветы завяли. Расставаясь, Дон вдруг сказал: