Существовала в Москве такая общественная организация, где заседали большевики с дореволюционным стажем и обширными полномочиями. Они судили строго, не взирая на регалии.
Тут уж не до ревности, надо спасать положение. Опасаясь, что позорная тайна откроется соседям, Галю заранее отправили на дачу убрать, проветрить комнаты, подготовиться к приезду хозяев на летний отдых и к собственным родам. Уже и с местной повивальной бабкой договорились. Потом молодую мать намеревались снабдить деньгами и отправить восвояси. Но схватки наступили преждевременно. Звонить в Москву Галя побоялась и долго мучилась одна, пока не потеряла сознание. Родители застали её на полу, в луже околоплодных вод и крови. Ребёнок и роженица не подавали признаков жизни. Отец не позволил маме вызвать скорую, тем более милицию, сам вырыл глубокую яму в дальнем углу огромного в три гектара участка, тело зашили в скатерть, которую стелили на большой стол, когда собиралось много гостей. Кто будет искать беспаспортную душу?
– Твой папочка, опять оказался крепко зажат в моём кулаке, – повествовала мама. – Случалось, он и прежде срывался с крючка, но теперь острие засело прочно. Ему грозила не только партийная, но и уголовная ответственность.
– Но ты тоже считалась бы соучастницей.
– Да плевать! К тому же я знала, что он не выскользнет – трус!
– Под пулями ходил в атаку – и трус? – усомнилась я.
– Э, доченька, тогда папа был молод, бесшабашен, да и много времени утекло, он привык к креслу начальника и ко всему, что к этому месту прилагается. Комфорт развращает. Человек так устроен: оказаться у разбитого корыта после столбового дворянства, страшнее, чем никогда ничего не иметь.
Моя мамочка оказалась не так глупа, как пытался внушить нам, детям, отец.
– А ты убивала людей? – спросила я совсем некстати.
Мама посмотрела на меня вопросительно, и я добавила:
– Там, на Гражданской.
– Людей – нет. Врагов – сколько угодно.
Когда папа вышел на пенсию, госдачу передали другому чиновнику. Возможно, его семья собирала сочные ягоды с буйно заросшего малиной места, где гниёт тело несчастной жертвы социального неравенства.
8 августа.
Орленина всё чаще приглашали в сборные концерты, особенно густой чёс шёл по праздникам, а их у нас много, можно играть утром, днём и вечером, перебегая с одной театральной площадки на другую. Заработанные деньги позволили снять крохотную квартирку в старом арбатском доме, давно и безутешно ожидавшем капитального ремонта. Кухонный потолок почернел от копоти, окна рассохлись, в щели дуло, но всё лучше общежития. Не думаю, чтобы Дон собирался привести сюда жену, он, казалось, вообще забыл о сделанном вгорячах предложении руки и сердца, хотя часто бывал у нас дома, обедал, чаёвничал, и целовались мы по-прежнему сладко.
Отец сразу невзлюбил моего жениха за самостоятельность, нежелание прислушиваться к чужим советам, за шуточки и анекдоты в адрес «руководящей и направляющей силы», за разговоры о сталинском терроре, которых эти стены никогда не слышали. Я видела, что папа сдерживается изо всех сил, но боится рявкнуть на Дона, чтобы не получить в ответ слова, которые обратно не вернёшь, а он не забыл данное мне обещание и терпел в доме чужого мужчину, лишь бы сохранить свою тайну и хорошие отношения с дочерью. Пока ещё любимой.
Однажды, потерев с нарочитом энтузиазмом руки, он сказал:
– А не пора ли вам, братцы-кролики, обручиться? Надо познакомиться семьями.
Я вдохновилась: старомодно, но красиво, скрипач наденет кольцо и все девки мигом отвалятся от чужой собственности. Деваться Дону было некуда. Из Тулы приехали его родители – заводской работяга и повариха. Мы оказались за общим столом перед кузнецовским сервизом «голубые мечи», умыкнутым с какой-то из госдач. Крокодилица встала на уши, чтобы чопорным приёмом и сервировкой отпугнуть грядущую родню и отучить её приезжать в гости. Токарь пристально разглядывал тарелки с короной на малиновом поле, его жена не сводила взгляда с цветов в фарфоровой вазе посреди стола – они загораживали ей лицо хозяина дома. За весь вечер она произнесла одну фразу:
– Молодые тут будут жить?
– Разумеется, – недовольно фыркнула Крокодилица.
Токарь громко прочистил горло.
Гости волновались. Ели аккуратно, стараясь не перепутать вилки с ложками. Вынули из перламутровых колец и постелили на колени салфетки. Туго накрахмаленные, они постоянно сползали под стол, и будущие родственники за ними ныряли, а потом сидели с красными лицами. Крокодилица спесиво поджимала губы, Дон еле заметно морщился. За годы общения с артистической элитой он набрался хороших манер, умел красиво есть и ухаживать за женщинами, но впервые присутствовал на обеде в таком качестве. Надев мне на палец кольцо, смешался и неловко поцеловал мимо губ.
Папа, весь обед сумрачно молчавший, усмехнулся:
– Смотри-ка, стесняется, значит не всё потеряно.
Я не поняла, что он имеет ввиду.
Токарь крякнул и выпил. Повариха сделала страшные глаза и что-то шепнула мужу на ухо, отчего тот крякнул ещё раз и отставил пустую рюмку подальше. Рука у него была тяжёлая, костистая, так непохожая на руку Дона.
Когда гости ушли, папа сказал:
– Нормальные пролетарии, а сын – меньшевик.
Дон, к счастью, реплики не слышал, да и не в партийных терминах дело. Папа терял единомышленницу. Меня уже не волновало его негативное отношение к маме, актерские уловки и супружеские тайны. Я занялась собственной жизнью, и он чувствовал себя обманутым. Потом, когда я осталась совсем одна, он вернул мне своё расположение, уже изъеденное страстями непонимания и по сути фальшивое, а главное – ненужное.
Крокодилица на папино заключение и ухом не повела. Классовые вопросы её давно не интересовали. Беляки, меньшевики – всё осталось в далёкой молодости. Тревожило – буду ли я счастлива с этим непривычным для их круга и опыта человеком. Более всего Дон раздражал маму тем, что был выше ростом – по крайней мере, что-то существенное, вполне укладывающееся в её понимание. Она гордилась своей крупной фигурой и физической силой, а избранник дочери держался независимо и редко говорил «спасибо», а «извините» – никогда, хотя по возможности старался сделать им приятное. Мы с Доном долго ломали голову, что подарить на день рождение моему отцу. Наконец заказали дорогую, авторской работы, трость с серебряным набалдашником. Папа неожиданно жутко обиделся: «Я не хромой». Крокодилица знала толк в красивых предметах, тут же трость реквизировала и стала ходить с нею в магазин. Она вообще любила носить его вещи: рубахи, кофты, пользуясь случаем, что у отца нога была, как у Петра Первого, тридцать восьмого размера, с удовольствием донашивала мужнины штиблеты.
Кроме моих родителей, казалось, Дона обожали все, не только женщины, но и мужчины, притом сам к себе он относился с въедливым пристрастием, был погружён в профессию и постоянно творчески неудовлетворён. Его мучила тяга к совершенству, подстёгиваемая не честолюбием, не желанием побыстрее вскарабкаться на Олимп, а внутренним позывом к идеалу и верой, что в нём, Донате Орленине, такая возможность заложена.
Я тоже привыкла смотреть на себя критически, хотя и по другой причине – мне не отмерено никаких талантов. Конечно, что-то можно притянуть за уши: немного рисовала, недурно играла на рояле, сочиняла стишки про любовь и пробовала писать романтическую прозу, мучительно сознавая примитивность своих творений. Талант есть то, что может быть реализовано на высшем уровне, всё остальное – утешение.
Эта похожесть наших с Доном душ, не слишком собой восхищённых, наполняла меня гордостью. Я всё больше проникалась его пониманием жизни, его интересами. Однажды он сказал:
– Пойдём в мои хоромы, мне достали пластинку – Энеску исполняет собственные произведения.
Находиться в квартире наедине с молодым человеком девушке не полагалось, но мы обручены, это давало право. Я села на продавленный диван – больше некуда – возле подушки в белоснежной наволочке. Мелькнула мысль: интересно, кто ему стирает?
На простецкой, явно кухонной, тумбочке стоял патефон. Дон покрутил ручкой, потрогал пальцем иглу и, услышав легкий шорох, аккуратно опустил адаптер на винил. Комнату наполнил высокий вибрирующий звук. Я всегда ощущала музыку как соблазн, подавляющий здравый смысл и толкающий на неожиданные поступки. Однако концерт, сыгранный безупречно и вдохновенно, возбуждал лишь возвышенные чувства. Жених вёл себя безукоризненно, даже не поцеловал сидящую в двух шагах невесту, что отозвалось во мне разочарованием.
Дон перевернул пластинку:
– Люблю цыганские мелодии. Их влияния не избежали даже такие гиганты, как Гайдн, Лист, Дворжак.
Зазвучали исполненные в бешеном темпе разнообразные по технике «Цыганские напевы» Сарасате, потом «Венгерский танец № 17» Брамса, «Румынский танец» Бартока и вдруг – захлёбывающийся от печали знакомый напев рванул меня за сердце.
– Чиприан Порумбеску, – выдохнула я. – «Моя скрипка сломалась».
У Дона заблестели глаза.
– Ну, ты даёшь! Вот уж не думал! Румынская скрипичная школа и румынская музыка вообще – очень богаты.
Мелодия завораживала, подавляя волшебной красотой суетность мира. Скрипка пела и жаловалась, доводя до исступления. Томас Манн справедливо отмечал глубинную опасность музыки: во мне зародилось незнакомое желание, оно росло и душило. Когда замерла последняя нота, я откинулась на подушку в ожидании, что Дон превратит меня в какое-то другое существо, способное доставлять неземную радость и испытывать высокое, подстать звукам струн, наслаждение.
Он это почувствовал.
– Вставай. Пойдём. В конце концов, я же мужчина.
Кто бы сомневался. Я смутилась, ощутив себя совратительницей кавалера де Грие. Однако Дон быстро развеял мои романтические позывы, добавив:
– У меня было много баб, но жена должна быть чистой. Даже я не имею права испортить тебя до свадьбы, иначе стану думать, что под хорошую музыку тебя мог соблазнить и другой.